Степени приближения. Непридуманные истории (сборник)

На следующее утро мы поднялись в тот же кафетерий на завтрак. Набрали себе еду в буфете и сидели за столиком, разглядывая посетителей. Иностранцев было не много, в основном русскоговорящие товарищи с номенклатурными физиономиями, да ещё те, кто смог тут поселиться по блату, вроде нас. Когда мы допили свой кофе и собирались встать из-за стола, в кафетерий зашёл наш вчерашний знакомый из Техаса. Лицо его было довольное – видимо где-то он всё же смог поменять деньги. Увидев нас, он расплылся в радостной улыбке, подбежал, стал пожимать нам руки, благодарить, а потом сказал: “У меня будет совесть нечиста, если я это так оставлю. Возьмите хоть это”, а потом вынул из кармана бумажку в пять долларов, положил на наш стол, с казал “goodbye” и ушёл.

Я сразу прихлопнул валюту тарелкой и поглядел по сторонам, не видел ли кто? Затем аккуратно сгрёб её со скатерти и незаметно сунул в карман. Так мы стали обладателями колоссальной суммы в пять долларов. Сегодня по курсу это эквивалентно где-то двадцати долларам. Так у нас появились первые в нашей жизни доллары и нам захотелось их немедленно потратить. Однако был праздник и всё закрыто, но у нас оставалось ещё несколько дней впереди.

Через три дня, освободившись после конференции, я встретил жену у гостиницы и мы стали думать, где же потратить нашу валюту? Выбирать было не из чего. В Москве существовало лишь одно место, где принимали доллары – магазин «Берёзка». Он обслуживал иностранцев и совковую элиту, которая могла иметь валюту на законных основаниях. Как доказать в «Берёзке», что у нас основания «законные», я не знал – может какие-то документы требуют? Но был уверен, что у иностранцев документов спрашивать они не станут, а потому надо косить под иностранцев. Только вот под кого? Было ясно, что ни под каких стандартных там французов, американов, и всех прочих у нас не получится. Наверняка любая продавщица в «Берёзке» имела намётанный глаз, явно говорила хотя бы на одном иностранном языке и потому напрямую обдурить там никого не удастся. Косить под болгарина тоже было рискованно – соцстрана ведь, откуда у них доллары? Поэтому я решил прикинуться иностранцем совершенно непонятно из какой страны и говорить на таком языке, какой никто в «Берёзке» понимать не мог. Один такой язык я как раз знал – это был эсперанто. Жена этого языка не знала, а потому я ей сказал, чтобы она рот не раскрывала, а только кивала и хмыкала. Положил я пять долларов в нагрудный карман и мы направились в «Берёзку», что была недалеко он нашей гостиницы.

Перед входом в магазин стоял мордоворот в кожаной куртке и когда мы поднялись по ступенькам к дверям, тихо буркнул мне в ухо: «Какая у вас валюта?»

Я на секунду вытянул из кармана уголок той бумажки, чтобы только зелёный цвет показать. Вышибала подобострастно склонился и показал обеими ручками, что можно войти. Магазин был небольшой, вдоль стен стояли стеклянные витрины, за которыми скучали девчонки-продавщицы с модными причёсками, как будто они не на работе, а пришли на свидание. В магазине было всего несколько покупателей, которые разглядывали товары в витринах и тихо меж собой перешёптывались. Продавалась там всякая сувенирная дребедень, вроде матрёшек, палехских шкатулок и электрических самоваров. Но были и западные товары. Они-то и привлекли наше внимание. Задача у нас была непростая – отовариться всего на пять долларов, но и купить что-то действительно стоящее.

Я тыкал пальцами в то, что мне казалось интересным, и на эсперанто спрашивал у жены, что она по этому поводу думает? Она пожимала плечами или молча кивала. Продавщицы на меня удивлённо таращились – в моих словах они улавливали что-то знакомое, и наверняка даже чуть-чуть понимали, что я говорю, но что это за странный язык, до них не доходило. Эсперанто построен на основе европейских языков: немецкого, французского, итальянского, испанского, а потому в нём много знакомых слов. Например, «biero» значит пиво, «lipa pomado» это губная помада, и так далее. Познакомившись с ассортиментом, мы выбрали банку пива Хайникен (пиво в банке – невидаль невероятная в те годы!), бритвенный набор Жиллетт с комплектом лезвий и для жены лак для ногтей Диор – всё это на пять долларов! Продавщица аккуратненько эти вещицы упаковала, и я пошёл платить в кассу. Отдал ей чек, получил покупку и мы направились к выходу. Когда уже выходили, девчонка-продавщица, которая стояла в дверях и улыбчиво прощалась с посетителями, в самый последний момент наклонилась к моему уху и тихо сказала по-русски:

– Ребята, валите отсюда скорее, пока вас не замели…

Культпоход

Было нас четверо задиристых и относительно молодых научных сотрудников – Липа, Эдик, Вадик и я. В том далёком 74-м году приехали мы на конференцию, что проходила в Академгородке, километрах в 25 от Новосибирска. Прежде, чем туда отправиться, сначала надо бы сам Новосибирск посмотреть, решили мы. Хотели выяснить, что в городе есть интересного и как тут можно развлечься вырвавшимся на волю учёным? Когда мы приехали из аэропорта, спросили в гостинице на регистрации и хмурый тип за стойкой сказал, что можно посмотреть старую часовню, в ресторан сходить, да в оперный театр, который у них в Новосибирске считается чуть ли не чудом света. А больше в городе ничего интересного и нет. Тогда мы решили, сначала – в ресторан и вечером – в театр. А часовня пусть себе стоит без нас, как и стояла сто лет до того.

В те далёкие времена поход в ресторан для молодых научных работников, при наших-то зарплатах, был событием не частым. Да и ресторанов в Совке было ничтожно мало. Столовые ведь не в счёт. Ресторан, куда мы направились, был прямо в нашей гостинице на самом верхнем этаже, с которого открывался чудный вид на Обь и всё, что вокруг реки. Сели мы в центре зала за столик, покрытый белой скатертью, подошёл официант, подал меню и спросил, что будем заказывать? Увидев, что там есть бифштекс, мы, как один, сказали – хотим бифштекс. А Вадик, будучи от природы снобом и притом начитанным романами из журнала «Иностранная Литература», сказал, что хочет бифштекс с кровью. По-английски мы бы сказали rare, то есть полусырой. Надо пояснить, что в СССР цельный кусок хорошей говядины, каким и должен быть настоящий бифштекс, являлся невероятным дефицитом и получить его в ресторане обычному клиенту было немыслимо. Советский бифштекс был традиционно рубленный, то есть просто котлета из фарша, часто ещё с яичницей сверху. Официант на просьбу Вадика никак не среагировал, записал про бифштекс с кровью в блокнотик, потом поинтересовался, хотим ли закуску, что будем пить и затем ушёл.

Когда с закуской было покончено, нам принесли «бифштексы». Принесли всем, кроме Вадика. Какой там был у них вкус у этих котлет, я уж не помню, да это теперь и не важно. Мы их съели, а Вадик всё ждёт, ждёт. Время шло, мы сидели и перебирали варианты, почему не кормят Вадика, и чтобы не скучать, обсуждали наши доклады, что собирались делать на следующий день на конференции.

Вскоре мы заметили, что из кухни к нашему столу направляется маленькая делегация в составе повара в белом колпаке, нашего официанта в передничке и человека в штатском, как оказалось директора ресторана. В руках у повара была миска с мясным фаршем. Директор нас подозрительно оглядел и спрашивает: «Кто сырой фарш заказывал?» Видать в его ресторанной практике он про настоящий бифштекс с кровью отродясь не слыхал. Ну что с него, с провинциала, взять? Нам надо было как-то вежливо отреагировать на эту дремучую кулинарную неграмотность, да так чтобы раньше времени его не обидеть. Тогда я встал из за стола, принял директора под локоток, отвёл в сторонку и тихонько ему говорю, показывая глазами на Вадика:

– Вот у этого товарища редкое генетическое заболевание. Называется по латыни сангвинум ламиа, что по-русски значит вампиризм. Я врач и его постоянно наблюдаю. Если он не попьёт хоть немножко чьей-то крови, можно и коровьей, кричит, очень возбуждается, буянит, может даже на людей напасть. Поэтому вы ему дайте всего одну ложку сырого фарша с кровью, а потом принесите обычный бифштекс, только слабо прожаренный, он успокоится и всё будет хорошо.

– А это не заразное? – спрашивает директор, побледнев.

– Нет, – говорю, – совершенно не заразное. Передаётся только половым путём, так что вам лично волноваться нет причин.

Директор опасливо на Вадика глянул, взял со стола ложку, зачерпнул из миски фарш пожиже с кровью, аккуратненько положил ему на тарелку и вся делегация тихонько, чтобы не возбудить больного, ретировалась на кухню. Когда они ушли, Вадик на меня натопорщился:

– Ты что им сказал? Вот эта ложка фарша – что, весь мой обед?

– Не нервничай. Я им сказал, что ты гурман и любишь необычную еду, и они дали тебе для дегустации местный деликатес. Называется «бифштекс по-монгольски», тут ведь Сибирь и до Монголии рядом. А сейчас тебе принесут нормальный бифштекс, голодным не будешь.

Минут через пять официант действительно принёс ему малопрожаренную котлету с яйцом. Так что всё прошло без осложнений. Мы наелись, расплатились и пошли гулять по городу. По дороге зашли в кассу театра и купили билеты на балет «Спящая Красавица», что шёл тем вечером.

Читатель может спросить, а что за странное имя «Липа» было у одного из героев этого повествования? На самом деле звали его Либкнехт Асклепиадович, но выговорить без разбега это имя и отчество вряд ли кто мог. Поэтому для всех он был просто Липа. Работал Липа биологом в университете и происходил из семьи потомственных лекарей. Дед его Василий был сельским доктором, сведущим не только в медицине, но и в истории древнего мира. Поэтому когда у него родился сын, он его назвал именем греческого бога врачевателей Асклепия или в русском простонародье – Эскулапа. Видать имя сработало, так как мальчик, то есть будущий липин папа, тоже стал сельским врачом, то есть эскулапом. А тут грянуло то, что потом стали называть русской революцией. Многие по наивности поверили, что счастье всего человечества совсем рядом и надо только не трепыхаться и идти в ногу за вождями, которые точно знают дорогу. В газетах писали, что в просвещённой Германии был вождь Карл Либкнехт, которого убили враги за то, что он знал куда надо идти. Чтобы навсегда прославить это имя сельский эскулап Асклепий назвал своего новорожденного сына Либкнехтом. Так появился Либкнехт Асклепиадович, которого мы звали Липа.

Чтобы закончить эту экскурсию в антропонимику, то есть в науку об именах, скажу кратко о других таких же чудных творениях идейных родителей. В институте, где я учился, был директор клуба по имени Ленорт Иванович, что в переводе с русского на русский значило «Ленинец Ортодоксальный», а уж про такие имена, как Октябрина, Владлен (Владимир Ленин) или Стален (Сталин-Ленин) и говорить нечего. Я даже знал одного типа по имени Сталькан, что он сам расшифровывал, как «Стальной Канат». Но мы отвлеклись, вернёмся к нашей истории.

Надо сказать, что из всей нашей компании в той поездке, самый неотёсанный был Эдик. Эдакий простецкий рубаха-парень. Его любимым развлечением было спорить. Спорил он всегда и по любому поводу. Выигрыш сам по себе большого значения не имел, а важен был процесс спора и ожидание результата. Это щекотало ему нервы и красило жизнь. Незадолго до командировки в Новосибирск он с кем-то в лаборатории поспорил, что сможет запихать себе в рот плащ «Болонья» и затем выговорить слово «мама». К чести его будь сказано, он полностью запихал плащ в рот и даже рот закрыл, но вот сказать «мама» у него не получалось, как он ни старался. Эдик страшно расстроился, разве что слёзы не потекли, но тут спорщики вспомнили, что забыли с плаща спороть пуговицы, а уговора не было, чтобы пуговицы тоже в рот запихивать. Поэтому ему засчитали выигрыш без «мамы» и этим подвигом он потом ужасно гордился.

В инженерных и научных делах Эдик был талантливым самоучкой, но его культурный уровень был ниже плинтуса. Он происходил из удмуртских крестьян, как Ленин. Впрочем, тот, вроде, был из чувашских, но это сути не меняет. Важно, что в смысле эстетики они оба стояли на одной ступеньке дремучести. До того дня Эдик ни в одном театре никогда не был и уж совсем понятия не имел, что такое балет. Потому перед вечерним культпоходом он слегка волновался и пока мы гуляли по городу, запасся поллитровкой, из которой для храбрости непрерывно согревался. Когда, где-то минут за сорок до начала, мы подошли к театру, Эдик был уже совсем хорош, но вёл себя пристойно – всё же был в приличном обществе. По крайней мере, так мы про себя думали.

Театр действительно был грандиозный, с колоннадой, как у греческого Парфенона, и куполом, как у римского Пантеона. Если учесть, что строили его с имперским размахом задолго до оперных театров в Сиднее или Нью Йорке, то впечатляло сильно, тем более, что стояло это чудо света во глубине сибирских руд. Поскольку мы пришли рановато, отправились сначала в театральный музей, где содержались всякие экспонаты из истории этого театра. Кто и что там пел или танцевал или какие костюмы к каким спектаклям шили, меня не особенно интересовало. Но вот когда и как построили это огромное сооружение, мне хотелось узнать.

По стенам висели многочисленные фотографии, изображавшие разные стадии строительства – от рытья фундамента, до прорисовки на потолке фальшивых барельефов. Было жутковато смотреть на исхудалых и оборванных строителей, которые возводили это здание, затмевающее размерами римский Колизей. Строить его начали где-то в начале тридцатых годов. В 37-м на всякий случай расстреляли всех ведущих строителей, так что стройка слегка задержалась. Зэки в телогрейках резали статуи, имитированные под итальянский мрамор, и прорисовывали фрески в стиле императора Адриана. Народ жил в жуткой тесноте, ютился в бараках и землянках, а коммунисты строили Колизей в Сибири. Других забот у советской империи в то время, вероятно, не было. Сколько квартир для тех же строителей можно было построить на эти деньги, сколько здоровья и жизней спасти! Но ни тогда, ни после никого в России это не интересовало. Так было всегда – от Петра до наших дней. Непонятно только, почему в Новосибирске до сих пор этим гордятся?

После музея мы поднялись в зал, несколько подавленные и угрюмые, и лишь Эдик улыбался и озирался вокруг, широко раскрыв от изумления свои раскосые глаза. В музее он мало, что понял, история его не задевала, но в фойе и зрительном зале он был совершенно покорён помпезной роскошью. Мы прошли в зал, мес та наши оказались хорошие, в самом центре.

Когда началась увертюра и занавес поднялся, Эдик уставился на сцену и смотрел не мигая. Ничего подобного он в своей жизни ещё не видел – ни оркестра, ни занавеса, ни декораций, ни актёров. Это было для него, как полёт на другую планету. Сначала он был очарован и улыбался, но потом озадачен и хмурился. Когда вышли танцовщики в обтянутых трико с рельефными выпуклостями мужской анатомии, Эдик закусил губу и стал тихо постанывать. Я думаю, чисто из мужской солидарности он волновался, что при контактах с очаровательными девочками из кордебалета, с этими выпуклостями может произойти конфуз, трико не выдержит напора эмоций, разлетится в клочья и спектакль будет сорван. К счастью, ничего такого с трико не случилось и он немного успокоился. Откуда Эдику было знать про тонкости балетной сексуальной ориентации? Зато когда появились балерины в красочных костюмах фей и со стройными ножками на пуантах, он оживился, забыл про мужиков в трико и даже чуть привстал с кресла, чтобы не пропустить ни одного мига этого чудного зрелища. Артистки кордебалета были явно в его вкусе. Подогретое алкоголем эмоциональное давление его стало быстро расти и уж скоро еле-еле сдерживалось тонкой оболочкой приличия. Рано или поздно это давление должно было прорваться наружу. И оно таки прорвалось в третьем действии спектакля.

Начался один из самых популярных номеров «Спящей Красавицы» – дуэт Кота в Сапогах и Белой Кошечки. Сначала на сцену выскочил какой-то тип с сердитым лицом, в широкополой шляпе и сапогах с отворотами, явно намекая на то, что он и есть Кот в Сапогах. Он прыгал, махал руками, топал ногами и вообще вёл себя вызывающе. Тип Эдику явно не понравился, поэтому он нахмурился, зло стукнул кулаком себя по колену и даже слегка зарычал, как пёс, увидевший настоящего кота. Но затем выпорхнула грациозная балеринка в белоснежном костюмчике с блёстками и откровенно приоткрытым декольте. С моей точки зрения декольте не было таким уж интересным, но Эдик оказался менее придирчивым. Личико у неё было нежное и розовое, вились белокурые локоны и на щёчках сверкали серебристые усики. На попке у «кошечки» был прицеплен пушистый хвост и ушки торчали на макушке. Когда Эдик вгляделся в эту красотку, у него вывалился язык, глаза загорелись жёлтым огнём и сдерживаться больше сил не стало. Он вскочил с кресла, вцепился руками в спинку сиденья переднего ряда и что было мочи на весь театр завопил: «Ни @@я себе кошечка!!!».

Что произошло дальше, не дано мне таланта описать. Здесь бы нужен Гоголь или Ильф с Петровым. Скажу только, что театр сначала замер на секунду в оглушающей тишине, дирижёрская палочка застыла в воздухе и «кошечка» оцепенела с поднятой лапкой. А потом зал… взорвался – захохотал, завизжал, заулюлюкал, в восторге затопал ногами. Люди аплодировали, искали глазами героя, который смог так кратко и ясно выразить то, что было на уме по крайней мере у мужской половины зрителей. Хохотали все – оркестранты, солисты, билетёрши, кордебалет, да и сама «кошечка». Про Кота в Сапогах я уж молчу. Казалось, даже римские статуи хихикают, притопывая босыми пятками из фальшивого мрамора, и вот-вот вывалятся из ниш.

Сколько это продолжалось, я не знаю потому, что мы схватили Эдика под руки и выволокли его вон из зала на улицу. Спектакль досматривать нам бы всё равно не дали. Да я и не знаю, были ли силы у самих зрителей смотреть его до конца? На том наш культпоход в замечательный Новосибирский театр и закончился.

Паспортный Контроль

Было ясно, что до конца войны остаются считанные дни. Настроение в цехах огромного Уральского завода танковых двигателей было приподнятое. Рабочие, инженеры, лаборанты, уборщицы да вообще все собирались в курилках, а то и прямо на рабочих местах у станков и конвейера, читали вслух газеты и обсуждали последние новости из Берлина. Весна была и в календаре, и в набухших почках деревьев, и в грязном талом снегу от которого бежали радужные ручейки, и в настроении людей. Но у Льва Моисеевича, главного конструктора завода, была и другая радость – только месяц назад родилась его первая дочь, которую в ожидании скорой победы назвали Викторией. Хотя производство на заводе давно шло налаженным ходом, работы у него не убавлялось, а даже наоборот, начинались новые проекты и домой, как и прежде, он приходил поздно.

Часов около 9 вечера, когда уже начало темнеть, он вышел из инженерного корпуса, у подъезда которого его ждала служебная машина. Увидев начальника, шофёр вышел и открыл дверцу:

– Добрый вечер, товарищ генерал!

Как было принято в военное время, по должности Лев Моисеевич имел воинское звание генерал-майора, но мундир никогда не надевал и не любил, когда к нему обращались по-военному. Он ответил шофёру:

– И тебе добрый вечер, Степаныч. Я уж сколько раз просил, зови меня по имени, а не по чину. Сам знаешь, я ведь человек штатский, звание у меня только по должности.

– Так ведь, Лев Мойсеич, войне конец, сейчас каждый военный в почёте – от солдата до генерала. И для меня самого радость – генерала возить.

Подрулили к дому, где жил конструктор. Он вышел, захлопнул дверцу и машина уехала. Когда взялся за дверную ручку чтобы войти в подъезд, кто-то положил ему руку на плечо. Он оглянулся и удивлённо замер. Это был Коля, его бывший подчинённый, которого год назад от него забрали на службу в другое ведомство – то самое страшное учреждение, название которого вслух произносить не решался никто.

– Отойдём в сторонку, Лев Моисеевич, поговорить надо, – тихо сказал тот.

Они прошли за угол дома, в тень, и главный конструктор услышал такие слова:

– Вы только никому не говорите, что я с вами встречался. Иначе мне головы не сносить Тут дело такое, срочное. К нам разнарядка пришла, чтобы значит… ну короче, чтобы вас… брать. По какому делу – не знаю, но… Я уверен, что это ошибка, конечно, так ведь пока разберутся, дело может обернуться плохо. Я не забыл, что вы для меня и моей семьи сделали, вот, думаю, может это как раз случай чтобы я вам добром отплатил. Ну вот, я вас предупредил, а дальше – поступайте, как знаете, не мне вас учить. Только прошу – никому о нашем разговоре…

Он пожал руку собеседнику, сделал шаг назад и растворился в ночи.

Потрясённый, постоял конструктор минуту перед дверью, потом решительно открыл её, поднялся на второй этаж, зашел в квартиру и, не снимая пальто, прямиком прошёл на кухню, где жена ждала его с ужином. Он подошёл к ней, обнял за плечи и на ухо прошептал: «Выйдем на балкон, важный разговор» – знал, что в квартире говорить было рискованно.

Вернулись с балкона, жена сняла с антресолей два чемодана и молча стала собирать вещи. Хозяин дома поднял телефонную трубку и попросил соединить его с гаражом.

– Мой вернулся? – после приветствия спросил он дежурного диспетчера. К телефону подошёл водитель.

– Ты, Степаныч, извини, что я тебя дёргаю. Тут, понимаешь, жена надумала ребёнка завтра утром на природу вывезти. К озеру, на пару дней. Я тебе два дня свободных даю. Знаешь ведь, люблю я за баранкой сидеть, так что ты мне не понадобишься. Сам поведу. Ты только вот прямо сейчас машину к моему подъезду подгони и до вторника будешь свободен.

Минут через двадцать водитель позвонил в дверь, отдал ключи и сказал, что машина в полном порядке, в багажнике две канистры с бензином и пожелал хорошо провести время. Вскоре чемоданы были уложены, ребёнок накормлен и закутан в тёплое одеяло. Хозяин дома вынул из шифоньера генеральскую форму, надел. Достал из коробки ордена и медали, приколол их на китель. В спальне оставили включённым свет, снесли вещи вниз, уложили в багажник, а что не вошло – на заднее сидение и ещё до полуночи тронулись в путь. Куда ехать он сначала не представлял, но понимал, что самое безопасное – как можно дальше от дома, на запад, туда, где последние дни гремела война.

Путь был непрост, дороги избиты, продуктов, что с собой взяли, хватило на несколько дней. Ночевали обычно прямо в машине или в гостиницах, которые удавалось получать через военкоматы и военных комендантов. Генеральский мундир и ордена открывали многие двери, производили впечатление и позволяли по тем временам сравнительно быстро – за какие-то две недели добраться до западной границы. Впрочем, слово «граница» в мае 1945 года имело весьма размытый и условный смысл – с востока на запад и в обратном направлении шли бесчисленные эшелоны, автоколонны, пеший люд, беженцы. Так что добраться до румынской Констанцы особенных проблем для генерала с семьёй не было. Там он переоделся в штатскую одежду, на барахолке разыскал нужных людей, благо свободно мог говорить по-немецки и французски. В обмен на именные золотые часы румын-рыбак на своей шхуне согласился переправить их морем до турецкого посёлка Лиманкой. Оттуда, добрались они до Стамбула, а затем на пароходе уплыли в Палестину.

* * *

Профессор медицинского факультета Тель-Авивского университета Микки Крафт был знаменит не только в Израиле, но и по всему миру. Вместе со своими учениками и коллегами он разработал уникальный метод операций с новой моделью лапароскопа – медицинского прибора с видео-камерой, который позволял делать сложные внутриполостные операции через маленький разрез на тепе пациента. Микки придумал виртуозную хирургическую технику и выступал с лекциями и показательными операциями во многих странах. В конце зимы 1987 года он вернулся из США после трёхнедельных «гастролей» и дал жене слово, что в ближайшие полгода никуда не поедет.