Божественный Юлий

Мы теперь не станем заниматься большинством связанных с ним спорных вопросов. Ограничимся проблемой божественности Цезаря.

Работу нам будет затруднять отсутствие документов, им самим написанных. Поэтому мы прежде всего вылущим из вспомогательных источников то, что Цезарь говорил о себе. Из древних биографов его сравнительно быстро и густо окружил сплетнями Светоний. (Минуло все же около полутора веков, прежде чем Светоний это сделал.) В своем «Божественном Юлии» он приписал Цезарю такое заявление: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же – к бессмертным богам».[5 - Здесь и далее цитируется по книге: Гай Светоний Транквил. Жизнь двенадцати цезарей. (Пер. М. Л. Гаспарова.) М., Изд-во «Наука», 1966. (Прим. перев.)] Далее небольшое рассуждение о генеалогии и вывод: «Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги…» («Est ergo in gйnиre et sanctitas regum, qui plurimum inter homines pollent, et caerimonia deorum»).

Тот же Светоний замечает о Цезаре: «Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенная на небо».

Между первой и второй цитатами можно было бы поместить немало дополнительных сведений. Вслед за Аппианом и Дионом можно повторить упоминание о храме, сооруженном двум божествам: Цезарю и – кому бы вы думали? – Либерализму, если можно дать такой перевод слова Clementia, пожалуй, лучше всего передающий политическое в данном случае содержание понятия. В храме стояли статуи Цезаря и Либерализма, подающие друг другу руки. Сохранилась монета с изображением храма и с надписью: Clementiae Caesaris.[6 - Милосердию Цезаря (лат.).] Можно вспомнить также приведенное Дионом сообщение, которое, правда, не подкрепляется монетами, о статуе Цезаря с надписью: «Непобедимому богу». Но вряд ли свидетельства эти можно считать наиболее вескими. Многое, напротив, говорит о том, что Цезарь при жизни не притязал на роль божества в буквальном смысле. Как же примирить противоречивые данные? Хотел он быть богом или не хотел? Или же этот весьма предприимчивый человек не мог тут принять решения?

Стоило бы по аналогии задать вопрос: «хотел он быть царем или нет?» Свидетельства и в этом случае противоречивы. Трижды отталкивал он царскую диадему, когда Марк Антоний пытался его короновать. И Есе три раза этот демонстративный отказ от венца вызывал овации народа, но когда недотепы-трибуны, не разобравшись в его намерениях, сорвали белую перевязь с лаврового венка, которым кто-то украсил статую Цезаря (а белая лента была знаком царской власти), тогда Отец Отечества, Вечный Диктатор, Блюститель Нравов пришел в раздражение и наказал трибунов, отстранив от должности. Светокий останавливается на этой реакции Цезаря: страдал ли он, что вопрос о царском титуле был поднят так неловко? Или сожалел, что его лишили возможности самому отказаться? Сожалел о популярности, которую принес бы ему отказ?

Что бы там ни было, Цезарь никогда не провозглашал себя царем, но в Риме почему-то были убеждены, что он это сделает. По мнению Светония, республиканцы поспешили с покушением на Цезаря, чтобы избежать неприятной ситуации, когда им пришлось бы голосовать в сенате за присвоение ему царского титула. Такое предложение ожидалось. Но так как в действительности его не объявили, встает вопрос: почему? То ли это не входило в расчеты Цезаря, то ли еще не пришло время?

Итак, мы видим некоторое подобие между проблемами божественности и царской власти. В обоих случаях отсутствует формальный акт, который четко утвердил бы Цезаря царем или богом. Откуда же столь упорное подозрение у древних (да и у наших современников), что он все же стремился к этим целям? А может быть, не стремился? Может быть, достиг?

Позволим себе еще одно отступление. Вспомним, как Цезарь уничтожил строй. Уничтожил, делая вид, что поддерживает. Ведь все республиканские институты остались нетронутыми. Да, галльские коллаборационисты, которых Цезарь ввел в сенат, сняли штаны и нарядились в тоги, но сенат существовал. Нехитрой этой операцией с костюмами был уничтожен и в то же время сохранен целый строй. Наверно, то был первый в истории пример политического маневра колоссального значения, маневра, состоящего в том, что делают вид, будто не то же самое является тем же самым. (Первый – в таком гигантском масштабе и первый, проведенный успешно, если не считать внезапной гибели Цезаря.) Цезарь, как сообщают, однажды выразился так: «Республика – это ничто, одно название без плоти и формы». Он и действовал согласно этой оценке истинного положения вещей, относясь с величайшей терпимостью к названиям.

Трудно поверить, чтобы этот реалист всерьез добивался каких-то названий для себя, зная, что народ устраивает овации, когда Цезарь от них отказывается. Можно, правда, предположить, что с течением времени у него вскружилась голова, чему единоличная власть весьма способствует. Но властью он наслаждался слишком недолго, неполных пять лет, которые провел в основном в войнах, причем без уверенности в победе. Существенно то, что он обладал властью. Ни к чему было ему ухудшать свое положение непопулярными титулами.

О божественности он размышлял много. Божественность была делом потруднее, чем царский титул. Он, конечно, понимал, что никто не может обрести божественность, издав соответствующий декрет. Этим путем можно сделаться царем, но богом – и думать нечего. Царь требует повиновения, бог – веры, ибо он лучше людей и наделен силами сверхъестественными. Бог должен совершать вещи, необъяснимые для человеческого ума. Бога почитают не по велению рассудка, а лишь тогда, когда рассудок бессилен объяснить некоторые явления. Если Цезарь хотел стать богом, следовало такие явления создать. Недостаточно было водружать себе статуи рядом со статуями богов и снабжать их сакральными надписями.

Поэтому Цезарь создавал таинственные явления. Вспомним войну с галлами – он там ни разу не ошибся. Не ошибаются только боги или их уполномоченные. Стремясь прослыть непогрешимым, человек этим показывает, что желает создать вокруг себя ореол иррационального. С этого Цезарь начал. Наступила гражданская война, и с нею Clementia. Что же означала Clementia? Нравственное совершенство, для богов весьма необходимое. Но это не все. Она означала также чудо. В Риме никто еще не вел себя так. Кто позволяет себе загадочное снисхождение к противникам, тот, очевидно, вообще с ними не считается. Гм! Что же дает ему основание не считаться с противниками? Неужто он так силен? В чем же его сила? Ведь силу материальную он как раз и не применил. У него есть другая? Какая? Это должно было вызывать тревогу.

В своем стремлении к божественности Цезарь совершил еще один знаменательный шаг. Ставкой в игре он сделал самое драгоценное: он рисковал жизнью. Бог, которого охраняет вооруженный эскорт, это, что ни говори, бог сомнительный. Неуязвимость бога должна обеспечиваться другими средствами и быть, некоторым образом, бесспорной. Богу ничто не угрожает и не может угрожать. Бог пользуется сверхчеловеческим иммунитетом. Только в этом мог быть смысл того, что Цезарь распустил своих телохранителей. Ведь он знал о готовящихся заговорах. Но репрессий не применял, только заявлял, что об этих делах он знает и что заговорщикам лучше бы прекратить свою деятельность. В этих-то условиях он сыграл ва-банк. Он распустил конный отряд испанцев, который раньше сопровождал его в качестве личной охраны. – Читатель, возможно, согласится с антикваром, что такое решение действительно граничит с проявлением божественности. Редко случается наблюдать подобные поступки. А потому не мудрено, что этому факту дивился и древний Рим.

Раз уж Цезарь сумел приобрести столько не формальных, но существенных атрибутов божества, не так важен вопрос, было ли им запланировано официальное вознесение на небо. Он его произвел фактически, в той мере, в какой это было полезно. А о том, что произвел, свидетельствует еще одно обстоятельство. Не всякая душа становится в мнении народа сразу же после смерти человека кометой и светится семь ночей подряд. Народная астрономия таких чудес не допускает без причины.

* * *

Прошу прочесть следующий текст:

«Афинянин Аристид, сын Лизимаха, был почти ровесником Фемистокла и соперничал с ним за главенство. Каждый из них был помехой для другого. На их примере можно видеть, как демагогия берет верх над нравственностью. Хотя Аристид настолько выделялся бескорыстием, что ему единственному в истории – разумеется, единственному нам известному, – дали прозвание Справедливого, он все же был низвергнут Фемистоклом с помощью пресловутого остракизма и осужден на десятилетнее изгнание. Он, конечно, понимал, что возбужденную толпу унять невозможно. Но, удаляясь, он обратил внимание на человека, который писал на черепке, что Аристида надо изгнать из отечества. Как рассказывают, Аристид у него спросил: „Почему ты это делаешь? Что совершил Аристид такого, что кажется тебе достойным кары?“ Тот отвечал: „Я Аристида не знаю. Мне только не нравится, что этот человек так усердно старался, чтобы его в отличие от других прозвали Справедливым“. Аристид не отбыл назначенного судом десятилетнего срока. Во время нашествия Ксеркса на Грецию, примерно через шесть лет со дня изгнания, он постановлением народа был призван обратно на родину.

Таким образом, он принял участие в морском сражении у Саламина, которое произошло до истечения срока его изгнания. Был также полководцем афинян в бою при Платеях, где Мардония заставили бежать и войско варваров было перебито. В области военной, кроме этой знаменитой кампании, которой он предводил, у него больше нет памятных заслуг. Зато много их в сфере справедливости, правосудия и нравственного прогресса, и прежде всего то, что благодаря его справедливости верховное командование над морскими силами, когда Аристид вместе с победителем Мардония, Павзанием, находился в общегреческом флоте, перешло от спартанцев к афинянам. До этого и на море и на суше главенствовали спартанцы. Но тут, видя авантюрный нрав Павзания и справедливость Аристида, почти все греческие государства присоединились к Афинскому союзу и стали среди афинян избирать полководцев для обороны от варваров.

Чтобы успешнее отразить нападение, если бы варвары попытались снова начать войну, Аристиду поручили определить, сколько денег должно дать каждое государство на постройку кораблей и снаряжение войска. По его решению в Делос ежегодно поступало по четыреста и по шестьсот талантов, ибо было постановлено там учредить общую казну. Все эти деньги впоследствии были перевезены в Афины. Нет лучшего доказательства бескорыстия Аристида, чем то, что человек, ворочавший делами такого масштаба, скончался в величайшей нужде, оставив сумму, которой едва хватило на его погребение. Поэтому дочерей Аристида содержало государство, и замуж выдали их с приданым, назначенным из общественной казны. Умер же он года через четыре после изгнания Фемистокла из Афин».

Поскольку теперь речь пойдет о событиях как будто не связанных с приведенным текстом, антиквар должен объяснить, для чего он этот текст привел.

Рассматривая документы эпохи Цезаря, антиквар наткнулся на личность, непосредственно не замешанную в бурные события того времени, что показалось ему удивительным и достойным внимания, а именно – на Корнелия Непота. Антиквар уверен, что этот, стоящий в стороне немного загадочный человек еще не раз появится в наших записках.

Непот был историком. Но описывал он преимущественно события давние, в которых сам не участвовал, которые отошли в прошлое. На них он мог смотреть с некоей безопасной дистанции, мог их созерцать как нечто завершенное, достигшее развязки. В описании он на первый план выдвигал этическое содержание истории. Это интересовало его прежде всего. (Напомним, что моралист Катулл именно ему посвятил свои стихи). До нас дошла лишь одна книга Непота – «О знаменитых людях», вернее, ее отрывки. Это жизнеописания десятка с лишним греков, таких, как Мильтиад, Фемистокл, Алкивиад, и двух римлян. Сам Непот просит считать его не историком, а биографом. Ведь он пишет об отдельных людях, а не об исторических фактах в их хронологической, либо прагматической последовательности.

Уважим просьбу древнего автора и постараемся понять его намерение. Для него, бесспорно, было важно высказать определенные идеи, которые он хотел предложить своей эпохе, и для этого он пользовался примерами благородных личностей, известных ему из истории. Он не старался излагать объективную истину, как то делает исследователь. Нет, он предпочитал быть тенденциозным. Предпочитал что-то пропагандировать. Но делал это не прямо, а косвенно, на поучительных примерах. Почему он так поступал? Не мог иначе? Условия не позволяли? Возможно. Известно, впрочем, что он избегал политики, никогда не добивался должностей и не участвовал в партийных распрях. Его позиция восхищала аполитичного поэта Катулла, хотя над ученой серьезностью Непота Катулл, видимо, подсмеивался. Оба они, Катулл и Непот, вели себя довольно схоже под натиском, оказываемым на них эпохой Цезаря. Непот был даже более осторожен. Если он и питал неприязнь к божественному Юлию, то скрывал ее тщательней. А неприязнь он должен был питать – трудно представить, чтобы он одобрял деятельность Цезаря, одновременно чтя идеалы, содержащиеся в сочинении «О знаменитых людях». А может быть, он только из оппортунизма не нападал на Цезаря прямо? Отложим ненадолго ответ на этот вопрос. Со временем мы лучше узнаем Непота, раз нам предстоит заняться загадочной молчаливостью этого человека на фоне общей шумихи. Присмотримся внимательней к причинам его сдержанности, осторожным его намекам и сомнениям. Покамест мы не вправе высказывать о Непоте поспешное суждение.

Выше мы привели полностью небольшое жизнеописание Аристида из книги «О знаменитых людях».

Антиквар предлагает читателям подумать над тем, не содержит ли текст Непота какого-нибудь намека или комментария к событиям, о которых мы сейчас расскажем. У антиквара нет сложившегося взгляда на этот предмет. По его мнению, указывать на конкретные намеки, говорить «это связано с таким-то фактом, а это с таким-то» было бы слишком рискованно. Речь идет скорее об общем направлении мыслей Непота.

Надо еще добавить, что, хотя выбрано было жизнеописание Аристида, выбор этот, по сути, случаен. Содержание остальных биографий, как и жизнеописание Аристида, столь же далеко от событий, которые антиквар изложит ниже. На выбор повлияла исключительно краткость текста.

* * *

Сорок четвертый год. Иды марта. Мертвый Цезарь упал у подножья памятника Помпею.

Заговорщики сразу же пытаются выступить в сенате. Они провозглашают конец тирании и восстановление свободы, однако сенаторы слушают невнимательно и, не дослушав, в страхе разбегаются. Идеологов заговора постигает первое разочарование.

Все эти люди, в их числе Марк Брут, действовали под влиянием идейных стимулов.

Над Марком Брутом, философом, тяготело чувство фамильного долга, как над потомком Брута, некогда изгнавшего из Рима царей и установившего республику. Чуть не каждый день он находил на своем судейском кресле таинственные надписи: «Брут, ты подкуплен?», «Брут, ты труп?» или «Ты не его потомок». Чтение этих анонимных упреков, а также Платона и греческих стоиков, подсказывало Бруту, что он должен свершить. Брут однажды написал: «Лучше никем не повелевать, чем кому-либо служить! Без первого можно жить честно, со вторым же вообще нельзя жить». С таким афоризмом в уме и со стилетом, спрятанным в складках тоги, молодой интеллектуал пошел убивать Цезаря. Как мы помним, Цезарь удивился. Последние его слова, обращенные к Бруту, были: «И ты, дитя?»

Все заговорщики находились в плену собственных убеждений и абстрактных идеалов. Все знали только одно: надо спасать республику. Ни у кого не было конкретного политического плана на будущее. И вот Цезарь лежал у подножья статуи Помпея, а идеалы почему-то не могли осуществиться. Добродетель не вознаграждалась, свобода не торжествовала, республиканский строй сам собою не воскресал, сенат едва слушал героев заговорщиков, а потом подло сбежал.

Воззвали к обществу. Кое-кто поддержал их, в том числе некий Цинна, произнесший речь против Цезаря. Но голоса эти звучали в пустыне. Народ отнесся к перевороту сдержанно, обнаруживал нерешительность. С горсткой рабов и гладиаторов революционеры поспешили на Капитолий и там учредили свой штаб.

Немного спустя народ растерзал на улице другого Цинну, помня, что какой-то Цинна произнес ту самую речь. Толпы фанатиков напали на дома участников заговора. Цезаря похоронили с необычайными почестями и религиозным благоговением. Перед погребением сенат обсуждал следующую альтернативу: выразить ли заговорщикам благодарность или же объявить их преступниками. Прошло компромиссное предложение Цицерона: сохранить в силе установления Цезаря, воздержаться от дискриминации его личности, однако заговорщиков не карать.

Революционный бастион на Капитолии вскоре был ликвидирован. Заговорщикам пришлось выехать из Рима. Сам сенат позаботился о том, чтобы они покинули также Италию. Им предложили заняться закупкой зерна в Азии и в Сицилии.

Антиквар напоминает, что Непот жил в это время.

* * *

Мы выбрали наугад из книги Непота жизнеописание афинянина Аристида и сопоставили эту биографию с событиями, происшедшими в Риме после смерти Цезаря. Результат оказался любопытным. Мы уже готовы склониться к тому, что Непот писал об Аристиде, держа в уме участь Брута. Внешне гипотеза наша выглядит довольно убедительно. Однако это один из тех случаев, когда антиквар, реконструируя разбитые фигурки, ошибочно полагает, будто нашел два соединяющихся обломка, пытается их составить вместе и думает: подходит! Увы, совсем не подходит, обломки эти никогда не были соединены.

Словом, только случайное сходство побуждало нас усматривать в жизнеописании Аристида намек на события 44 года. Просто мы следили за историей Юлия Цезаря и, естественно, остановились на этой дате, поскольку она последняя. Именно тогда, в 44 году, Цезарь погиб. Однако изучать его деятельность мы начали с даты более ранней, с 58 года. (В еще более давнее прошлое мы не обязаны были углубляться – ведь нас, главное, интересовал путь Цезаря к власти, а равно то, как он становился богом.) В 58 году вспыхнула война с галлами, и покорение Галлии кажется нам первым серьезным шагом нашего героя к диктатуре и божественности. Поэтому мы и вляли 58 год за отправную точку наших исследований. 44 годом эти исследования неизбежно завершаются. К сожалению, добравшись до 44 года, мы почувствовали неудовлетворенность из-за неполноты материала. В нашем повествовании о Цезаре осталось много пробелов. Вдобавок, мы еще не знаем, как влиял Цезарь на свое окружение, почему одни сопротивлялись ему, а другие покорялись. Мы пытались было вычитать это у историка Непота, но загадочный нейтрал оставил нам, главным образом, жизнеописания давно скончавшихся героев. Мы изучили жизнеописание Аристида и увлеклись почудившимися нам в этом тексте аллюзиями. Разумеется, мы и связали все аллюзии с 44 годом, ведь именно этот год был для нас важен.

Но содержит ли на деле жизнеописание Аристида намеки на 44 год? Мы были бы в этом более уверены, узнав, по крайней мере, что события других лет не подходят под это жизнеописание. Итак, попробуем взять вместо 44 года какой-нибудь другой. Например, год 58. Да, отступим снова на исходную точку и займемся 58 годом.

Любой школьный учебник по древней истории сразу же назовет нам важнейшее событие этого года: конфликт Цицерона с Клодием. Надо бы узнать подробнее об их стычке. По нашему обыкновению, мы хотели бы почерпнуть информацию из самого источника, то есть у враждующих сторон. Но увы! Все споры писателей с неписателями оказываются со временем невыгодны для последних, так как от неписателей не остается ничего, кроме нелестного мнения о них, изложенного писателями. Это и приключилось с Клодием, гонителем Марка Туллия Цицерона. Клодий не писал. Цицерон писал. Сила материальная, которой пользовался Клодий, давно перестала существовать и не окажет влияния на нижеследующие записки, за что антиквар чувствительно благодарит историю, и напротив, слово, которым пользовался Цицерон, будет изучено с величайшим вниманием. Как легко заметить, антиквар, во всяком случае, не пристрастен. Просто он не может рассматривать Клодия наравне с Цицероном. Клодий не является источником, он ничего не написал: он нам не даст о себе никакой информации. Но это не беда. Клодий утратил ценность полностью и навсегда. Антиквар не представляет себе, как можно было бы, даже при самом искреннем желании, реактивизировать некие прошлые, вполне бесспорные, достоинства Клодия, чтобы ныне они могли служить противовесом при сравнении его с Цицероном и влияли на наш приговор. Не воскресить уже гладиаторов, рабов и наемных убийц, оплаченных Клодием, не вернуть террор, подкупы, интриги, уличные бесчинства. Далеко не все отдают себе отчет, что этот принцип редукции управляет историей. Посему Клодий, которого мы здесь представим, будет лишь жалкой тенью древнего Клодия, сохранившейся, главным образом, по милости Цицерона.

Отнесемся, однако, к Клодию по возможности беспристрастно. На свете бывает мало споров, в которых права лишь одна сторона. И мы для начала приведем факт, говорящий отнюдь не в пользу Цицерона. Еще в 63 году вдохновляемый Цицероном сенат осудил на смерть участников заговора Катилины. (Знаменательно, что против их казни тогда выступил Цезарь.) Цицерон, глубоко убежденный, что спасает не только Рим, но и весь цивилизованный мир – что он подчеркивал неоднократно, – добился своего, и конспираторов казнили. Пять лет спустя, в 58 году, народным трибуном стал сторонник Цезаря Клодий, точнее, римский патриций Клавдий. Этому предшествовали странные обстоятельства. Клодий перешел в плебейское сословие и аристократическое «ав» в своем имени изменил на народное «о». В числе нескольких декретов, им проведенных (например, об уменьшении платы за раздаваемый хлеб), было одно, направленное лично против Цицерона. Оно гласило, что всякий, кто без суда приговорил римского гражданина к смерти, подлежит изгнанию. Клодий, стало быть, выступил справедливым мстителем за прошлое беззаконие. Народ на комициях поддержал его, Цицерону пришлось покинуть Италию, Клодий послал своих людей на Палатин, чтобы они сровняли с землей дом Цицерона, после чего он это место освятил, предназначив его для сооружения Храма Свободы. Разграбили и сожгли также любимую виллу Цицерона в Тускуле. Трудно судить, в какой мере это было буйством народа, в какой – политическим актом со стороны Клодия и в какой мере – личной его местью Цицерону. Ибо, прежде чем покончить с Клодием, мы должны добавить, что у него были наклонности эротомана. Возможно даже, что эротомания брала верх над политическим расчетом. Клодий когда-то дерзнул прокрасться в женском одеянии на таинства в честь Доброй Богини, куда не допускали мужчин, и соблазнить там… жену Цезаря, что с точки зрения политики было не самым разумным выбором. Дело пошло в суд, где Цицерон своими беспристрастными показаниями опроверг алиби Клодия. Цезарь, напротив, не поддержал обвинения, не желая терять в Клодий пособника, и только развелся с женой.

Вот и все о первом участнике спора Клодий – Цицерон.

Второй участник может выступить сам. Сохранилась его обширная переписка, которую мы теперь рассмотрим.

До изгнания, в 59 году.

«Цицерон – Аттику.

Стало быть, пущен слух, будто Клодий не сделался плебеем? Произвол, достойный времен царей! Это превосходит всякую меру. Пусть Клодий пришлет ко мне кого-нибудь за свидетельством. Я поклянусь, что Помпей рассказывал мне в Анциуме, как он присутствовал при ауспициях по этому случаю.

Что за прекрасные письма, два сразу, доставили мне от тебя! Уж не знаю, каким подарком за добрую весть отплатить тебе, зато признаю, что я, несомненно, твой должник. Но подумай, какое совпадение! В день праздника Цереры, едва я по пути в Анциум выехал на Аппиеву дорогу, мне у Трех Харчевен повстречался мой друг Курион, ехавший из Рима, и вслед за ним твой посланец с письмами. Курион спрашивает, не слыхал ли я чего-нибудь нового. Говорю – нет. А он: «Клодий добивается должности народного трибуна…» Вот и говори о преимуществах так называемого «живого слова»! Насколько больше я узнал из твоих писем, чем из сообщения Куриона о ситуации, о сплетнях в народе, о замыслах Клодия…

Сердечно приветствую тебя, мой политик!

Философ Цицерон».

«Цицерон – Аттику.