Вакцина памяти

Поздно, слишком хорошей мишенью был рослый викинг. С десяток стрел одновременно впились в его плоть.

– Вальгард, Вальгард!

Почему-то Трувор надеялся, что его друг выживет, но Вальгард упал на дно лодки в предсмертных судорогах. Наверное, он думал о смерти в бою – на мечах, с противником, которому может заглянуть в глаза, – но не от стрел, пущенных из лесной чащи.

Столь драматичная стычка закончилась довольно быстро – древляне не могли преследовать ладьи берегом, а река вновь стала широкой и безопасной. Раненые делали перевязки, прикладывая самые разные травы и настои, собранные со всей ойкумены. Только Вальгард уже не нуждался ни в помощи, ни в утешении.

– Вечером мы пристанем к берегу, там, где большой камень с давних времен стоит под великой сосной, и похороним нашего Вальгарда, – отдал распоряжение Трувор. – Храбрый воин достоин почетного места, а мы никогда не забудем, где его могила.

Стоянка была недолгой: Трувор опасался, что древляне могут появиться снова. Могилу рыли быстро. Некоторые викинги предпочитали сжигать убитых или умерших товарищей, но Трувор не очень любил этот обычай. К тому же громадный костер и дым были сейчас совсем некстати.

Панько вместе с остальными воинами вырыли могилу, опустили в нее тело Вальгарда вместе с оружием. Трувор, а с ним и часть викингов, молились какому-то богу, которого еще не знали в этих лесах. Потом могилу засыпали комьями земли, а сверху навалили камни от диких зверей. Валера посмотрел вокруг: плакала только Лада, викинги, наверное, слезы знавали лишь в детстве. Панько почему-то показалось, что в будущей или уже в своей прошлой питерской жизни он здесь был, то ли в походе, то ли на археологической практике. Но явно этот огромный валун, выброшенный или кем-то вытащенный на берег реки, был ему знаком.

***

Степан Илларионович Дубов неторопливо расправлялся с черновиками. На его глазах завязывался громадный узел, где вчерашние враги вместе тянули за один конец и становились пайщиками одного предприятия. А ему-то что, выполнит указ сверху, и катись оно провались, продолжит бумажки перекладывать и кататься на черном «мерседесе», будучи вхож в любое учреждение с почетом и уважением, ощущая свое интеллектуальное превосходство над этими «жопами» в виде депутатов, полковников, инспекторов, председателей и так далее.

Да в этом ли смысл? Подобная постановка вопроса могла его приободрить ненадолго. Ради этого он всю жизнь оставался скрытым диссидентом, надевал маску. Чтобы сейчас, когда в кои-то веки дело его жизни, исторические исследования, вызвало такой интерес со стороны правящих элит, взять и пустить все на самотек… Хотя роль беспристрастного наблюдателя – вещь, достойная историка.

«Все смешалось в доме Облонских, патриотизм, идиотизм, либерализм, историография. Через несколько недель, когда наступит биг дата, – ой, как они любят киношные формулировки! – когда наступит биг дата, либералы пойдут мерить лапти, патриоты перечеркнут прошлое, которое так лелеяли, причем не только в России, но и в сопредельном государстве, развернется бешеная борьба за гранты. Историографические школы Ленинграда и Москвы, нет, Петербурга и Москвы, возобновят вековую вражду, подтянется и Киев – матерь городов русских (теперь едва ли найдутся желающие отрицать этот тезис). Запиарятся, забурлят котлы с подсознательным, но Старого Затейника на мякине не проведешь, не зря он затеял это соревнование.

Дубов заходил по кабинету. Он пока один из немногих в стране, кому доверили тайну, и при всем беспокойстве он безумно рад этому событию, может быть, он ждал его всю жизнь.

На столе зазвонил телефон: охранник доложил, что прибыл спецпредставитель. Через несколько минут в кабинете Дубова сидел человек лет шестидесяти. Беседа шла неторопливо.

– Степан Илларионович, остается не так много времени. Я полагаю, у вас появились новые сотрудники, привлеченные историки. Они еще не в курсе главной задачи, верно?

– Совершенно верно, Борис Николаевич, пока не дан старт, они могут лишь догадываться о том, что им предстоит сделать, но и представить себе не могут, зачем. Да я и сам бы в жизни никогда не поверил.

– Абсолютно справедливо, но реальность иногда удивительна. Кто бы мог подумать, что все так развернется.

– Никто!

– На карту поставлены сумасшедшие деньги, возможности, целые отрасли мировой экономики. Вы знаете, о чем я говорю.

– Конечно, Борис Николаевич, идеологический фронт – тоже фронт, возможно, целые отделы будут переходить на сторону противника, если не управления.

– Или все ведомство разом, – немного улыбнулся Борис Николаевич. – За премиальные можно обеспечить потомков до девятого колена.

– Надеюсь, что не дойдет до физического устранения сотрудников.

– Ничего не исключаю, Степан Илларионович, идеологический фронт, подкрепленный такими финансами, обязательно потребует жертв. Но основная масса «специалистов», как всегда, будет занята текучкой и беготней, а нам требуется результат без лозунгов и тезисов пятидесятилетней давности – необходимы доказательства такого характера, что отрицать их будет невозможно!

– Борис Николаевич, доказательства в процессе изыскания.

– Главное, чтобы процесс не затянулся, иначе изыскания придется заменить изобретением.

После этих слов беседа стала идти вполголоса, старики почему-то начали секретничать. Посетитель ушел, а Дубов задумался о предстоящей работе.

«Панько при всей своей эксцентричности – один из самых перспективных товарищей, хотя легко может оступиться, сломаться, как только осознает глубину глубин. Даже тот „скромный” гонорар, который получат исследователи, легко может перевесить и совесть, и принципы».

Машинистка бойко стучала по клавиатуре. Говорил Дубов не спеша, процеживая каждый оборот, – адресат доклада ментально обитал выше атмосферы, и с этим приходилось считаться, подбирая слова. Итак, операция «Летопись».

«По подтвержденным данным, полученным от представителей бизнес-кругов и по дипломатическим каналам, нам стало известно…

…если те сумеют доказать, что Древнерусское государство явилось результатом созидательного труда и воли славян…

…речь идет о государственных интересах. Главное управление исторических исследований предлагает принять меры для подготовки к серьезной дискуссии по вопросу происхождения Древнерусского государства и противодействия норманнской теории в ее классическом и неоклассическом видах.

Начальник Главного управления исторических исследований генерал Дубов С. И.»

– Степан Илларионович, вы уж меня простите, но, по-моему, это какая-то ересь, – позволила себе заметить секретарь-референт.

– Маргарита Львовна, вы не помните количество ноликов в ведомости своей заработной платы? Кажется, – ехидно улыбнулся Дубов, – их около пяти?

– В смысле, пилите, Шура, пилите, они золотые? – улыбнулась женщина, мысленно сравнивая циферки, что были на кафедре и в стенах Главного управления.

– Приятно иметь дело с понимающими людьми, – заключил Дубов.

***

Белкин сидел в своем кабинете один. Мелочевкой, как ему казалось, он не занимался, благо было кому спихнуть «геморрой» и «бесперспективняк». Его, товарища майора, волновали крупные фигуры, положение которых колебалось вместе с генеральной линией и международной обстановкой. В данный момент Василий Осипович расходовал серое вещество, чтобы отмазать Петра Алексеевича. Да, именно отмазать. Ему так и поставили задачу. Хотя еще пять лет назад казалось, что это фигура абсолютно непотопляемая. Петр Алексеевич благополучно простудится на похоронах очередных разоблачителей, протянет за счет связей и авторитета. Но, увы, всему рано или поздно приходит конец. Теперь и сам Великий угодил под раздачу. Его стало много в общественном пространстве, чересчур много, теперь это медийное обилие обернулось против него самого. Влетел Петруша сразу по нескольким пунктам, и вчерашние обожатели поспешили от него откреститься.

Петр Алексеевич шел по модной ныне статье об оскорблении чувств и препятствии религиозной деятельности, традиционной для русского человека. Замес более чем серьезный. Петр Первый отменил патриаршество в 1700 году, едва придя к власти. После смерти Андриана запретил выбирать нового патриарха, а позднее и вовсе учредил Монастырский приказ, потом Синод и поставил во главе светского обер-прокурора. Для набожных русских людей и монахов это было настолько шокирующим поступком, что царя прозвали антихристом. Впрочем, выходки самого царя по отношению к церкви и священнослужителям подробно описаны в романе Толстого А. Н. «Петр Первый», написанном исключительно по «достоверным» историческим свидетельствам. Всешутейший собор, учрежденный Петром на потеху публике, был полной пародией на всю церковную жизнь. Закон о бритье бороды вообще для православного человека был как серпом по собственно бороде.

На этом проделки оскорбителя не заканчивались. При Петре запросто могли переплавить церковный колокол на пушки, забрать монастырские активы в виде земель для нужд государства. Но и это еще не все. Петр путался с иностранцами. Его манифест о вызове иностранцев в Россию и гарантий им свободны вероисповедания позволил иностранным агентам, преимущественно из стран Западной Европы, жить и работать в Российской империи, что, по мнению разоблачителей, нанесло непоправимый ущерб русской науке, экономике и промышленности.

Далее Петру передавали привет из Сибири и Урала. С чего вдруг? А за преследование старообрядцев и возбуждение ненависти по религиозному признаку. Насильственное принуждение старообрядцев к крещению быстро отыскалось в источниках. Теперь общественность требовала осудить публично, наказать прилюдно, ну и, разумеется, снести все эти памятники. Подобные призывы нашли поддержку в ЦИКе, сотрудники которого уже искали нужные свидетельства в летописях и архивах. Межведомственная битва разворачивалась на глазах. Белкин чувствовал, что Главное управление исторических исследований потерпит поражение от разветвленного Центрального исторического комитета и пойдет Петр Первый и за оскорбление чувств верующих, и за возбуждение ненависти, и за пропаганду европейских ценностей и прочие грехи.

Скорее всего, будет заключение, можно вытянуть «условку», но это если повезет, ведь улик достаточно. При высылке дорогие памятники царю-императору продадут любому иностранному государству, пожелавшему их купить. Ссылка подразумевала отправку памятников в Парк ненужной старины где-то в районе Красноярска. Туда, на свалку истории и потеху туристам, высылали памятники вчерашним героям со всей страны.

«Нет, это перебор». Белкин, вскормленный на трудах Карамзина, Костомарова, Пушкина, искренне почитал Петра Великого и хотел как минимум условно-досрочного освобождения. По УДО памятник спустя пять-семь лет возвращали на прежнее место или в пределы столиц.

Панько с Белкиным курили не переставая, хотя курить в их возрасте было уже вредно. Белкин ругался матом, выгораживая Петра, как он выражался, Великого, уверяя Панько в исторической необходимости всех деяний. Панько кивал головой в ответ. Но его согласия для суда было маловато, тем более что в ЦИКе работали пролетарии, выращенные на трудах славянофилов, Петр у них был в лучшем случае неудачливым экспериментатором, который хотел толкнуть страну на западный путь развития, а в итоге случился апофеоз крепостного права и угнетения крестьянских масс, слегка прикрытый европейским Петербургом. Это при хорошем раскладе.

С Петром вообще, если копнуть поглубже, обнаруживалась полная каша: вроде и русский царь, но именно вытравлением исконного русского, борьбой с традициями и обычаями он запомнился современникам. Это уже значительно позже, со второй половины восемнадцатого века, а далее в девятнадцатом из Петра стали ковать лидера нации, преобразователя, хотя он таковым и являлся. Публицисты, историки, приверженцы западноевропейской традиции создавали «петровский» авторитет. По-другому быть не могло, именно с Петра династия Романовых заявила о себе как о полноценных, полновластных правителях России. Разумеется, при таком раскладе члены императорской фамилии, потомки Петра, никак не могли назвать своего предка отступником, ренегатом, кощунником или еще каким-нибудь обидным словом.

Белкин все это прекрасно знал и понимал, тем более что после революции 1917 года Петру уже досталось, и памятники царю во многих городах были ликвидированы и пылились по музейным сараям. Однако приспичило, и сильный царь вновь пригодился в тридцатые – в годы индустриализации. Хотя то было при диктатуре Сталина. Сейчас положение Петра оказалось шатким, но плюрализм мнений позволял маневрировать. По своему опыту Белкин знал, что нерешаемых вопросов в принципе не бывает, требуется хорошенько напрячь извилины, и найдется весомый аргумент «за» или «против». Товарищ майор стал всматриваться в сегодняшний контекст, тот самый контекст, который, по сложившейся традиции, позволял реабилитировать кого надо. Контекст – он такой, контекст умеет колебаться вместе с генеральной линией.

***

– А, Валера, – Белкин весело поприветствовал друга, – через час собираемся для небольшого ликбеза, нас с самого верха просили выслушать твою лекцию по норманнской и антинорманнской теориям. Сам Дубов зачем-то в эти дебри полез.

Час прошел быстро; в совещательной комнате собрались молодые и не очень специалисты.

Панько сосредоточенно нахмурил брови. Несколько оперативников ГУИИ выжидательно смотрели на новенького, с их точки зрения, еще гражданского сотрудника.

– Ну-с, – протянул Белкин.