Слуга Божий

Стражники увидели нас, но не успели ничего понять, как мы уже въехали в толпу. Кто-то вскрикнул, кого-то Курнос ударил подкованным сапогом, кто-то другой упал лицом в грязную лужу.

– Стоять! – рявкнул я изо всех сил. – Во имя Святого Официума!

Не скажу, что толпа смолкла сразу же и что объяла нас набожная тишина. Толпа всегда – лишь толпа, и довольно много проходит времени, пока кто-нибудь сумеет ее окоротить. Но голос мой был настолько громок, а мы – верхом и при оружии – выглядели настолько грозно, что в конце концов толпа отхлынула, будто отливная волна.

– Кто здесь главный? – спросил я.

Уже не так громко, поскольку это не мне следовало драть горло, но им – покорно и молчаливо внимать.

– Я т-т-тут бургм-м-майстер, – проворчал, заикаясь, некто и вышел вперед.

Человек с крысиной мордочкой и в изгвазданном грязью плаще. Я глянул сверху вниз.

– Значит, бурмистр, – сказал. – И ты отдал приказ о подготовке костра?

– Й-й-йа, – повторил он, пусть даже с некоторым промедлением. – Н-н-но с кем й-й-йа гов-в-во… рю?

Это вот «рю» произнес, как сплюнул. Не понравилось мне его отношение к жизни. Что-то слишком уверенно чувствовал он себя, имея за плечами толпу местных. Будто не понимал, насколько быстро разбегутся они, едва только засвистят арбалетные стрелы, а сам он свалится в грязь с торчащими из груди древками. Но пока что у меня не было ни охоты, ни необходимости его убивать, хотя близнецы наверняка были бы не против. Я стараюсь уважать человеческую жизнь, пока могу делать это без урона для себя самого.

– Я Мордимер Маддердин, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. – Я слегка привстал в стременах и теперь говорил чуть громче, поскольку хотел, чтобы меня услышали.

И на этот раз наступила настоящая тишина, а бурмистр – или бургмайстер, как предпочитал называться он сам, – внезапно остался в одиночестве. И только рядом, шагах в трех от его ног, лежала фигура в белой рубахе (вернее – некогда белой, теперь же белизна та едва проступала из-под грязи). Толпа отпрянула, кто сумел – быстренько скользнул в переулки или в отворенные двери домов. Те же, кто не сумел исчезнуть, отвернулись, делая вид, что попали сюда совершенно случайно. Все как всегда. Я лишь вздохнул.

– Хорошо, что ты признаешься насчет костра. А знаешь, каково наказание за узурпацию прав инквизиционного суда? – спросил я ласково. – Наказание за это – кастрация, свежевание и сожжение на медленном огне.

Я видел, как кровь отлила от его лица.

– И уж поверь, что для тебя костер будет сложен как следует. Так, чтобы ты долго мог глядеть на сожженные культи собственных ног, пока огонь не доберется до витальных частей твоего тела.

Уж не знал я, понял ли он значение слова «витальные», но крупица воображения у него явно нашлась, поскольку побледнел – если такое возможно – еще сильнее.

– Не пугайте его, инквизитор, – услышал я голос, и некая фигура в черном плаще выступила из-за бурмистра.

У человека были бледное лицо, смолисто-черная борода и шалые глаза. Левая щека – со следами оспы, а правая – в расчесанных прыщах. Был он еще молод и, видать, именно потому носил бороду – чтобы добавить возраста и серьезности.

– А ты кто такой, засранец? – спросил Курнос и неторопливо откинул капюшон.

У нашего собеседника, когда увидел Курноса в полной красе, лишь слегка расширились глаза, но он промолчал, не отшатнулся и даже не изменился в лице. Следует отдать должное: имел сильную волю, милые мои.

– Я приходской священник парафии Святого Себастиана в Фомдальзе, – произнес он таким тоном, словно извещал мир, что сделался папой.

– Так это Фомдальз, да? – взмахнул я рукою. – Та еще дыра, ксендз, ничего не скажешь… И что же ты такое сотворил, что тебя сослали в эдакую навозную кучу? Трахнул чью-то жену? Или любовницу своего епископа? А может, слишком охоче поглядывал на тугие мальчишечьи попки?

Курнос и близнецы будто по команде загоготали, а Курнос еще и толкнул ксендза носком сапога в грудь. Только толкнул, но чернобородый пошатнулся и приземлился задницей прямо в грязь. Близнецы аж взвыли со смеху. Эх, эти их маленькие радости… Краем глаза я поглядывал на троих стражников, что стояли у стены. Но они оказались на удивление смекалистыми пареньками. Ни один даже не потянулся за прислоненными к стене глевиями.

Ксендз, покраснев так, словно его вот-вот хватит кондратий, хотел вскочить, но Курнос наехал на него конем и опрокинул снова. Теперь – на спину.

– Не вставай, попик, – сказал ему ласково. – Господин Мордимер поговорит сейчас с тобой, как и должно говорить инквизитору с ксендзом. Он – на коне, а ты – валяясь в грязи.

Ох, не любил мой Курнос попов. И ничего странного: кто же их любит?

– Извини, – сказал я. – Мой друг горяч, что огонь. Но вернемся к делу. Что это, мать твою шлюху, такое? – снова повысил я голос и указал в приготовленный на рынке костер. – Или ты, ослоеб, думаешь, это игрушки? Театр для черни? Как смеешь кого-то сжигать без позволения на то Официума? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без Божьего Суда?

Ксендз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают.

– Кто это? – указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе.

Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю.

– Чародейка. – Я услышал в его голосе тайную ярость. – Обвиненная в наложении проклятий и трех убийствах. Обвинена в суде согласно с законом и обычаем…

– С какого это времени гродский суд[19] имеет право посылать на костер и решать, является кто-то чародеем или нет?! – рявкнул я.

Не то чтобы меня это крепко удивило. В провинции случались куда худшие вещи, а у нас не было другого выхода, кроме как смотреть на них сквозь пальцы. Но не тогда, когда случались они в нашем присутствии.

– Вы хороши, только если у селян корову сведут, – сказал Курнос, – и не вам браться за волшебства и ереси.

– Именно, – согласился я. – Я хотел провести лишь одну ночь в вашем паршивом городке, но чувствую, что развлечений здесь – на дольший срок. Бурмистр, – глянул я на человечка, который стоял подле нас и прислушивался к разговору, не зная, куда девать глаза. – Именем Святого Официума я принимаю власть на время прояснения всех обстоятельств и вынесения приговора. Есть у вас здесь арестантская?

– Яс-с-сное д-д-дело, вельм-м-мож… – отвечал он, согнувшись в низком поклоне, и это мне понравилось.

– Доставьте туда женщину, дайте ей поесть, попить, и пусть никто и пальцем ее не тронет. А для нас – комнаты. Лучшие, какие найдутся. А, и еще одно. Чтобы к утру столяр сделал мне лавку. Длиной в семь стоп, шириной в две. Вверху два железных кольца, внизу – еще два. Прикажите ему внести что получится в какую-нибудь из комнат этой вашей тюрьмы. Есть там печь или очаг?

– Н-н-н-найд-д…

– Завтра на рассвете хочу, чтобы все было готово. Протоколы допросов на суде – есть?

– Ес-с-сть, вельм-м-мож…

– Нынче вечером желаю видеть их на нашем постое. Понял все?

– Д-д-да, вельм-м…

– Тогда чего ждешь?

Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бурмистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек.

– А она? – спросил я, покачав головой, но бурмистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: – Поднимите ее и отведите в тюрьму.

Они подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки – вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь.

– Только попробуйте к ней прикоснуться, – сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, – и я собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно?

Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала.

– А теперь ты, попик из грязи. – Я глянул на ксендза: тот благоразумно не дергался. – Можешь встать.

Он поднялся, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным.

– Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, – сказал ксендз, и голос его даже не дрогнул. – Согласно со статьей двенадцатой закона о преследовании чародеев…

Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов.

Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо – и он полетел на спину уже без передних зубов.

Я соскочил с седла – грязь хлюпнула под сапогами – и склонился над ним.

– Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, – сказал, хватая его за бороду. Теперь та была забрызгана красным. Я действительно выбил ему два зуба. – А также и все остальные статьи. А тебе на рассвете следует явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно?

– Да.

Если бы ненависть во взгляде могла убивать – я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, я лежал бы мертвым давным-давно! Потому я никогда не обращал на это внимание.

Я ударил его запястьем в нос – аж хрустнул хрящик.

– Да, господин инквизитор, – подсказал – и он вежливо повторил. – Вот так. – Я отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил:

– Вельможные господа, вельможный бурмайстер просит вас на постой.

Постой состоял из трех комнат на втором этаже гостиницы, из которой поспешно вытолкали прочих постояльцев.

– Постель, – сказал Курнос с недоверием. – Как давно я не спал в постели!

В моей комнате, самой большой из трех, на столике уже лежали протоколы допросов, а рядом были масляная лампа, запасец масла для нее, а также большой и покрытый паутиной бутыль вина.

– Могу, Мордимер? – Курнос глянул голодным взглядом – и я кивнул.

Он глотнул так, что аж булькнуло в горле, потом отнял бутыль от губ и вытер горлышко ладонью.

– О Господи! – сказал с чувством.

– Такое плохое? – поднял я брови.

– Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальвазия.

– И где ты таких слов нахватался? «Истинная мальвазия», – повторил я за ним и покачал головой. – Сходи лучше к хозяину и прикажи, пусть бегом несет ужин. Для меня – хорошо пропеченного каплуна, кашу со шкварками, луковый суп с гренками и кувшин свежего холодного пива. А близнецам пусть пришлет какую-нибудь девку, потому как надоели мне, пока ехали, этими своими жалобами. Только… Курнос. – Я поднялся с табурета. – Чтоб осталась живой-здоровой, помни.

– Ну, Мордимер, ясное дело, что ты?

– Ага, уж я-то вас, паразитов, знаю. Никакой умеренности в забавах… Ладно, иди…

Я уселся за столик и заглянул в протоколы. У судебного писаря явно были проблемы с каллиграфией, а может, он делал эти заметки в подпитии: пергамент был исписан неровно и неразборчиво. К счастью, расшифровке таких вот каракулей меня учили. Не то чтобы это мне нравилось, но должен значит должен.

Записи были столь увлекательными, что, когда принесли ужин, я даже не оторвался от них. Правой рукой переворачивал страницы, а в левой держал каплуна (и правда хорошо пропекли!), лениво откусывая кусочки. Луковый супчик с гренками остывал рядом. Ну да ничего, если что – принесут новый…

Наконец я отодвинул бумаги, положил на поднос остатки мяса и вышел в коридор. Из-за двери близнецов доносились сопение, оханье, смех. Я вздохнул и вошел. На кровати лежала девка в закатанной рубахе, вывалив обвисшую грудь. Первый увивался у нее меж ног (даже не стал снимать штаны, только спустил до середины бедер), Второй же сидел около ее лица и лениво постукивал по ее щекам напряженным членом. Как для таких маленьких людишек близнецы обладали мощным хозяйством, но на девку они, казалось, совершенно не произвели впечатления. Лежала себе спокойно и лишь посапывала, а когда увидела меня в дверях, подмигнула левым глазом.

Курнос же сидел подле них на табурете и поглядывал на все с глуповатой усмешкой. Курнос любил смотреть.

– Выйдем, – кивнул я ему – тот послушно встал. Закрыл за нами двери, и мы остались в коридоре одни.

– Во дают, а, Мордимер… – Курнос глуповато улыбнулся.

Так всегда. Бедный Мордимер трудится и ломает головоньку, как заработать денег, а все вокруг думают лишь о развлечении.

– Слушай, – сказал я. – Случалось когда-нибудь, чтобы в Хезе казнили чародейку, которая не признала своей вины?

Курнос, может, и не смекалист, но обладает прекрасной памятью. Способен цитировать разговоры, о которых я уж и не вспомню. Теперь на его лице отразилось усилие мысли. Я невольно отвел взгляд.

– Было, – сказал он радостно. – Одиннадцать лет назад судили Берту Крамп, трактирщицу. Три раза брали ее к мастеру, и – ничего, Мордимер! – он посмотрел на меня с гордостью.

– Неплохо, – пробормотал я.

Потому что и вправду почти никогда не случалось, чтобы грешник не раскололся при первом – максимум втором – допросе. Лишь воистину закоренелые негодяи упорствовали в ошибках даже при третьем допросе, но тот обычно и оказывался решающим. А Берта Крамп выдержала три дознания.

Я всегда говорил, что женщины-то будут покрепче мужчин. Мужчинам достаточно показать раскаленный прут для протыкания яичек или подержать над их естеством котелок с кипящей серой – начнут петь как по нотам. Женщину сломать не так просто. Странно, верно? Хотя у вашего нижайшего слуги на все сыщутся свои методы.

– Но на нее нашли такие крючки, что сожгли и так, без признания.

– Спасибо, Курнос. Удачного развлечения.

Он усмехнулся жутковато, а я вернулся к бумагам.

Обвиняемая Лоретта Альциг, вдова, двадцать шесть лет, жила в доме умершего мужа, купца зерном. Виновной себя не признала. Ни в убийствах, ни в применении черной магии. И, несмотря на это, ее приговорили. Что хуже, не провели даже обычного следствия. Говоря языком простых людей: ее не пытали. Почему же? Протокол был полон недомолвок, не были заданы простейшие вопросы, не выяснили даже, как умерли те мужчины. Я ничего о них не узнал, кроме того, что свидетели называли их ухажерами.

Получается, у молодой красивой вдовы было три хахаля. Зачем бы ей их убивать? Завещания? Об этом тоже ни полслова.

Я покачал головой. Ох уж эти гродские суды.

Встал я с рассветом. В окно светило солнце. Ветер унес куда-то тяжелые серые тучи, и когда я открыл ставни, увидел, что рыночная площадь подсыхает. Намечался хороший сентябрьский денек. Славное время для аутодафе.

Я зевнул и потянулся, аж хрустнуло в костях. Доел вчерашний холодный луковый супчик и закусил остатками каши. «Пора браться за дела, бедный Мордимер», – подумал. Вошел в комнату близнецов. Они лежали на кровати, переплетясь со своей девкой, словно большой трехглавый зверь. Первый выставил в сторону двери свой бледный костистый зад и как раз пукнул сквозь сон, когда я входил. Я толкнул его носком сапога (трактирщик обещал лично его начистить – и тот правда блестел, словно собачьи яйца) – Первый сразу вскочил на ноги. Видать, был еще слегка под хмельком, поскольку закачался.

– Буди Курноса, и через две молитвы жду вас внизу, – сказал я сухо.

Вышел из трактира («Завтрак, уважаемый мастер?» – услышал голос трактирщика, но лишь отмахнулся) и начал читать «Отче наш». После второго «дай нам силу, Господи, чтобы мы не простили врагам нашим!»[20] услышал на ступенях топот, и близнецы выпали за порог. Курнос появился при втором «амине». Но – успел.

Камеры располагались в подземельях под ратушей. Ха, ратуша – сильно сказано! Одноэтажный каменный дом из темно-желтого кирпича, украшенный деревянными столпами. В зале на втором этаже ожидали уже нас бородатый ксендз, бурмистр и двое стражников. На этот раз – без глевий.

– Д-д-д-дос-с-стойные г-г-г-гос-с-спод-да, – произнес, заикаясь, бурмистр, а ксендз кивнул нам, глядя исподлобья.

Я присмотрелся к нему и отметил, что нос – распух, а губы покрыты свежими струпьями.

– Садитесь, – указал я им на места за овальным столом.

На нем стояла тарелка с холодным мясом и пшеничными коржиками, а рядом – кувшин с пивом и бутылочка, наверное, с водкой. Я открыл ее, понюхал. О да, крепкая сливовица. Что ж, может, во время допроса пригодится тем из нас, у кого слаб желудок. Но надеюсь, дело так далеко не зайдет.

– Прочел протоколы. – Я бросил на стол кипу бумаг. – Это говно, господа.

Ксендз уже хотел что-то сказать, но вовремя захлопнул пасть, щелкнув оставшимися после вчерашней дискуссии зубами. Вероятно, не хотел снова оказаться со сломанным носом.

– В связи с этим, прежде чем спустимся к обвиняемой, я хотел бы, чтобы вы предоставили мне информацию. Полагаю, вы будете исчерпывающими и искренними.

– Пов-в-в-верьте, – проговорил бурмистр и хотел добавить что-то еще, но я поднял руку:

– Правила такие: я спрашиваю, вы отвечаете. Понятно? Кем были трое убитых?

– Ди-ди-ди… – начал бурмистр.

– Дитрих Гольц, торговец лошадьми. Бальбус Брукдорфф, мастер-красильщик. Петер Глабер, мастер-мясник, – ответил вместо него ксендз. – Двое вдовцов и холостяк.

– У вас тут и красильня есть? – удивился я. – Ну ладно. Как погибли?

– Сож-сож-сож…

Я вопросительно взглянул на ксендза.

– Сожрали их черви, – пояснил он словно бы неохотно и со страхом в голосе.

– Глисты, что ль? – пошутил я.

– Когда умерли, из них вылезли длинные, толстые, белые червяки, – сказал ксендз и быстро перекрестился. – Из всех отверстий.

Минуту я смотрел на них молча. Бурмистр отводил взгляд, а ксендз – напротив: смотрел мне прямо в глаза.

Я взял со стола пшеничный коржик, откусил. Хороший, свежей выпечки.

– Кто это видел?

– В случае Гольца только его конюх. Червей, что выползли из Брукдорффа и Глабера, видели несколько десятков человек…

– Й-й-й-а…

– Где эти черви?

– Спрятались в землю.

– Понятно, – сказал я. – Курнос?

– Ничего такого не припомню, Мордимер, – ответил он, как я и предполагал.

– Черная магия, ксендз, а?

– Думаю, да, – согласился он серьезно.

– Как знать… – ответил я задумчиво и почесал подбородок. – Они хотели на ней жениться?

– Д-д-да…

– Отписали ей что-нибудь в завещаниях?

Бурмистр глянул на меня так, словно впервые в жизни услыхал слово «завещание», а ксендз пожал плечами.

– Может, что и отписали, – сказал неуверенно.

– То есть, насколько понимаю, ничего ценного, – подытожил я. – Что нашли во время обыска? Пентаграмму? Запрещенные книги? Отраву? Кукол?

– Н-н-ничего.

– Ничего. Забавно, правда, Курнос?

Тот не ответил, поскольку я и не ожидал.

– Подведем итог тому, что я услышал. – Я встал из-за стола, прихватив очередной коржик, поскольку получились они и вправду вкусными. – В городе гибнут трое уважаемых обывателей. Гибнут, признаемся, необычным образом. Обвиненной в убийствах с помощью черной магии оказывается молодая вдова, к которой все трое подбивали клинья. Следов ее преступления нет, мотивов нет, подозреваемая не признает собственной вины. А вы не вызываете епископского инквизитора – да что там! – не вызываете даже палача, чего в общем-то вы и так не имели права делать в этом случае, а стало быть, не допрашиваете ее необходимым образом, но сразу же приговариваете к костру. Приговор выносится единогласно бурмистром, двумя членами Совета и священником прихода, который выступал как церковный представитель. Я верно излагаю?

– В-в-в-ве…

– Значит – соглашаетесь. Ну что же, время поговорить с обвиняемой, а?

Я кивнул Курносу, ибо присутствие моего товарища бывает полезным при допросах. Уже один вид его лица вызывает у обвиняемых удивительное желание признаваться.

Бурмистр вскочил и отцепил от пояса ключ, которым и отворил солидные дубовые двери в углу комнаты. Во тьму вели отвесные каменные ступени.

Городская тюрьма состояла из трех огражденных заржавевшими решетками камер (все, кроме одной, пустовали) и большей комнаты, в которой были установлены заказанная мною лавка, а также малый столик и четыре табурета. На столике я заметил гусиное перо, чернильницу, стопку чистой бумаги и рядом пятисвечный канделябр с наполовину оплавленными толстыми восковыми свечами.

В углу комнаты стоял переносной очаг, полный ало рдеющих углей. Но все же здесь было дьявольски холодно и сыро.

Я глянул в глубь камеры. Светловолосая женщина в заскорузлой рубахе сидела на охапке соломы, что служила ей кроватью, и смотрела на меня со страхом. На миг наши взгляды встретились.

– Выведите обвиняемую, – приказал я, а один из стражников быстро подскочил к замку и начал ворочать ключом в неподатливом замке.

Я некоторое время смотрел на него, а потом уселся на табурете за столиком.

– Курнос, бурмистр, ксендз, – пригласил и остальных.

Стражник выволок женщину на середину комнаты. Она не кричала и не сопротивлялась. Слушалась, словно была всего лишь тряпичной куклой.

– Положите на лавку и привяжите запястья и стопы к кольцам.

Стражник затянул узлы, а она зашипела от боли.

– Не слишком сильно, – сказал я ласково. – Выйди, – приказал, когда он закончил.

Сам же встал из-за столика и приблизился к ней – так, чтобы могла хорошо меня видеть. Пыталась поднять голову, но не слишком-то у нее получилось: веревки держали крепко.

– Мое имя Мордимер Маддердин, – сказал я. – И я являюсь лицензированным инквизитором Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Прибыл сюда, чтобы тебе помочь, дитя мое.

На миг нечто вроде надежды появилось на ее лице. И сколько же раз мне приходилось такое видеть!

Но тотчас надежда угасла, и женщина промолчала.

– Ты очень красива, Лоретта, – сказал я. – И уверен, что твоя невинность сопоставима с твоей красотой. – Я услышал, как ксендз глубоко втянул воздух. – Однако мы должны пройти через этот неприятный процесс. Понимаешь, дитя, того требует закон…

– Да, – наконец-то отозвалась она. – Я понимаю.

Красивый глубокий голос, а на самом дне его вибрировала некая беспокоившая меня нотка. Неудивительно, что было у нее трое ухажеров из самых богатых обывателей городка. Полагаю, даже благородный не постыдился бы такой жены. Впрочем, я знавал дворян, которым стоило поискать для себя жен в хлеву, а не в мещанских домах…

– Я надеюсь, Лоретта, что после нашего разговора ты спокойно вернешься домой…

– Они уничтожили мой дом, – внезапно взорвалась она. Попыталась приподнять голову, но веревки снова ее удержали. – Разворовали все, уничтожили… – коротко всхлипнула.

– Это правда? – повернулся я к бурмистру. – А зачем тебе стражники, человече?

Он ничего не ответил, поэтому я снова повернулся к Лоретте.

– Если ты окажешься невиновной, город будет обязан возместить ущерб, – сказал я. – И, поверь, город выплатит тебе компенсацию. Ибо так велит закон.

На этот раз бурмистр глубоко вздохнул, а я внутренне усмехнулся.

– В нашей беседе есть лишь одно условие, Лоретта, – сказал я. – И ты ведь знаешь какое?

– Я должна говорить правду, – молвила она тихо.

– Да, дитя мое. Ибо в Писании сказано:«Вы познайте истину, и истина освободит вас»[21]. Знаешь Писание, Лоретта?

– Знаю, господин.

– Тогда знаешь, что в Писании также сказано:«Я – пастырь добрый: пастырь добрый полагает душу свою за овец»[22]. Я и есть сей пастырь, Лоретта, и появился я, чтобы отдать за тебя свою душу. Чтобы тебя освободить. И уж поверь, так я и сделаю…

Тем или иным способом, добавил мысленно.

– Хорошо, – сказал я. – Начинай писать протокол, ксендз.

Я спокойно ожидал, пока священник запишет все необходимые формулы. Такого-то и такого-то дня и года Господня, в таком-то и таком-то месте такие-то люди собрались на слушание, дабы осудить… И так далее, и тому подобное.

Тянулось это довольно долго, поэтому я мог внимательно присмотреться к Лоретте. Она лежала с закрытыми глазами, но было у меня странное чувство, что ощущает мой взгляд. Несомненно, она была красива. Светлые густые волосы и аккуратное личико с несколько выступающими скулами, что лишь добавляли своеобразия. Когда говорила, я приметил ровные белые зубы, что, уж поверьте мне, в наши злые времена было исключением. Аккуратные стопы и кисти рук, стройные лодыжки, крупная, крепкая грудь… О да, милые мои, Лоретта Альциг была чужда Фомдальзу, и интересно было, понимает ли это она сама.

Разумеется, мне приходилось допрашивать много красивых женщин – и может, более красивых, чем она. Основное правило инквизиторов гласит: не обращай внимания на обольстительные формы.«Нет лицеприятия у Бога[23], – гласит Писание и добавляет: – Не судите по наружности»[24].