Слуга Божий

– Еще раз повторит «дражайшие мастера» – удвою им счет, – выдохнул Вагнер мне в ухо.

– Оттого – верьте, что сохраним ваши деяния в своей благодарной памяти. Матери в Кобритце уже не будут бояться за детей, мужи – за жен, сыновья – за отцов…

– Сестры – за дядьев, внуки – за дедов… – зашептал Вагнер.

– Сколько будет стоять Кобритц, столько будет жить в нем слава людей большого сердца и большой отваги. Мастера Фаддеуса Вагнера и мастера Мордимера Маддердина! – Бурмистр вскинул бокал в нашу сторону.

Мы встали, и Фаддеус пихнул меня в бок, чтобы я ответил на эту любезную речь, произнесенную отцом города.

– Уважаемый бурмистр и вы, честные обыватели Кобритца, – начал я. – Долг инквизитора – служба. Прежде всего – служба Богу, но кроме того – и верным агнцам Господним. Ибо Писание гласит: чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцем есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях[2 - Иак. 1:27.]. Знайте же, что милость Божия – безгранична. Это Он поддерживает всех падающих и восставляет всех низверженных[3 - Пс. 144:14.]. Нас, инквизиторов, использовал Он лишь как орудие воли Своей по дарению покоя городу Кобритцу. – Я на миг прервался, чтобы вздохнуть, поскольку был не приучен к долгим торжественным речам. – Поэтому – не смущайте нас благодарностями…

– Отчего же! Отчего же! – громко запротестовал бурмистр, но я приподнял руку в знак того, что еще не закончил.

– Не смущайте нас благодарностями, – повторил, – поскольку инквизиторы – люди тихие и сердцем смиренные. Благодарите Бога на небесах, который использовал нас подобно тому, как земледелец использует серп, дабы собрать урожай с поля.

Я сел, а остальные встали и начали аплодировать. Пришлось снова подниматься. Вагнер хлопал мне с несколько злобной усмешкой.

– Скромность, что сравнится лишь с вашей отвагой и добрым сердцем! – воскликнул с чувством бурмистр, перекрикивая овации.

– За Кобритц! – поднял я бокал, поскольку хотел наконец-то выпить, а не обмениваться вежливыми словами да фехтовать речами.

– За Кобритц! За Кобритц! – поддержали остальные, а потом – и за инквизиторов, за Официум…

Было это действительно мило, поскольку, уж поверьте, редко случается, чтобы так искренне и радостно пили за здоровье инквизиторов. Мы, функционеры Святого Официума, суть люди достаточно опытные, чтобы не надеяться, будто все станут нас любить и понимать. Но порой даже в наших ожесточенных сердцах рождается желание, чтобы те, кому отдаем мы столько любви, отвечали сходными чувствами. Увы, обычно семьи еретиков и ведьм явно или скрытно проклинают инквизиторов. И это вместо того, чтобы радоваться: ведь священный огонь костра очистит грешную душу их близких, а жесточайшая мука, которую испытают они, позволит чрез века, проведенные в чистилище, узреть исполненный славы лик Господа. А ведь без нашей любви и помощи будут они прокляты навеки! Увы, люди обычно не понимают, что зло – не хирург, но гнилые ткани, которые хирург отсекает ланцетом.

* * *

У человека, который ко мне подошел, были седые редкие волосы, ястребиный нос и маленькие, близко посаженные глаза. Одетый в черный кафтан с рукавами-буфами, он походил на старую печальную птицу, готовую спрятать голову под крыло. Но от быстрого взгляда вашего покорного слуги не укрылось, что на пальцах мужчины блестели перстни с глазками драгоценных камней, а бархатный, вышитый золотом кушак стоил как минимум с недурственную лошадку.

– Мастер Маддердин, позволите вас на пару слов?

Я ожидал услышать голос скрежещущий или писклявый, ибо именно такой подошел бы к его физиономии, но нет – был он спокойным, низким, приятным на слух.

– Готов служить вам наилюбезнейшим образом, – ответил я, вставая из-за стола.

Вагнер с двумя советниками уже распевал песенку авторства несравненного трубадура Педро Златоуста. Как всегда, была она по крайней мере малоприличной, и присутствующие в зале дамы делали вид, будто ничего не слышат. Что было непросто, учитывая то, как громко Вагнер орал отдельные словечки. Зато он был настолько увлечен пением, что даже не заметил, как я выхожу.

Остановились мы в прихожей.

– Мое имя Матиас Клингбайль, господин Маддердин, я торговец шелком, из Регенвальда… – начал мой новый знакомый.

– День дороги от Равенсбурга, верно? – прервал я его.

– Скорее полтора, – бормотнул он.

– «А плоть была как снег бела, под палкой – трепетала», – пение Вагнера пробилось сквозь шум, и мне показалось, что автором этой песенки был уже не Педро.

Продолжения, впрочем, не последовало. Я глянул в дверь и увидел, что мой конфратер[4 - Сиречь собрат.] в миг слабости любезно поднялся из-за стола (чтобы не смущать собравшихся), но, увы, силы его покинули, и переваренный ужин с переваренными же напитками выплеснулись на колени некой честной матроне, жене городского советника. Потом он срыгнул еще раз, теперь обрызгав спину и голову самого советника, а потом радостно заорал:

– Как там дальше? А то я отвлекся…

– Прошу прощения, – обернулся я к своему собеседнику. – Продолжайте, прошу вас.

– Мой сын, – вздохнул он, словно само слово «сын» наполняло его горечью, – два года назад был осужден и заключен в тюрьму за убийство некой девушки. Кровной сестры одного из советников, человека богатого, настойчивого, обладающего большим весом и много лет ненавидящего мою семью. Бог одарил меня способностью к торговле, но хоть я и богат, ничего не могу сделать для спасения сына… А уж поверьте мне – я пытался.

– Так и есть: золотой ключ не отворит всех врат, – сказал я. – Особенно тех, что затворены на засов людского гнева.

– Хорошо сказано, – согласился он. – Мой сын – невиновен. Не верю, что он мог обидеть ту девушку. Единственное, что мне удалось, это спасти его от петли. Но какая разница: десяти лет в нижней башне не выдержит никто.

Родные никогда не верят, что преступления совершили их близкие. Так было, так есть и так будет. Матиас Клингбайль не был исключением, а то, что в голосе его я слышал страстную уверенность, ничего не меняло. Однако он был прав относительно наказания нижней башней. Никто не выдержит десяти лет, проведенных там. Болезни, грязь, холод, влага, голод и одиночество жрут страшнее крыс. Я видел крепких, сильных, молодых мужчин, что после года-двух, проведенных в нижней башне, выходили за ворота тюрьмы согбенными, едва живыми старцами.

– Сожалею и сочувствую вашему горю, господин Клингбайль, но не поясните ли, отчего вы обращаетесь с вашей проблемой именно ко мне? – спросил я. – Официум не занимается криминалом, если только не идет речь о преступлениях против нашей святой веры. А здесь, кажется, дело совсем в другом.

– Знаю, – сказал он. – Но не могли бы вы приглядеться к этому случаю? Вы человек ученый, сумеете отсеять зерно правды от плевел лжи…

Я не знал, старается ли он снискать мою симпатию или же действительно так считает. Но ведь сказал он чистую правду. Инквизиторов обучают непростому искусству чтения в человеческих сердцах и мыслях, что чаще всего позволяет безошибочно прозревать истину.

– Господин Клингбайль, городские советы и суды не любят, когда Инквизиториум интересуется делами, которые его не касаются. Да и мой глава наверняка не обрадуется, если я, вместо того чтобы преследовать еретиков, богохульников и ведьм, займусь обычным убийством.

Святому Официуму нет дела до гнева, ненависти или сетований даже богатых горожан с высоким положением (больше приходится считаться с благородными, особенно теми, что из знатных родов), но одно дело официальный посланник Инквизиториума, а совсем другое – инквизитор, пытающийся сунуть нос не в свое дело и занятый частным расследованием. Вот если бы инквизитор обнаружил следы ереси или магии, тогда ситуация бы изменилась. Тогда мог бы он от имени Святой Инквизиции взять власть над городом. Но ежели сделал бы это неосмотрительно, нерасторопно или без серьезных на то оснований, последствия оказались бы для него крайне неприятными.

– Я хорошо заплачу, господин Маддердин. – Клингбайль понизил голос, хотя в пиршественном зале пели так громко, что никто бы нас не услышал. – Только возьмитесь за дело.

– «Хорошо»? Сколько же?

– Сто крон задатка, – сказал он. – А если вытащите моего сына из тюрьмы, добавлю тысячу. Ну, пусть даже – полторы тысячи.

Это было воистину королевской наградой. За полторы тысячи крон большинство обитателей нашей прекрасной Империи зарезали бы собственную мать, а в качестве премии добавили бы нашинкованного вместе с остальной родней отца. Но размер награды свидетельствовал также о том, что Клингбайль считал задание неимоверно трудным и – кто знает, – может, даже опасным.

– Дайте мне время до утра, – сказал я. – Подумаю над вашим щедрым предложением.

– Завтра утром? – Он пожал плечами. – Завтра утром я пойду с этим к вашему приятелю. – Клингбайль кивнул на зал, где Вагнер как раз отбивал полуобглоданной костью ритм по столешнице.

– Дадите двести залога, когда появлюсь в Регенвальде, – решился я, поскольку, во-первых, кроны не росли на деревьях, а во-вторых, я любил непростые задачи. – Или – вольному воля. – Я глянул на Вагнера, который как раз ткнулся мордой в миску с подливкой.

– Принято, мастер Маддердин. – Он протянул ладонь, а я ее пожал.

– Ах да, как же зовут вашего врага?

– Гриффо Фрагенштайн.

– А сына?

– Захария.

– Ладно. А теперь – условимся. Я не знаю вас, и мы не разговаривали. Постараюсь приехать в Регенвальд с официальной миссией – если получу разрешение Инквизиториума. Тогда выплатите мне задаток. Если же не появлюсь в течение недели, ищите кого-нибудь другого.

– Да будет так, – согласился он, после чего, не сказав уже ни слова на прощанье, кивнул.