Идеальное несовершенство

– Я же говорила: это уже предрешено, – она поправила очки. – Но все же, дыры в инфе нельзя залатать незаметно; так или иначе, но очень скоро все узнают, Император – первым… Академические размышления, не бери близко к сердцу.

Взорвись, говорил он себе. Сейчас.

– Но это ведь нужно быть ненормальным!.. – выкрикнул Адам. – Это не по-человечески! Ты ведь все еще жива, мы оба живы! Как можешь вот так вот сказать себе: «Предрешено, дальше буду жить по-настоящему, лишь когда впечатаюсь в пустышку»? А? Щелк – и переключаешь себя в состояние безволия? Кто так думает?! Это невозможно!

– Для тебя.

– А для тебя? Не верю.

– Угу, ты сейчас мне прямо сердце разбил.

Он выдохнул, покачал головой и прошептал:

– По собственному желанию лишиться инстинкта самосохранения. Какая-то мазохистская тренировка дзэна. Невозможно, невозможно.

Она поглядывала на него по-над стеклами; он закрыл глаза, не видел ее, что не мешало ей смотреть на него.

Невозможно. Она провела языком по деснам, надула щеку. Конечно невозможно. Точно так же невозможна совершенная искренность, абсолютная верность, универсальная красота. Когда он рассказал о свертке саванны, а она встала на колени перед ручьем и взглянула на свое отраженное в воде лицо – в тот самый миг обрела уверенность, что не будет истерить, что не взорвется проклятиями и не заплачет. «Потом они нас убьют», – сказала сухо, и ее ослепило воспоминание о Джудасе Макферсоне, что отдает кельнеру бокал, чтобы наноматическая убийца не расплескала оставшиеся несколько капель вина, когда станет вырывать ему хребет. Замойский слишком много себе воображает, это нисколько не психологические извращения, она не сошла с ума. Просто другая реакция была бы… неестественной. Если бы было у нее —

Солнце упало с неба.

Инстинкт отрицал слова Анжелики: она вскочила на ноги с рукой на рукояти ножа.

Земля дернулась под ногами вверх, изменилась горизонталь, и на Анжелику обрушилась гора теплой грязи. Если Адам и кричал, то его крика она не услышала; как не услышала и собственного – так может и вправду боялась не так уж и сильно?

Тяжелая жижа проникала в рот, в нос, под веки. О том, чтобы вдохнуть свежего воздуха не могло быть и речи. Две минуты, подумала она; и ее сотрясла сильная дрожь, когда заметила, как уверенно и без сомнения очерчивает она длительность оставшейся ей жизни.

Горячая масса напирала со всех сторон, выкручивая руки-ноги, растягивая суставы, давя на позвонки. Плющила тело.

И внезапно, прямо из аналитического холода Анжелика впала в крайнюю панику. Умру! Умру! Быстрыми вдохами втягивала жижу в рот.

Удивительно: она всегда была уверена, что, когда дойдет до чего-то подобного, ее испугает сопровождающая боль, а не сам факт смерти. Ведь смерть – всего лишь обрез, граница небытия, точка нульвремени, подпланковый случай, ее невозможно ощутить. Совсем другое – боль тела. Но все было наоборот: страдание организма неким образом даже успокаивало – и лишь осознание близкого конца, само знание о неминуемом, таком близком последнем вздохе…

Она грызла камни. Ела землю. Втягивала в легкие грязь.

Шлуссс! Невесомость, падение в бездну. Давясь, она открыла глаза и увидела тьму. Мне залепило глазные яблоки! Метнулась руками к лицу, но раньше, чем успела до него дотронуться, падение закончилось, и она ударилась о твердую почву. Колено, бедро, локоть – словно током в них ударило. Земля упала на Анжелику крупными комьями глины, большими и меньшими – словно град – камнями. Доли секунды – и она вновь погребена, снова не в силах двинуться. Давление было теперь не настолько сильным, но какая уж разница, если вместо воздуха лезет в рот и ноздри – песок, и гравий, и густая грязь? Умру, умру.

Она уже чувствовала, как горят легкие, огонь, дотягивающийся до трахеи. Холод конечностей, дрожь пальцев, стук крови, красно под веками, она спазматически втягивает, калеча язык и небо, комья земли, сейчас потеряет сознание и упадет в теплую тьму, когда мозг в кислородном голодании откажет в дальнейшем процессинге френа. Даже в катарсисе тела ей отказано, потому что она не может даже двинуться, освободить истерию, погребенная живьем… Конец.

Вырванная из тьмы, она скорчилась в конвульсивном кашле, слепо размахивая руками. Услышала крик, что-то толкнуло ее в спину, выкрутило руку.

Она понятия не имела, что происходит, притупленные чувства пропускали лишь информацию о боли, а та шла из грудной клетки, из-за грудины.

Она плевала кровью, слюной и песком. Воздуха! Выгрызала его перед лицом короткими рывками головы; каждый второй вдох блокировался инородными телами в трахее.

Наконец, до ее ушей добрался звук, и Анжелика услышала, как хрипит: не был это звук, который надеешься услышать от человеческого существа.

Огонь в легких стихал. Она бессильно упала на спину.

Медленно подняла руку (сто фунтов, мертвый камень) и отерла с лица слой грязи. Тут же кто-то ей помог, деликатно очистив глаза.

Она заморгала.

– Сядь, – сказал ей Замойский, поднимая факел повыше – чтобы не опалить ее волос. – Наклонись. Пей, тебе нужно проблеваться.

Туманное пятно – так выглядит его лицо.

Она с трудом сосредоточила взгляд. У него была густая черная борода. Левой рукой протягивал ей флягу. На плече его сидела трехголовая птица с серебристыми перьями.

Она протянула руку к воде и потеряла сознание.

Замойский спрятал флягу. Нож, которым Анжелика ранила его в руку, сунул в сапог. Отложив факел, поднял девушку и вынес ее на свет. Проскочил сквозь стену воды и вошел в пещеру под кривым сводом волнующейся по ветру саванны. Уложил Анжелику на приготовленную постель. Последняя змея медленно коптилась над экономным огнем. Над фиолетовым горизонтом вращался стройный Клык.

Замойский уселся в тени холодного камня, промыл и перевязал рану. Если теперь случится заражение, подумал, и мне будет угрожать неизбежная смерть – появятся ли они тогда, отреагируют ли хоть как-то? Ради Анжелики не вмешались. Но она ли была целью?

Ибо тогда – тогда он и вправду поверил, что те решили наконец взяться за дренаж его мозга и аккурат забирают его в свои интеррогационные помещения, куда-то вглубь секретных аналитических машин. Солнце погасло, и что-то потянуло его вниз, земля расселась под ногами, он успел лишь увидеть вскакивающую на ноги Анжелику с ножом в руке и подумал: жаль, – после чего поглотил его черный левиафан. В ушах все еще звучали ее слова: «Это предопределено». Не вырывался. Летел во тьму, спокойный – если не духом, так телом.

Его пронзил шок внезапного холода, когда он с плеском рухнул в воду. Нет, это хлюпанье доносилось со всех сторон: не только Замойский упал сюда из солнечной Африки – упали тонны земли, упала вместе с ними Анжелика, наверняка вся роща, деревья, звери… Проплывали мимо в глубине, в бурунах взболтанной воды, увлекая за собой цепочки воздушных пузырьков; что-то зацепило его за штанину – он вырвался.

Выплыл обратно на поверхность, вздохнул. Протер глаза и, фыркая, осмотрелся во тьме. Нулевая ориентация. Можно ли вообще говорить о сторонах света в Мешке? Одно направление все же отличалось от остальных струящимся оттуда легким свечением, в то время как остальные стороны запечатывал густой мрак – туда-то Замойский и поплыл, к свету.

Поскольку ориентиров ни для пространства, ни для времени не было, он сосредоточился на собственных гребках. После четырехсотого, проверив, ощутил ногами землю. Вылез на берег. Сорвал с ног какую-то траву, что оплелась вокруг колен.

Граница света и тьмы, резкая и явственная, словно грань жизни и смерти, бежала по земле в нескольких десятках метров впереди. Где это я, в какой-то пещере? Лежа на каменистом пляже теней, он перевернулся на спину. Не увидел никакого свода. Тяжело дышал. Мышцы рук и ног вздрагивали в сериях судорог и спазмов. В ботинках хлюпала вода. Пахло старой гарью.

Он закрыл глаза и рассмеялся.

Потом вышел на солнце и застыл, пораженный. Катастрофа. Что-то в руках богов испортилось, что-то треснуло в механизмах Клыков. Невозможно, чтобы похитители, поймавшие их в Мешок, сделали это специально.

Ничего не находилось на своем месте. Даже земля и небо. Он взглянул, откуда падает свет, где находится источник того тепла, что сушило кожу и одежду, – там не было солнца. Там, сгибаясь в параболическую дугу к бесконечности, простиралась желто-зеленая саванна. Он видел пределы этого мира-в-пузыре, пределы языка скалы и песка – словно кто-то вырезал кусок торта и втиснул его – но не слишком глубоко – в небесный свод.