Кедровое солнце

– Вот же ироды проклятые! – ругается баба Маруся. – Чуть было и меня не застрелили… Я вот тут стою, а Верный здесь, – показывает она деду…

Темная полоса тянется по ограде к собачьей будке. Сережа, боясь поверить в случившееся, медленно идет к ней. Верный, не сумев спрятаться в конуре, вытянулся перед самым входом и смотрит на подходящего хозяина расширенными от боли, виноватыми глазами. Склонясь над ним, Сергей тихо, дрожащим голосом позвал:

– Верный, Ве-ерный…

Собака тихо заскулила и попыталась лизнуть его руку. Сережа присел на корточки и неожиданно увидел, как что-то розовое, теплое и мокрое выглядывает из-под его живота. Он невольно вздрогнул, покрываясь холодной испариной, а глаза сами собой метнулись в сторону.

– Ну, как он там? – спросил дед.

Сережа выпрямился и молча отступил в сторону.

– Ах, кур-рва! – вырвалось у деда. – Как они его…

И эти слова словно бы подстегивают Сергея. Он хватает свой велосипед и бросается на улицу.

– Куда ты, малахольный?! – растерянно кричит баба Маруся, но он уже вспрыгивает на седло и изо всех сил давит на педали, ничего не видя перед собой.

Теперь Сергей уже не замечал жаркий полдень, мелькающие на обочине деревья, многообразную роскошь трав, он только все жал и жал на педали, сосредоточенно устремленный вперед. За одним из поворотов Сергей неожиданно близко увидел повозку. Три мужика, сидевшие в ней, тоже заметили его, задергали вожжи, поторапливая коня.

Поравнявшись с повозкой, Сережа ухватился за нее рукой и с ненавистью глядя на удивленных мужиков, срывающимся голосом спросил:

– Вы з-зачем… с-собаку нашу… убили?

Мужики переглянулись, и самый здоровый из них, с крупным горбатым носом, скороговоркой ответил:

– Чего? Чего буровишь-то?

– Собаку зачем застрелили? – повторил Сергей.

– Знаешь что, малец, кати – куда катил! – не поворачивая головы, сказал сидевший в передке мужик. – Никакой собаки мы не знаем.

– Как это – не знаете? – опешил Сергей.

– А вот так…

– Вы же стреляли в нее и не знаете теперь?

– Ну и что? – вдруг снова заговорил горбоносый. – Пусть не шляется по улице… Собак надо на привязи держать.

– Он с ошейником был! – срывающимся голосом крикнул Сергей. – Рядом с бабушкой… Вы и ее чуть не застрелили!

– Но-но, не болтай лишнего! И катись отсюда, – горбоносый потянулся и хотел было оторвать руку Сережи от повозки, но он, бросив руль, не помня себя от бешенства, ткнул кулаком ему прямо в лицо, в близко к носу посаженные глаза.

– Ах ты, мать-перемать, – заругался горбоносый. – Гнида паршивая, еще руки распускать!

Он схватил Сергея за плечо, рванул к себе и сильно ударил. Сергей, вместе с велосипедом, полетел на землю. Не чувствуя боли, он тут же вскочил, подобрал валяющийся на земле камень и бросился за повозкой. «Гад! Гад! Гад!» – только одно это проносилось в его мозгу.

Там, в повозке, достали кнут, и лошадь понеслась вскачь. Сережа постепенно отставал, задыхаясь от слез и бессильного гнева. Потом, неожиданно споткнувшись, упал на дорогу и стал колотить по ней кулаками.

Жарко припекало полуденное солнце. Невысоко над землей косо планировали стрекозы, слюдяными блестками крыльев посверкивая в воздухе. Беззаботно порхали бабочки, словно бы щеголяя друг перед другом красочными нарядами. И никому не было дела до раненой собаки и исходящего горем Сережи на теплой и большой земле.

5

– А кабы они в тебя пальнули? – говорит баба Маруся, прикладывая к Сережиному глазу тряпочку, смоченную в травяном настое.

– Еще чего, – хмуро отвечает Сережа.

– Пальнули, и поди узнай, кто они такие, – продолжала ворчать баба Маруся. – А я потом что твоему отцу сказала бы? Держи тряпочку-то, держи вот так, – показывает бабушка, – а то синяк на все лицо расплывется… Такие люди все могут сотворить, раз уж на домашнюю собаку, да еще при мне, ружье подняли. А ты подхватился, полетел… Герой!

– Пусть бы они просто так уехали, да? – сердито спрашивает Сергей. – А потом еще стреляли, да?

– Да разве можно одному на такие дела идти? Я вот о чем хочу тебе сказать, – сердится и бабушка, – чтобы на будущее тебе наука была. А не то и в самом деле прибьют где-нибудь. Это тебе не Васька с Петькой – с ними ты на дню три раза рассоришься, да три раза и помиришься. А это – чужие люди, понимать надо…

Наконец Сережа выходит во двор. Он осторожно приближается к будке, и Верный, почуяв его, начинает тихо скулить, виновато взглядывая покрасневшими, слезящимися глазами. Сергей осторожно гладит собаку по голове, а от нее так и пышет жаром.

– Уж лучше бы совсем убили, – говорит баба Маруся, проходя с ведром к поросенку. – Теперь намучается, пока издохнет.

– А если ветврача позвать? – с надеждой спрашивает Сергей и вспоминает отца.

– Да какой же тут врач поможет, – вздыхает бабушка, – если у него кишки наружу. Такой сторож был, чуть чего и зазвенит, как колокольчик. А теперь-то где еще такого сыщешь?

– Верный, Верный, – чуть не плачет Сергей от бессильной жалости к собаке, прожившей рядом с ним почти десять лет. – Как же ты, Верный?

Он боится смотреть на собачий живот, боится представить, что там может быть… А уже крупные, зеленые мухи упрямо кружатся над Верным, лезут ему под бок, разбрызгивая крыльями слежавшуюся во дворе тишину.

Сергей уходит на огород и там садится на старые перевернутые сани. Его мучает вина перед собакой, которой он не в силах помочь, ему не дают покоя три сытые, злорадные рожи, которые он увидел в повозке. Он пока еще не может до конца постичь несправедливость, с которой столкнулся сегодня, и которая еще не раз достанет его… Впрочем, постичь ее до конца разве возможно?

А на распаренную за день землю опускается запоздалый вечер. Спадает нестерпимый зной и облегченно переводит дыхание все живое на земле. Громче и отчетливее стрекочут кузнечики в траве, на болотах начинаются лягушачьи концерты. Встречая вечер, в прибрежных зарослях Безымянки мерно ухает козодой…

Верный, убаюканный прохладой, в последний раз тяжело вздыхает и судорожно вытягивается израненным телом за своей конурой.

Школьный учитель

1

Тихо, неприметно глазу подкралась середина лета, его макушка. Дни порядком убавились, но продолжала изнурительно полыхать июльская жарень-жара. По приамурскому желтому песку невозможно пройти босиком – нестерпимо обжигает ступни и хочешь не хочешь, а приходится длинными скачками нестись к траве, к ее мягкой, шелковистой остуде.

Не спасала от жары и мутная амурская вода, насквозь прогретая солнечными лучами, теплая, как парное молоко. Пока ты в реке, пока кувыркаешься и ловкими саженками уносишься от берега – вроде бы хорошо, а стоит выйти из воды, как уже вновь нечем дышать. В эти дни единственное прохладное место – глубокий погреб, в котором хранились картошка, квашеная капуста в бочонке, помидоры и огурцы. Сергей нет-нет, да и занырнет в спасительную прохладу, ухватит помидорину из бачка и наслаждается колючим облачком, ударяющим в нёбо от раздавленной на зубах солонины. Хор-рошо-о… А баба Маруся уже ворчит: «Смотри, ты мне все запасы сгноишь, а до новых еще жить да жить».

– Это я сгною! Почему? – кричит из подполья Сергей.

– Потому, – отвечает баба Маруся. – Крышку открыл, а туда теплый воздух и нашел… Я на птичник побежала, так ты не забудь покормить в обед поросенка и телку попить снеси, слышишь?

– Слышу, баба… Сделаю, – Сергей ухватывает маленький огурчик, отправляет его в рот и, согнувшись в три погибели, идет к люку.

– Сегодня опять комбикорм не подвезли, и в корыта к курицам хоть сама ложись, – жалуется баба Маруся. – Вот плюну я на все это и уйду, сил моих уже нет…

Бабушка громко хлопает дверью. Сережа невольно улыбается – никуда его баба Маруся не уйдет. Поворчит, поворчит и будет дальше работать на своем птичнике.