Правила бессмысленного финансового поведения

Но «Поленово» – федеральная собственность. Завершится ли этот круг спустя сто лет реституцией? Вернется ли имущество, нажитое личным трудом (имение было приобретено на средства от продажи картин), семье, ибо сделка конца 1930-х годов – передача всего имущества в дар государству – по всем признакам была вынужденной?

В Восточной Европе это, скорее всего, случилось бы. Усадьба стала бы частным музеем. У нас – открытый вопрос для многих семей. Не обсуждается. По-прежнему многие семьи знают о своей собственности, числившейся за ними до 1917 года, хотя, может быть, уже не смогут доказать право на неё.

Правило отъема

На свадьбу нам подарили тысячу рублей. Деньги были трудовые, всей жизни, но приданое быть должно, никуда не денешься, пусть даже в панельных объятиях Москвы. Деньги и – легчайшие подушки, баюкающие нас до сих пор. Деньги были не наши, как бы абстрактные, где-то там лежащие, но все-таки на черный день, который не придет никогда. Между тем дни шли и шли, а рядом мирно спали другие деньги – у кого пять, у кого двадцать, а в знакомой семье – целых восемьдесят тысяч, что точно не меньше 20 млн рублей в любой день 2018 года. Как деньги всей жизни.

Ну и пришли. Деньги на тихую жизнь «60 плюс», деньги как нечто степенное, основанное на постоянстве, то, что никуда не денется и его есть много, – эти деньги испарились вмиг на переломе 1990-х, оставив лишь злобу, компенсации и воспоминания о том, какие мы были идиоты. И долго потом мы вычисляли, и до сих пор это делаем, что стало бы и как бы мы жили, если бы не строили, как глупцы, то, что построить нельзя, любя всё общее и не любя себя.

Что ж, проехали. Да не совсем проехали, потому что пока государство – это отъем. Так было лет триста, и ему еще нужно сто раз доказать, что оно – источник, чтобы мы в него поверили. И когда вы снова услышите «денежный навес», то бегите с деньгами немедленно, потому что этот навес – ваши деньги, и к нему обязательно прикрутят то, что благонравно называется денежная реформа (их много было на Руси).

В самые горькие свои минуты государство любит взять. Делало это много раз. Для нас в эти времена важно сохраниться. Мы – дети тех, кто выжили в 1917-м, 1930-х, в 1940-х. А наши дети – тех, кто выжил в 1990-х, когда было потеряно или не родилось несколько миллионов человек. И им нужно не только быть сохранными, но еще и – впервые в собственном отечестве – умножиться в имуществе, в земле, в домах и, конечно, в доходах. Хорошо бы, как мечта, как страстное желание – впервые, надолго, навсегда, в будущем и в настоящем.

Валюта – на выход![4 - Мозохин О.Б. ВЧК – ОГПУ – НКВД на защите экономической безопасности государства. 1917–1941 гг. М.: ООО «ТД Алгоритм», 2016. С. 468–491.Книга основана на обширном объеме исследований в архивных фондах. Все факты подтверждены документальными ссылками, носящими академический характер.]

Вы можете свободно покупать и прятать – золото, серебро, камни и, самое главное, доллары. Всё разрешено и приветствуется. Если, конечно, вы обретаетесь в 1922–1926 годах.

А с 1927 года – ту-ту. За «укрывательство» серебряной и золотой монеты вас расстреляют. Например, в августе 1930 года Коллегией ОГПУ были приговорены к расстрелу:

1. Быков Ефим Евгеньевич, 68 лет, уроженец Москвы, гардеробщик Большого Театра. Обнаружено: 810 руб. серебра, большое количество дефицитных товаров и мануфактуры.

2. Леонтьев Гаврил Филиппович, 65 лет, гардеробщик Художественного Театра. Обнаружено: 865 руб. серебра.

3. Королев Николай Макарович, 1878 г., гардеробщик Малого Театра. Обнаружено: 449 руб. 50 коп. серебра[5 - Там же. С. 484.].

И другие. Чтобы изъять серебро, произведено 485 тыс. обысков, 9,4 тыс. арестов, отобрано 2,3 млн. рублей – серебряных разменных монет (на 27 сентября 1930 г. по СССР)[6 - Там же. С. 484.].

Доллары? В декабре 1931 – феврале 1932 г. «массовая операция по валюте» ОГПУ. «Были отмечены повальные обыски, которые, как правило, не давали результатов. Это объяснялось тем, что валюту, как правило, хранили в земле, в дровах, в стенах и т. д. Было отмечено, что результативность могла быть достигнута агентурной проработкой и сознанием арестованного, но отнюдь не обыском»[7 - Там же. С. 489.].

Столовое серебро? «Циркуляром № 404/ЭКУ от 20 сентября 1931 года давались указания на места об изъятии золотых и серебряных предметов домашнего обихода. Согласно этому циркуляру органы ОГПУ стали изымать у населения все ценные вещи. В связи с тем, что это уже было большим перебором, то циркуляр № 572/ЭКУ от 19 сентября 1932 года еще раз разъяснил, что изъятие золотых и серебряных предметов домашнего обихода должно производиться только в тех случаях, когда количество их является товарным и представляет валютную ценность или же хранение их носит явный спекулятивный характер»[8 - Там же. С. 488–489.].

В 1930 г. ОГПУ изъяло семейных ценностей на 10,2 млн золотых рублей (иностранная валюта – 5,9 млн руб., золото в монетах и слитках – 3,9 млн руб., серебро (изделия, лом, слитки, монеты) – 0,4 млн руб.). На 15 млн руб. – к маю 1932 г. Документ из архивов, мнение Сталина: «надо сказать спасибо чекистам» [9 - Мазохин О.Б. Указ. соч. С. 491.].

Как поборникам индустриализации, конечно.

За кладами не возвращаются

Если вы уехали за границы России по политическим побуждениям, то ваше имущество конфискуется, если вы не вернулись к моменту конфискации. Так гласит ныне действующий Сводный Закон от 28 марта 1927 года «О реквизиции и конфискации имущества» в статье 13.

Так что зарывать клады бесполезно. За кладами не возвращаются. Знаменитый нарышкинский клад из двух тысяч с лишним предметов столового серебра, пяти сервизов, таился в Петербурге, на улице Чайковского, 29, среди коммунальных квартир, под полами, в замурованной комнате полтора на два метра. Сиял, не окислился, когда нашли его в мешках, пропитанных уксусом, завернутым в газеты от осени 1917 года. Дело было 95 лет спустя, в 2012 году. Нашлась и внучка, 84 лет, конечно, в Париже. Дело было безукоризненное – на каждом предмете нарышкинское клеймо, личная вещь. А отдать ее нельзя. И клад осел в Константиновском дворце (ныне – государственном).

Ибо, торжественно, медленно повторим, «конфискация имущества производится… в отношении лиц, бежавших за пределы Республики из политических побуждений и не возвратившихся к моменту конфискации». По статье 13 Сводного Закона от 28 марта 1927 года «О реквизиции и конфискации имущества», постановление ВЦИК РСФСР от 28 марта 1927 года «Об утверждении Сводного закона о реквизиции и конфискации имущества». И этот закон действует!

Никто из них не вернулся в Россию к моменту конфискации. И больше никогда не вернется. Так что не делайте ям и потаенных комнат: за кладами не возвращаются и их не отдают – никому и никогда[10 - Источники: Информационно-справочная система «Консультант-Плюс»; Голубкова М. Клад Нарышкиных оценили почти в 200 млн. руб. // Российская газета, 2013 г. 19 декабря; Смирнова И. Интервью с Натали Нарышкиной // 2012 г., 15 апреля // http://svpressa.ru/society/article/54498/; Лукашов В. Тайная комната с сокровищами обнаружена в петербургском особняке. // 2012 г., 29 марта // https://www.vesti.ru/videos/show/vid/405947].

Купание золота на черном рынке

Как это бывает? Мы забыли. Сначала – доллары, ломтями или по кусочку. Потом пухлые рубли из-под пальто. Серенький денек. И пахнет птицами, которых сейчас поймают.

Ну-ну-ну, есть свидетельства. Исай Абрамович, троцкист, лагерник, а тогда еще свободный студент решил сбыть в Москве золотые монеты царской чеканки. В них ему давали зарплату во Владивостоке, в Дальневосточной республике, а в Москве – только бумажки, рубли. 1923 год.

Сначала он менял золото в Госбанке. Но старый большевик (он был потом расстрелян в 1938-м) сказал ему: «На “черной бирже” у Ильинских ворот ты получишь в три или четыре раза больше… Ты студент, тебе каждая копейка дорога, никто тебя не осудит». И он пошел. «Гудела, кричала, торговалась толпа, беспрерывно слышались выкрики спекулянтов: “Беру доллары!”, “Беру фунты стерлингов!”, “Беру золото!”. Спросив одного из них, сколько он даст мне за пятирублевую золотую монету, я услышал сумму, в несколько раз превышавшую официальный курс. Я отдал монету, получил бумажки и уже хотел уходить, как вдруг раздался крик: “Облава!”… Толпу оцепляли милиционеры. Кольцо сжалось»[11 - Абрамович И.Л. Воспоминания и взгляды: в 2 кн. / Абрамович И.Л. М.: КРУК-Престиж, 2004. Т. 1: Воспоминания. С. 22.].

Окруженных пропускали по одному. Проверяли документы. «Дошла очередь до меня. Я показал студенческую книжку и партбилет (паспортов тогда еще не было). На вопрос начальника милиции, как я сюда попал, я соврал, что просто проходил мимо. Меня отпустили».

Пусть и нас отпустят, если придется выйти вместе с воробьями на московский заклеванный уголок и там менять свои бумажки, а потом начальник милиции будет изумленно спрашивать: «А вы-то как сюда попали?».

Так и попали – дать хлеб, тепло и молоко.

Как прийти за кладом

Бессмысленно закапывать клады – их не отдают. Но мы ищем клады всю жизнь. Мой знакомый был кладоискателем в кубе. В старом, большеглазом двухэтажном доме – крепости его предков – были стены из толстых почерневших бревен, были полы с ямами под паркетной доской, и еще внизу был просторный, безумный, злобный темный подвал, конечно, из кирпича, цепкого, в зазубринах. Не банкам же там валяться, набитым паучьей пыльцой, а золоту быть под покровом ночи.

Вступив в этот дом в сладком десятилетнем возрасте и сжившись со двором, кошкой, комнатами с вечнозелеными обоями и солнцем, он объявил отцу, что будет искать клад. Здесь должен быть клад. Он обязан быть закопан. Или забит под половицу. Или спрятан в потемневшую масляную тряпочку, из-под которой проступают червонцы, но в шкафу с двойным дном.

– Нет, – сказал отец, – друг мой, ты ничего в нашем доме не найдешь.

– Ну, папочка, – заныл мой знакомый, конечно, в образе десятилетнего оборвыша. – Пусти меня в подвал, там – тайны, там могут быть даже призраки, которых нужно умолить уйти, пока не поздно!

– Однажды, – сказал ему отец, – поздним летним вечером, задолго до войны, к твоим бабушке и дедушке постучались два странника, он и она. Дело было в 1932 году, для тебя таком же далеком, как и годы пиратских наслаждений.

«Можно ли пройти на кухню, – спросила женщина твою бабушку, Полину Сергеевну, – и поговорить?»

Никто ведь не помнит, как они выглядели. Темно-синее, морщины, платок, выдававший его хорошее происхождение, может быть, седины вперемешку с выцветшими глазами, что очевидно даже под хмуроватой лампой. Или так всё было устроено, что они растворились в вечернем воздухе, как будто их и не было, оставив только след, что были.

«Простите, – спросил странник, высокий, сухопарый, – как вас величать?»

«Федор Иванович», – ответил твой дедушка.

«Поговорите с нами? – спросил он. – Стакан чая, может быть?»

Чай, чай, чай. Над ним можно толковать, над кофейником, пожалуй, нет – терпкое разъединяет души. Но чай – да, конечно, и именно за чаем они признались – здесь не нужно имен, – что это их дом. Когда-то был – до реквизиций, до выселений и просто бегств, но дом, старинный, плотный, был несомненно их. И можно без имен – хотя для взыскующего вынуть из бумаг их имена заняло бы полчаса.

За пять минут можно отторгнуть человека. А здесь прошлись по комнатам, и женщина застыла у печи, у изразцов, хотя и сгорбленных, но еще цветущих. «Я брала их у Кузнецова, – вдруг сказала она. – И у нас есть к вам нижайшая просьба».

Переночевать? Скрываться? Тайно подглядывать из окна? Не доносить о них властям?

«Видите ли, – и они переглянулись между собой, – мы надеялись вернуться и, когда спешно уходили из города, зарыли в подвале жестянку с червонцами».

«Золотыми», – добавила она, хотя и так было понятно, что не бумажки, не керенки, не гербы пустоглавые, а только николаевское золото могло быть закрыто, пусть и в жестянке или в промасленном кошельке, но только золото великое, самоцветное, пестро сияющее, могло скрываться под земными глубинами.

«Клад, – добавил он и засмеялся. – Золотой клад, господи, как в детской книжке!»

И попросили его отдать – для жизни советской, хотя как зовут, где бытуют и потихоньку скрипят, конечно, не рассказали. Прилетели, сели, клюнули, выпили чайку, того, липового, – и скрылись во тьме, которой у нас много в душе.

В подвал вели литые, в узорах ступеньки. В руках была керосиновая лампа, а гостям или птицам – как их называть? – вручили лопату, не серп и не молот. Первый удар лопатой был глух, второй – беспочвенен, от третьего и мышь бы не зашевелилась, а вот на четвертом, нежном, почти скребке, был услышан не стон, а скрежет.

И был розовый восход. Из праха, из горечи пустынной появилась, с двуглавым жестяным орлом на крышке, большая, грешная цилиндрическая коробка «Товарищества Эйнемъ», набитая червонцами, как медно тусклыми леденцами.