Слуга Божий

– Лоретта, – сказал я, когда священник покончил с формальностями. – Над тобой тяготеет обвинение в чародействе и тройном убийстве. Согласна ли ты с каким-то из обвинений?

– Нет, – ответила она неожиданно сильным голосом и глянула на меня.

Глаза ее были полны синевы.

– Знала ли ты Дитриха Гольца, Бальбуса Брукдорффа и Петера Глабера?

– Да. Все трое хотели взять меня в жены.

– Отписали ль они что-нибудь на твою пользу в завещаниях?

Минуту она молчала.

– Ты поняла вопрос?

– Да, – ответила. – Я получила комплект серебряных столовых приборов от Бальбуса. Четыре вилки, ножи и ножички для фруктов.

– Это все?

– Дитрих записал на меня сивую кобылку, но его сын ее не отдал, а я не требовала.

Я, конечно, знавал людей, которые убивали из-за пары хороших сапог, но как-то не верилось мне, что Лоретта способна сгубить трех людей ради набора столового серебра. Сколько он стоил? Может, тридцать пять…

– Ничего больше?

– Ничего, господин.

– Покушались ли они на твою честь, угрожали ль тебе?

– Нет, – будто легкая усмешка мелькнула на ее губах. – Конечно же, нет.

Конечно же. Уж не думаете ли вы, что красивая молодая женщина добровольно лишилась бы трех влюбленных и соревнующихся друг с другом богачей (по крайней мере, богачей по местным меркам)? Кто станет резать курицу, несущую золотые яйца?

– Получала ли ты от вышеназванных Дитриха Гольца, Бальбуса Брукдорффа и Петера Глабера подарки? Ценные предметы или деньги?

– Да, – ответила. – Дитрих оплатил долги моего умершего мужа, от Бальбуса я получила золотое колечко с изумрудом, платье из адамашки и шерстяной плащ с серебряной застежкой, Петер мне купил…

– Довольно, – прервал я ее. – Кто-то из них требовал вернуть подарки?

– Нет, – снова тень улыбки.

Я глянул на ксендза и бурмистра. Священник сидел насупленный, поскольку понимал, в какую сторону движется следствие, бурмистр же выслушивал все с глуповато раззявленным ртом.

– Слышала ль ты о чародействе, Лоретта?

– Да.

– Знаешь ли, что применение чар суть смертный грех, каковой карается на земле Святым Официумом, а после смерти – Всемогущим Господом?

– Да.

– Знала или знаешь кого-то, кто накладывал бы чары и проклятия?

– Нет.

– Можешь ли объяснить, от чего твои ухажеры, Дитрих Гольц, Бальбус Брукдорфф и Петер Глабер умерли в мучениях, а из тел их выползли белые черви?

– Нет.

– Были ль у тебя волосы или ногти кого-то из них?

– Нет!

– Лепила ль ты куклы из воска, что должны были означать этих людей, или вырезала таковые из дерева либо же иных материалов?

– Нет! Нет!

– Молилась ли об их смерти?

– Нет, Господи Боже!

Она говорила правду. Уж поверьте мне. Хороший инквизитор это мигом поймет. Может, и сложнее разобраться, когда дело касается хитрого купца, просвещенного священника или мудрого дворянина. Но никто не сказал бы, что Мордимер Маддердин, инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, не распознал бы лжи в словах простой мещанки из занюханного городка.

– Нашли ли в доме обвиняемой запрещенные предметы? Те, что могли служить для проклятий и колдовства? – повернулся я к ксендзу и бурмистру, хотя и так знал ответ.

– Нет, – ответил священник за них обоих.

– Объявляю перерыв в допросе, – сказал я. – Отведите обвиняемую в камеру.

Стражник развязал Лоретту, на этот раз чуть осторожней, чем прежде, а мы поднялись наверх. Я приказал Курносу, чтобы налил мне пива, и как следует отхлебнул.

– Ваши обвинения рушатся, словно карточный домик, – сказал я им, а Курнос позволил себе коротко хохотнуть. – Но кто-то в вашем городке действительно балуется колдовством…

Бурмистр отчетливо позеленел. И неудивительно. Никто не хочет иметь по соседству колдуна, разве что колдун этот как раз жарится на костре. Да и тогда, поверьте мне на слово, он останется опасным.

– И наверняка с вашей щедрой помощью, – в голосе моем не было и капли иронии, – удастся нам выяснить, кто это. Но прежде чем я буду готов поклясться своей репутацией, что это – не Лоретта Альциг, мне нужно обыскать ее дом. Вернее, то, что от ее дома осталось…

– Обыс-обыс-обыс… – начал бурмистр.

– Знаю, что обыскали, – ответил я, – и даже верю, что нашли там всякие ценные предметы. Но все же я загляну туда еще раз. Первый, – оглянулся я на близнецов, – идешь со мной и Курносом, а ты, Второй, можешь напиться в гостинице.

– Спасибо, Мордимер, – сказал он, хотя, как и я сам, понимал, что питие в гостинице тоже дело – и непростое.

У Лоретты Альциг оказался двухэтажный деревянный дом с широкими окнами: теперь рамы в них печально свисали, выбитые. Дом был с оградой, слева от него я приметил вытоптанные грядки, на которых некогда росли цветы и травы. Двери были полуоткрыты, внутри царили разруха и отчаяние. Отсюда не только вынесли все ценные предметы (я видел следы от ковров, гобеленов, ламп), но и уничтожили то, что вынести не сумели. Сломанные кресла, порубленный топором стол, вырванные косяки дверей…

Что ж, даже если Лоретта покинет тюрьму, возвращаться ей будет некуда.

– Мило, мило, – сказал я, а бурмистр скорчился под моим взглядом.

– Вы остаетесь снаружи, – приказал я, глядя на священника и бурмистра. – Первый – за мной.

Проверили мы весь дом. Спальню, из которой пытались вынести кровать, а когда не удалось – просто порубили в щепу. Кухню: пустую, с полом, устланным черепками битой посуды. Чердак, полный паутины.

– Ничего, Мордимер, – сказал Первый. – Ничего здесь нет.

– Пошли, поглядим подвал, – сказал я.

Дверка в подвал находилась рядом с кухней, в коморке со стенами и полом, черными от угля. Я дернул за металлическую рукоять, и дверка, ужасно тяжелая, приподнялась со скрежетом. Во тьму вели старые деревянные ступени. Я послал Первого за лампой, и в ее мигающем свете мы спустились вниз.

Подвал был большой, состоял из коптильни и склада, наполненного углем да ровно распиленными полешками. Первый с закрытыми глазами медленно шел вдоль стен, ведя пальцами по их поверхности. Я не мешал ему вопросами, поскольку знал, что он должен сконцентрироваться. Лишь концентрация поможет Первому в поисках того, что я искал.

– Ес-с-сть, – наконец произнес он удовлетворенно. – Здесь, Мордимер.

Я приблизился и взглянул на стену.

– Ничего не вижу, – пожал плечами, но тот не заметил, поскольку стоял ко мне спиной.

– Есть-есть-есть, – почти пропел, а потом принялся аккуратно водить пальцами, нажимая на камни то здесь, то там.

Я терпеливо ждал, пока наконец Первый не застонал и не вбил пальцы в стену, с усилием вытащив один из кирпичей. Я посветил лампой и увидел, что кирпич скрывал маленький стальной рычажок. Первый потянул за него, а в стене что-то хрупнуло – и отворились тайные дверки, что вели в небольшую коморку.

– И кто бы подумал? – покрутил головой Первый. – В таком зажопье!

– Ну-у, – протянул я, поскольку нужно быть и вправду хорошим ремесленником, чтобы изготовить столь искусно скрытый механизм.

Понятно, что в богатом купеческом доме в Хезе нечто подобное было бы в порядке вещей, но здесь мы такого не ожидали. Однако истинной неожиданностью оказалось то, что я увидел внутри. На ровно развешанных полочках лежали мешочки с зельями, стояли бутылочки с разноцветными микстурами, а на вбитых в стену крючках сушились разнообразные травы.

– Так-так, – приговаривал я, разглядывая травы. – Борец, спорыш, волчья ягода, а, Первый, что скажешь?

– А и скажу, Мордимер, – согласился он. – Но – а что сказать? – спросил он, поразмыслив толику.

– Наша красотка Лоретта – отравительница, малой, – сказал я. – А это что?

Я заглянул в мешочек и понюхал содержимое.

– Шерскен, – тут-то я удивился по-настоящему. – И откуда у нее шерскен?

Шерскен был смесью нескольких зелий, приготовленных определенным, не самым простым способом. Смесью, которую лично я ценил как оружие. Ибо шерскен, брошенный в глаза врагу, приводит к мгновенной, пусть и временной, слепоте. Но смесь эта применяется и по-другому. В малых дозах, если пить ее как горячий отвар, лечит вздутие и помогает от кашля.

В чуть бо́льших – вызывает медленную смерть. Человек, которому добавляют шерскен в еду или питье, медленно сгорает, словно восковая свеча, но лишь сведущий сумеет понять, что убивает того яд.

– А может, это таки она? – сказал Первый.

– Сдурел? – вздохнул я. – С каких это пор от яда твое тело пожирают червяки, а?

– Но ведь мы сожжем ее, Мордимер, правда?

– Мечом Господа нашего клянусь! – не выдержал я. – Зачем бы нам ее жечь, малой? Она проклятая отравительница, вовсе не колдунья!

Я отвел руку с лампой и увидел, что выражение лица у Первого сейчас придурковатое.

– Но кого-то мы ведь сожжем, Мордимер, правда?

– Ага, – сказал я, закрывая дверку. – Кого-то мы наверняка сожжем. Но пока – молчок, ясно? Ничего мы не нашли, понял?

Он покивал и аккуратно вставил вытащенный из стены кирпич на место.

В камере Лоретты чертовски смердело. Что ж, даже красивые женщины должны где-то справлять нужду, а у нее для этого было лишь дырявое ведерко. И то хорошо, поскольку знавал я узников, что спали на куче собственных гниющих отходов, не убираемых годами. Здесь, можно сказать, были роскошные условия.

Когда она услыхала громыхание ключа в замке (стражник опять сумел отпереть не сразу), вскочила с соломы, на которой лежала.

– Ты свободна, – сказал я. – Обвинение в убийствах и колдовстве снято. Именем Святого Официума провозглашаю, что ты не имеешь никакого отношения к преступлениям, в которых тебя обвиняли.

Лоретта смотрела на меня, словно не совсем понимая, что говорю. Убрала со лба непокорную прядку волос.

– Так вот просто? – спросила наконец тихонько.

– А что тут еще сказать? – пожал я плечами. – Писать умеешь?

Она кивнула.

– Тогда приготовь перечень причиненного ущерба. Я прослежу, чтобы городская казна выплатила тебе все до грошика.

Лоретта усмехнулась, словно только сейчас до нее дошло, что все это – правда, а не шутка или издевка.

– Приготовлю, – сказала с ожесточением в голосе. – Ох, я и приготовлю…

– Ах да, еще одно, – сказал я, стоя на пороге. – Твой подвал – не самое безопасное место на свете. Я бы туда не спускался без особой нужды.

Я даже не стал оглядываться, чтобы увидеть выражение ее лица.

Теперь я мог спокойно вернуться в гостиницу. Второй сидел, пьяный в умат, и прихлебывал попеременно то из полной кружки пива, то из полного кубка водки. Рассказывал какую-то совершенно неприличную историю, а его собеседники ржали до упаду. Второй, если пожелает, умеет расположить к себе людей. Это в нашей профессии полезно. Теперь за его столом сидели человек шесть, и я готов был поспорить: ни один из них уже не помнил, что Второй – помощник инквизитора. Я лишь надеялся, что его пьянка нам хоть как-то пригодится. И зная Второго, был почти убежден: пригодится.

Я вошел в гостиницу, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, но Второй, понятное дело, меня увидел и чуть заметно кивнул. Я поднялся в свою комнату и лег прямо в сапогах на кровать. Хотелось спать, но я знал, что день еще не закончен. Время для сна наступит позже – как и для питья, еды, а может, и еще для чего-нибудь. Хотя вспомнив о девке, которую бурмистр спроворил парням, я решил, что лучше уж схожу на свидание с большим пальцем и четырьмя его дочурками.

Всего через пару минут я услыхал тихий стук, и внутрь шагнул Второй. Теперь он не казался ни пьяным, ни веселым.

– Что там, малой? – спросил я. – Садись давай.

Он присел на табурет, встряхнул бутылкой, после чего откупорил ее и сделал большой глоток.

– Как уж начну, перестать не в силах, – пояснил. – Опасался расспрашивать слишком откровенно, но, кажись, кое-что есть…

– Ну? – поторопил я его.

– Есть такой человечек в городе. Типа врач: даже, кажись, когда-то звали его в местное дворянство. Есть у него книжки, Мордимер, много книжек…

– У меня в Хезе тоже полно книжек, – пожал я плечами. – И что с того?

– Ну да, но здесь? Говорят также, что подбивал клинья к той малышке, но как-то типа несмело…

– Это уже что-то, – сказал я.

– И самое лучшее, Мордимер, – усмехнулся он и щелкнул пальцами.

– Не тяни.

– Он – брат проклятого бурмистра. Кровный, потому как единоутробный, но такой себе типа брат.

– Ха! – я сел на кровати. – Это ты хорошо разведал. Ступай теперь, пей спокойно, а мы нанесем визит господину доктору. Если все пойдет как думаю, то скоро разожжем тут замечательный костерок. Ну, или в Хезе, – добавил я, поразмыслив.

Доктор жил недалеко от рыночка, поэтому коней мы, понятное дело, оставили на конюшне. Пусть себе отдыхают и хрупают вкусненький овес, потому как вскоре ждет их обратный путь. И то хорошо, что солнышко чуть подсушило проклятую грязь: я надеялся, что дальнейшая часть пути пройдет в лучших условиях. Но сперва следовало завершить все дела здесь, в этом Фомдальзе. И ведь, милые мои, что оно за варварское такое название?

Мы шли через рынок, и я чувствовал направленные на нас взгляды. Не так чтобы кто-то там смотрел явно и с вызовом, чтобы кто-то стоял, прищурившись и следя за каждым нашим шагом. Что нет, то нет, милые мои. Люди глазели из-за ставней, украдкой выглядывали из заулков. Нехорошо слишком интересоваться инквизиторскими делами, поскольку инквизитор всегда может заинтересоваться и тобой, верно? По крайней мере, именно так вот и представляют себе это простецы. А ведь мы, инквизиторы, подобны острому ножу в руке хирурга. Безошибочно и безжалостно удаляем больную ткань, не трогая здоровую плоть. Оттого людям с чистыми сердцами и чистой совестью нечего бояться Инквизиториума. По крайней мере, в большинстве случаев…

Дом доктора был каменным, солидным. Выстроен из хорошего, красного, ровненько уложенного кирпича. Двор окружал деревянный забор, высокий, выше моей головы. В саду росли несколько диких яблонь и вишня, обсыпанная, словно лепрой, засохшими маленькими плодами.

– Знатный из доктора садовник, – сказал Курнос.

Я толкнул деревянную калитку, и мы вошли во двор. Из хлипкой будки выскочил пес со свалявшейся, вставшей дыбом шерстью. Не стал лаять, даже не заворчал – сразу кинулся на нас. Я не успел ничего сделать, лишь услыхал тихий свист, и стрелка воткнулась зверю в грудь. Пес крутанулся в воздухе и свалился на землю мертвым, с древком, что торчало из грязной шерсти.

– Хорошая работа, малой, – сказал я.

Взошли на крыльцо деревянными, выглаженными временем и подошвами сапог ступенями. Я сильно стукнул в дверь. Раз, второй, потом третий.

– Ну что же, Курнос… – сказал, но не успел закончить, как изнутри послышалось шарканье, а потом голос: словно кто-то водил напильником по стеклу:

– Кого там дьяволы принесли?

– Открывай, человече, – сказал я. – Именем Святого Официума.

За дверью установилась тишина. Долгая тишина.

– Курнос, – сказал я спокойно. – Тебе все же придется…

– Открываю, – сказал голос изнутри. – Хотя и не знаю, чего может хотеть от меня Святой Официум.

Послышался грохот отодвигаемого засова. Одного, второго, а потом и третьего. Затем еще провернулся ключ в замке.

– Крепость, а? – засмеялся Курнос.

Дверь отворилась, и я увидал мужчину с худым, заросшим седой щетиной лицом. Глаза у него были черные, быстрые.

– А дайте-ка на вас поглядеть… Да-а-а, я видел вас, мастер инквизитор, на рынке, – послышался лязг снимаемой цепи, и дверь отворилась шире. – Прошу внутрь.

Внутри смердело… И не обычным смрадом навоза, нестиранной одежды, немытых тел или испорченной еды, чего можно было ожидать. О нет, мои дорогие, был это другой смрад. Здесь варили зелья, жгли серу, плавили свинец. Наш доктор, как видно, занимался и медициной, и алхимией. Занятия эти часто шли рука об руку, и Церковь не видела в том ничего плохого.

До поры до времени, понятное дело.

– Прошу, прошу… – Доктор внезапно рассмотрел лицо Курноса – и голос его словно увяз в горле.

Мы вошли в сени, а потом в большую захламленную комнату. Центральное место здесь занимал огромный стол, а на нем выстроились рядком реторты, бутылочки, банки и котелки. Над двумя горелками, одной большой и другой поменьше, в котелках что-то булькало – оттуда исходила сильная вонь. Увидали мы и несколько распахнутых книг, а в углу комнаты, стопкой, лежали еще. В клетке сидела перепуганная крыса с маленькими блестящими глазками, а на краю стола лежала умело препарированная голова лиса. В темном углу щерилось чучело волчонка.

Я подошел ближе и увидел, что чучельник был истинным мастером своего дела. Щенок казался живым, даже лимонно-желтые, стеклянные глаза горели, казалось, смертоубийственным огнем.

– Прекрасная работа, – сказал я.

– Благодарю, – кашлянул хозяин. – Позвольте представиться, мастер. Я – Йоахим Гунд, доктор медицины Университета в Хез-хезроне и естествоиспытатель.

– И что же привело ученого в сей городишко, столь удаленный от источников мудрости? – спросил я вежливо.

– Пройдемте, господа, – откашлялся он снова, – в другую комнату. Вы ведь необычные гости, а здесь все так выглядит…

– Ну, я видел вещи и похуже, – ответил я, а Курнос рассмеялся.

– Да-да. – Доктор заметно побледнел, хотя кожа у него и так была землистого цвета.

Комнатка, в которую он нас привел, была захламлена не меньше, но здесь по крайней мере не смердело настолько ужасно, как в большом зале. Курнос и близнец уселись на большом, окованном железом сундуке, я – в обтрепанное кресло, а доктор пристроился на табурете. Выглядел он словно худая, оголодавшая птица, готовая сорваться в полет.

– Чем могу служить, достойный мастер? – спросил меня. – Может, наливочки?

– Спасибо, – ответил я. – Легко догадаться, что смерть Дитриха Гольца, Бальбуса Брукдорффа и Петера Глабера – я верно запомнил, да? – возбудила беспокойство у Святого Официума. И я рад был бы выслушать, что такой ученый человек, как вы, думает об этих случаях.

– Ха! – Он потер ладони, несмотря на то, что в доме было тепло. – Я ведь сразу говорил, что Лоретта невиновна, но кто бы меня слушал…

– Кому же вы говорили? – невнятно спросил Курнос – он как раз скусывал себе ноготь.

– А-а-а… кому? – оторопел доктор. – Ну, вообще говорил. Это все человеческая глупость. Небылицы. Выдумки. Фантасмагории. – Он глянул на меня, словно желая удостовериться, что я понял последнее слово.

Я понял.

– Получается: ничего не произошло? – усмехнулся я ласково.

– Не так чтобы ничего – они ведь умерли. Но естественным образом, мастер! Петер давно хворал кашлем и сплевывал кровью. Дитриху мне не раз приходилось ставить пиявки, а Бальбус обжирался до потери сознания и имел проблемы с кишечником. Плохо жили, мастер. Нездорово.

– Да-а, – покивал я. – А белые толстые черви?

– Черви. – Он выплюнул это слово, будто непристойность. – И чего только людишки не выдумают?

– Например, ваш брат, бурмистр, – поддел я его.

– Ну да, – признался он неохотно. – Но я в это не верю.

– Не верите. Ну что же… Позволите, мы немного оглядимся?

– Оглядитесь? – Доктор снова побледнел. – Я не знаю, есть ли у вас…

– Есть, – ответил я, глядя на него в упор. – Уж поверьте мне, есть – и много.

– Что же. – Он снова потер ладони. Я заметил, что пальцы покрыты синими и белыми пятнами. – Если уж так…

– Если уж так – то так, – усмехнулся я одними губами и встал. – Прежде всего мы взглянули бы на чердак и подвал.

– На чердаке только пыль, пауки и крысы, – быстро сказал доктор. – Уж поверьте, вы только измажетесь и измучитесь…

– Показывай чердак, – рявкнул Курнос.

– Нет, Курнос, спокойно, – сказал я. – Если доктор говорит, что чердак такой уж неприятный, сойдем в подвалы.

– В п-п-подвалы? – заикнулся Йоахим Гунд.

– А отчего бы и нет? Впрочем. – Я сделал вид, что задумался. – Впрочем, вы, доктор, покажете моим помощникам подвалы, а я тем временем осмотрюсь на подворье.

Я знал, что мы ничего не найдем ни в подвалах, ни на чердаке. Доктор Гунд специально заманивал нас в маленькую ловушку. Его озабоченность казалась настоящей, но я голову дал бы на отсечение, что он притворялся. Очевидно, был напуган нашим визитом, но считал, что мы устанем, обыскивая подвал и чердак, и в конце концов оставим его в покое. Ведь Гунд понимал: Инквизиция рано или поздно наведается в дом доктора – чудака и алхимика. Всего этого он и не думал скрывать. Реторты, опыты, эксперименты. Смотрите, мол, ничего такого, что стоило бы прятать. Весьма ловко, милые мои, но я ощущал во всем этом фальшь.

Я вышел наружу и огляделся. Мертвый пес так и лежал на полдороге к калитке – где мы его и оставили. Я направился на заднее подворье. Отворил дверцы и заглянул в коморку, где лежали ровнехонько уложенные сосновые полешки и дубовые плахи с облезлой корой. У стены стояли вилы, грабли с выломанными зубьями и заступ с лопатой, измазанные засохшей грязью. Ничего интересного.

В тени раскидистого каштана я увидел аккуратно облицованный колодец. Поднял деревянную крышку и заглянул внутрь. В восьми-девяти стопах внизу блестело зеркало воды. Мне приходилось видеть тайники, устроенные под водой в колодце, однако я не думал, чтобы уважаемый доктор имел силы и желание на ледяную купель. Не говоря уж о том, что на гладких колодезных стенах не было ни ухватов, ни колец, которые помогали бы при спуске и подъеме.

Но тогда где же скрывался тайник колдуна? Ха! Хороший вопрос. А может, я ошибаюсь, и Йоахим Гунд не столь плутоват, как выглядит, а потому занимается темными искусствами прямо в подвале или на чердаке? Или же доктор – просто не опасный чудак?

Я медленно двинулся вдоль деревянного забора, а потом прошелся по саду вдоль, поперек и по диагонали. Ничего необычного. Запущенный и заросший цветник, маленькие гнилые яблочки бронзовели на нескошенной траве, пара кротовин, несколько горстей треснувших каштанов. Прогуливаясь, я внимательно всматривался под ноги, но везде лишь победно вздымались трава да бурьян. Я же искал хоть какой-то след. Например, люк, присыпанный землей или замаскированный куском дерна. Не было ничего.

Что ж, значит, пришло время молитвы. Я встал на колени под деревом и постарался очистить мысли. Вслушивался в тихий шум ветра, который дул рядом со мной и сквозь меня.

– Отче наш, – начал, – сущий на небесах. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, и на земле, как на небе.

Я закрыл глаза и почувствовал, как снисходит на меня Сила. Несмотря на закрытые глаза, я начал видеть. Ветки деревьев маячили где-то меж зеленых и желтых промельков.

– Хлеб наш насущный дай нам днесь, и дай нам силу, чтобы не прощали мы обидчикам нашим.

Взрывы багрянца охватили почти все, но под ними я видел уже абрис крыши дома и зелень травы. Образ дрожал, трясся и менялся, но я знал, что должен перетерпеть. Поскольку, как и всегда, появилась сестра молитвы – боль. Ударила неожиданно, с новой алой волной. Я будто плыл на галере под багряными парусами. Едва не прервал молитву и не открыл глаза.

– И позволь нам отразить искушение, а зло пусть ползет в пыли у стоп наших. Аминь.

Боль оседлала меня, но я старался о ней не думать. Старался не концентрировать взгляда и на образах, что проявлялись из всполохов. Я хорошо знал, что если всмотрюсь в некий элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее стану пытаться его увидеть, тем быстрее расплывется и исчезнет.

Образы проплывали сквозь меня, а я продолжал молиться – и иногда видел себя самого, словно глядел сверху на темную, коленопреклоненную фигуру, пульсирующую красной болью.

– Отче наш, – начал снова, хотя молитва не приносила умиротворения, а лишь увеличивала боль.

Я, казалось, плыл где-то меж красок и образов, укутанный в яркое, желтое сияние.

Пришлось повторить молитву семижды, пока сквозь закрытые глаза отчетливо проступили сад и дом. Не были они такими, какими я запомнил их раньше. Дом пульсировал тьмой, и казалось, то отдаляется, то приближается. Сад ярился резкой, болезненной зеленью. Отчетливо видны были засохшие вишни, вцепившиеся в сухие ветви, – теперь они казались коричневыми тварями с пастями, наполненными игольчатыми зубками. Видел я и кружащих вокруг дома существ, описать которых словами было невозможно. Создания вне четких форм и расцветок, всплывающие над землей и лениво парящие в воздухе. Уже один взгляд на них пробуждал страх, и совладать с ним удавалось лишь с помощью молитвы. Я молился – и казалось, весь уже состою из одной боли. Но прерви литанию сейчас – и кто знает, не оказался ли бы я в поле зрения тех бесформенных монстров. А сама мысль, что кто-то из них взглянет в мою сторону, вызывала пароксизмы ужаса.

Теперь я мог осмотреться. Мог, ухватившись за флюгер на крыше, вращать дом вправо-влево, чтобы заглянуть во все его закоулки. И почти сразу я обнаружил место, которое должен был найти. Пульсирующую синевой иллюзию. Это была стена в дровяной коморке, созданная с помощью настолько сильного заклинания, что камни в той стене можно было не только видеть, но и ощутить под пальцами, даже пораниться об их неровную поверхность. Эту стену спокойно можно было простукивать и прослушивать. Звук был бы словно от нормальной, цельной, каменной стены. Ибо звук в этом случае также был иллюзией.