Иные песни

– Пожалуй, что и нет. Нет.

– И что теперь? Семья?

– Они давно обо мне забыли.

– Что тогда?

Зайдар указал глазами на Трепт, что перешучивалась с Кристоффом.

– Пожирать мир, как она. Еще немного, еще чуть-чуть…

Господин Бербелек попробовал тошнотворно сладкий сироп.

– М-м-м… Пока хватает аппетита, верно?

Перс склонился к Иерониму.

– Это заразительно, эстлос.

– Думаю, что —

– Этим можно заразиться, действительно. Заведи молодую любовницу. Роди сына. Переберись под корону другого кратистоса. В южные земли. Больше солнца, больше ясного неба. В морфу молодости.

Господин Бербелек гортанно рассмеялся.

– Я работаю над этим! – Он взял себе ореховой пасты; Зайдар поблагодарил жестом. – Что же до ясного неба… Вилла под Картахеной. Валь дю Плой, прекрасная околица, весьма гладкий керос. Ты заинтересовался бы?

– У меня уже есть немного земли в Лангведокии. Но о чем я, собственно, тебе говорил? Пока что я не намерен греть кости в саду.

– М-м-м… Не работает, не отдыхает. – Иероним задумчиво выпятил губы. – Тогда что, собственно, станет делать?

Ихмет вытер руки о протянутый рабом Скелли платок. Раскрыл банковский лист, глянул на сумму и засопел тихонько.

– Практиковать счастье.

?

Отцеродство

Едва переступив порог дома и узрев заговорщицки усмехающегося Портэ, господин Бербелек утратил остатки надежды на спокойный вечер и на возвращение к сонному покою.

– Что опять? – пробормотал он, нахмурясь.

– Они наверху, я провел их в гостевые комнаты, – поймав брошенное пальто, Портэ указал большим пальцем в потолок.

– О, Шеол, кто?

Старик криво ухмыльнулся, после чего с подчеркнутым поклоном подал господину Бербелеку письмо.

Бресла, 1194-1-12

Мой дорогой Иероним!

Они – и твои дети, хотя, возможно, ты уже и не их отец. Помнишь ли собственное детство? Рассчитываю, что – да.

Они тебя не узнают, будь деликатен. Авель оставил здесь всех друзей, которые у него когда-либо были, и большую часть мечтаний, Алитэ в эту зиму сменила Форму, пройдет несколько лет, пока она достигнет энтелехии, уже не девочка, еще не женщина; будь деликатен.

Должна ли я просить у тебя прощения? Прошу. Не хотела, не хочу возлагать это на тебя, ты был последним в моем списке. В конце концов пришлось выбирать между тобой и дядюшкой Блотом. Неужто я выбрала неверно?

Должна ли я принести тебе клятву чистосердечия? Ты знал меня; теперь держишь в руках лишь бумагу. Прекрасно знаю, какая правда отпечатается в керосе, и все же напишу: обвинения, которые ты услышишь, фальшивы. Я не участвовала в заговоре, не похищала завещания урграфа, не знала о его болезни.

Быть может, Яхве позволит однажды нам встретиться. Быть может, я выживу. Нынче бегу в огонь божьих антосов; быть может, потом ты уже не узнаешь меня, мы не узнаем друг друга. Бывали такие минуты, такие дни, когда я любила тебя так, что и сердце болело, и пресекалось дыхание, и горела кожа. Это значит – знаешь, кого я любила. Знаешь, правда? Рассчитываю, что помнишь.

?. Мария Лятек ?. Бербелек

Ох, уж писать она умела. Он перечел письмо трижды. Верно, работала над ним целый день, всегда была перфекционисткой. По крайней мере все время, пока он ее знал. Двадцать лет? Да, вот уже двадцать лет. Собственно, он мог предполагать, что Мария закончит именно так: сбегая темной ночью от правосудия, жертва собственной интриги, но абсолютно невиновная в своих глазах, с чарующим и чувственным текстом на устах избавляя свою жизнь от лишней тяжести, уверенная, что мир ей поможет. Исходя из всего, что она о нем сейчас знала, Иероним мог оказаться психопатическим какоморфом, разносящим меж людьми грязь Чернокнижника. И все же она отослала к нему детей.

Господин Бербелек взошел на второй этаж. И услышал их голоса уже из коридора. Алитэ смеялась. Он остановился за дверью гостиной. Она смеялась, а Авель на этом фоне говорил что-то, слишком тихо, чтобы разобрать, но, кажется, по-вистульски. На лестнице появилась Тереза; господин Бербелек жестом отослал ее прочь. Та посмотрела на него удивленно. Подслушивал ли он собственных детей? Да, именно это он и делал. Ждал, когда они скажут хоть что-то о нем: отец то, отец се. Но нет, ничего. Немногие слова, которые он разобрал, касались города, как видно, Воденбург не соответствовал их представлениям о столице Неургии. Алитэ уже не смеялась. Иероним оглаживал ребром ладони лакированное дерево двери. Должен ли он постучать? Он прижал палец к артерии на шее. Успокой дыхание, успокой сердце – собственно, отчего ты переживаешь? Раз, два, три, четыре.

Вошел. Они были еще в дорожной одежде, мальчик стоял у окна, глядя на город под темным небом и закатным солнцем, девочка полулежала на постели, листая некую книгу. Оба обернулись к нему, и только в этом одновременном движении он заметил их семейное сходство – одна кровь, одна морфа. Эти глубоко посаженные слишком черные глаза, высокие скулы, твердый подбородок…

Они смотрели почти равнодушно, во взглядах – лишь легкий интерес.

– Иероним Бербелек, – сказал он.

Дети поняли не сразу.

– Так вы… это ты? – Авель подошел к нему. Ему еще не минуло пятнадцати, а он уже был выше Иеронима. – Это вы, – протянул руку. – Я – Авель.

– Да. – Господин Бербелек подобрался, энергично вцепился в поданную руку, но хватка сына все равно оказалась сильнее. – Я знаю.

После чего они оказались под властью Молчания. Сам он хотел открыть рот, но форма была сильнее; видел, что и Авель бессильно дергается. Мальчишка приглаживал волосы, чесал щеки, поправлял манжеты. Господин Бербелек, по крайней мере, контролировал руки. Он оглянулся на Алитэ. Та отложила книгу, но с кровати подниматься не стала. Смотрела на них обоих с серьезным выражением на лице.

Господин Бербелек отодвинул стул от секретера. Усевшись, склонился, уткнув локти в колени и сплетя пальцы. Теперь он находился на одном уровне с Алитэ. Оба поняли, что смотрят друг другу прямо в глаза; стало невозможно отвернуться, опустить взгляд. Она смешалась, румянец выполз на ее щеки, шею, декольте; Алитэ закусила нижнюю губку. Хм, может, именно таков выход?..

Господин Бербелек сильно укусил себя за язык. Боль помогла. Он начал моргать, чтобы отогнать слезы.

По выражению лица дочери он понял, что та приняла это за проявление сильного волнения. Этого уж он не вынес и взорвался громким смехом.

Дети обменялись смущенными взглядами. Авель на всякий случай снова отступил к окну, как можно дальше от отца.

– Да, – просипел Иероним, пробуя совладать с хохотом, – именно так я и представлял себе нашу встречу!

Конечно же, он вообще себе ее не представлял. Не то чтобы он не желал подобной встречи; уже одно это означало бы, что он о ней – о них – хоть сколько-то думал. Просто Авель и Алитэ совершенно не принадлежали его жизни, он утратил детей вместе со старой морфой, Марией и тамошней карьерой, тамошними мечтаниями, тамошним прошлым. Здесь, в Воденбурге, он был бездетным холостяком.

Впрочем, а каковы были его последние о них воспоминания: отъезд из Позена, Мария на санях, распаренные кони, Алитэ и Авель, прячущиеся под шкуру, – только головы торчат наружу, округлые, светлые мордашки немо удивляющихся детей, сколько им было, пять, шесть? Теперь они в любом случае не узнали бы его.

Он выдохнул, выпрямился, совладал с лицом.