«Свет и Тени» врагов, «совместников/совместниц», «коллег по ремеслу» и… не только генерала Бонапарта. Книга 1: от А до Л

…Между прочим, если в юности Константин покорно принимал затеянную его амбициозной бабкой игру в Константинопольский престол, то возмужав, относился к «греческому проекту» скептически, тем более, что его старший брат, став императором, смотрел на это равнодушно. А младший (Николай) став императором Николаем I «вне очереди», после победоносной войны с турками в 1829 г. и вовсе предпочел не рисковать обострением отношений со своими главными европейскими «партнерами». Он не двинул войска на Константинополь, что было явно не в духе его победоносной бабки, заявив что-то типа: «Я так рад, что у меня общего с этою женщиной только профиль лица»…

В 1784 г. из ласковых ручек скончавшейся воспитательницы Софьи Ивановны Бенкендорф «внучик Костик» (так он по-детски подписывался в своих записочках бабушке) попал под сугубо мужской надзор, вызванного императрицей из-за границы угодливо-раболепного генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова. Ему была предназначена роль няньки. Еда, порядок, прогулки, гардероб – вот его круг обязанностей и не более того. Все остальное контролировала властная бабка-императрица.

Интересно, что в свое время, когда в 1787 г. Екатерина собиралась в свое, ставшее потом знаменитым, путешествие по покоренным крымским землям – на полгода, то посчитала непременным взять с собой и обоих своих внуков: не доверяя их воспитание родителям! Последние попытались было слабо возразить, но безуспешно. Перечить ей, как известно, мало кто умел. Спасло ситуацию внезапное заболевание… в ту пору уже 8-летнего Константина ветрянкой. Бабушка сжалилась (откладывать путешествие по этой причине уже было никак нельзя!) и Сашуня с Костиком так и не поехали с бабушкой Катей в «далекие края».

Потом, когда в 1792—94 гг. Польша начала практически исчезать с карты Европы, кое-кто из услужливых высокородных поляков (например, Станислав Потоцкий) дважды обращались к Екатерине с просьбой возвести на польский престол Константина, но бабушка категорически отказывала, мотивируя это тем, что великому князю пришлось бы стать католиком и навсегда отречься от прав на русский трон. Тем более, что в результате затеянного Третьего раздела Польши она уже исчезала с политической карты Европы. И тем не менее, спустя почти 20 лет именно «внучика Костика» его старший брат-император отрядит «держать в узде» буйных поляков…

Тогда же на его жизненном пути оказался воспитатель швейцарец Лагарп. Но в силу ряда причин он гораздо больше уделял внимания, несомненно, более одаренному старшему брату Александру из которого бабка-императрица готовила просвещенного монарха. Тем более, что российский престол по бабушкиным раскладам Константину никак не грозил. Солдатики, пушечки, сабельки – вот его главные игрушки! И наш Великий Князь все расставлял и расставлял солдатиков вперемежку с орудийными батареями (артиллерия стремительно входила в моду среди военных той поры!) по просторным залам бабкиного Зимнего дворца. И, тем не менее, и ему приходилось познавать то, что предначертала своему старшему внуку-любимцу их премудрая бабушка-государыня. В результате получилось, что «первоклашка» Костик вынужден был учиться на равне с «третьеклассником» Сашенькой (разница между ними была в год и семь месяцев). Это всегда не просто и, тем более, когда братья столь разнятся по природным данным (это еще мягко выражаясь!). Дело в том, что как-то – на упрек в нерадивости по сравнению с прилежнейшим и вдумчивым Сашулей – сам Костик весьма однозначно и доходчиво расставил все точки над «i» в вопросе «кто есть кто» среди братьев: «Он – царь, а я – солдат, что мне перенимать у него!?» И это была сущая правда: наш отрок Великий Князь обожал становиться в одну шеренгу с солдатами (в том числе, «потешными») и маршировать до упаду. Фрунтовик он был знатный – весь в отца! И тот его за этот «характерный штрих в портрете» очень ценил! В общем, Константина следовало учить иначе, в другом темпе, другим тоном, возможно, другим учителям и даже другим предметам в отличие от его изящного, многогранного и очень-очень «извилистого» братца впоследствии неспроста прозванного «нашим ангелом» и более того – «непрозрачным».

К «избыточно живому» (упрямому, яростному и капризному) Костику, порой, покусывавшего Лагарпа (!), приставили чрезмерно снисходительного Карла Ивановича Остен-Сакена, чей умственный потенциал у большинства современников вызывал очень большие сомнения. Как результат, из Константина рос хам, чувствовавший свою вседозволенность! Под бабушкин смех «внучик Костик» копировал несуразные «повадки» своего отца. Более того, он приводил в состояние шока свою матушку Великую Княгиню Марию Федоровну, беременную своим третьим сыном (будущим императором Николаем I, мужчиной гренадерского роста) похабными остротами типа «За всю свою жизнь не видывал такого живота: там хватит места на четверых! Ха-ха-аа!!!» Императрица—«бабка» впадала в умиление и цитировала подобные «остроты» (казарменные шуточки!) «внучика Костика» своим высоколобым иностранным корреспондентам, в частности, Гримму. Ему все прощалось – все сходило с рук. И лишь после того, как на приеме в честь шведского короля Густава Адольфа IV, которого его геополитически мыслящая бабка рассчитывала вскоре женить на своей старшей внучке, он отчебучил совершенно невероятную непристойность (назвал генерал-губернатора Санкт-Петербурга А. Н. Самойлова самым большим… пердуном в городе!), его по приказу императрицы посадили-таки под домашний арест, впрочем, не надолго. У бабушки Екатерины не было принято наказывать внуков, изолированных ею от родителей и среди которых она особо выделяла только Сашеньку, видя в нем единственном достойного наследника российского престола. Упрямый как осел «внучик Костик» – во многом очень похожий на ее сына Павла – ее все больше и больше раздражал. Так он и рос нелюбимым сыном и внуком, сам признавая, что из него мало что путное может вырасти: «В 12 лет я ничего не знаю, не умею даже читать. <<…>> Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика…». Дальше – больше: солдаты, из подаренных ему к 16-летию в потешный отряд дюжих молодцов, порой, сплевывают в снег выбитые царственным кулаком передние зубы; избит им до крови прусской капральской палкой (фухтелями, шомполами) бравый майор; с одного удара завален великим князем старый граф Штакельберг и т. д. и т.п., вплоть до замятого уже в царствование императора Александра I «мутного» дела о странной смерти молодой вдовы португальского посла, сексуальнопривлекательной госпоже Араужо, «жившей немножко блудно» и якобы зверски изнасилованной Константином и его свитскими офицерами. С Лагарпом он, в конце концов, расстался, но потом написал ему прочувственно-покаянное письмо с ироничной припиской: «… будьте уверены, что вы мне всегда будете очень дороги. Осёл Константин».

Затем императрица-бабка оженила «внучика Костика» на пребойкой и премиленькой 14-летней Юлии-Генриэтте-Ульрике, принцессе Саксен-Заальфельд-Кобургской, но как показало время неудачно. Для хамовато-солдафонистого Константина Павловича, очень похожего в своих «забавах» на своего покойного дедушку Петра III – человека, между прочим, «легкого», но по мнению ряда исследователей специально выдаваемого Екатериной II за дурачка, Юлия (ставшая в православии Анной Федоровной) была, скорее всего, смешной, живой игрушкой. Костик, как и его безвременно погибший при очень темных обстоятельствах дед, обожал развлекать свою невесту, а потом и жену в супружеской спальне весьма своеобразными способами, всем хорошо известными: «вахт-парады», ружейные экзерциции и прочие «циции». Вскоре выяснилось, что внук Петра III обожает устраивать в манеже, выделенного молодоженам императрицей, Мраморного дворца пальбу из пушечки… живыми крысами! Вот такой реприманд неожиданный, вызывавший у юной «Анны Федоровны» резкие позывы на рвоту. Муж у нее оказался взбалмошным шалопаем и это, еще очень мягко и ласково выражаясь! Анна Федоровна быстро все поняла про своего благоверного и хотела было «рвануть» домой… к маме, но при всесильной императрице-«бабушке» ей проделать этот демарш не удалось…

Потом на престол стремительно взбежал, засидевшийся в его ожидании, 42-летний отец нашего Костика, неоднозначно воспринимаемый современниками, Павел Петрович и началось! Наш герой тут же стал полковником лейб-гвардии Измайловского полка со всеми вытекающими из этого назначения последствиями. Все изменилось быстрее, чем в один день: костюмы, прически, наружность, манеры, занятия. Ранжиром и мерилом стали гатчинцы, в том числе, и для гвардейцев всех рангов. Для братьев (и для Александра тоже) все это было уже давно пройденным этапом. Вахтпарады и маневры под началом их батюшки-«фрунтовика» были их чуть ли не единственным серьезным мужским занятием при жизни их могущественной бабушки. Парадомания давно поселилась в сердцах Великих Князей Александра и Константина, причем у первого даже в большей степени. (Вспомним хотя бы грандиозный военный парад победоносной огромной русской армии под Вертю во Франции в 1815 г., когда русские войска поразили всех европейских государей своей парадной выучкой и бравой статью!) Более того, от пальбы отцовских гатчинских канониров Александр даже серьезно оглох и с тех пор вынужден был при разговоре поворачиваться к собеседнику правым здоровым ухом. И тем не менее, общий дух «гатчины» все же пришелся больше по душе именно Константину Павловичу. И это при том, что служить в гатчинском воинстве среди армейских офицеров считалось непрестижным: туда «ссылали» самых проштрафившихся, тех, кто потом на реальной войне так себя ничем и не зарекомендовал и, тем более, не прославился. Мат, похабщина и глумливые байки о водке, картах и непотребных девках навсегда поселились в душе недолюбленного «внучика Костика», усвоившего грубость как удаль, принимавшего распущенность за свободу, а бездушно-бездумное исполнение приказов за преданность. «Офицер не что иное, как машина» – так понимал суть офицерской службы Великий Князь Константин Павлович. Такой взгляд на армию был для него родным и единственно возможным. Если Александр – тонкий, изящный, ироничный и серьезно образованный – все же тяготился гатчинским духом, то прямолинейный и простодушный Константин упивался им, чувствовал себя в Гатчине как «сыр в масле». Так продолжалось все четыре года (или всего лишь четыре года?) правления их непонятого современниками отца-императора с повадками бенгальского тигра, чья непредсказуемость «подвела его под монастырь»! Отставки, аресты, ссылки, окрики и всеобщий страх перевесили все его благие с точки зрения государственности намерения (и действия) и Павла I убили-задушили офицерским шарфом пьяные гвардейские заговорщики.

А ведь немало косвенных свидетельств говорит в пользу того, что именно ко второму своему сыну, весьма похожему на него как внешне, так, порой и внутренне (прямодушие, открытость, порывистость), император Павел I действительно благоволил. Старшего сына – утонченного лицедея в духе ненавистной императрицы-«матушки» Екатерины II – он явно воспринимал, как соперника на престол. Недаром же, взойдя на престол, он взял да и уровнял обоих в правах, более того, подарил Константину Стрельнинскую усадьбу на южном берегу Финского залива, назначил его генерал-инспектором всей кавалерии и начальником Первого Кадетского корпуса, где совсем недавно «рулил» всем любезный Михаил Илларионович Кутузов. Юным кадетам Константин пришелся по душе.

Затем в 1799 г. грянула очередная для монархической Европы война с революционными французами: англичане надавили на австрийцев и тем пришлось униженно просить императора Павла Петровича, взамен своих неоднократно битых Бонапартом полководцев, направить в Италию сколь прославленного, столь и чудаковатого (это надо признавать открыто!) старика Александра Васильевича Суворова. Павел – гроссмейстер Мальтийского рыцарского ордена – разъяренный захватом французами Бонапарта по пути в Египет острова Мальта, разрешил «русскому Марсу» спасти европейских кесарей от революционной чумы. Константин Павлович уговорил отца дозволить ему повоевать под началом лучшего бабушкиного военачальника. Он уже давно просился у отца на войну: ему ведь было без малого 20 лет! Отец-император отпустил его… волонтером. В этом случае обязанности царского отпрыска были весьма неопределенны, но в тоже время его присутствие в армии, как бы подчеркивало значение, придаваемое войне российским императором. Павел покинул Петербург позже Суворова и бросился его догонять, проинформированный о феноменальной стремительности передвижений старого полководца. Его сопровождала небольшая свита в лице хорошо знавшего «русского Марса» по предыдущим кампаниям генерала от инфантерии Дерфельдена с его адъютантом, генерал-майора Сафонова («дядьки» -наставника Константина), адъютантов Е. Ф. Комаровского (1769—1843) и А. Я. Ланга (1775 – после 1830), офицера лейб-гвардии Измайловского полка Озерова, пары пажей, доктора, хирурга и берейтора.

После приемов и балов в Вене Константин догнал-таки Александра Васильевича. Об их «исторической» встрече рассказывали разное, порой, противоположное: в общем, встретились два эксцентрика – старый и молодой! И в первом же для него жарком деле под деревней Бассиньяно последний так «объегорился» (здесь более уместно другое нелитературное выражение!), что у старого полководца чуть не вылезли от гнева глаза из орбит! Пользуясь своим высоким статусом, великий князь, знавший только лишь вахтпарадный фрунт, вынудил заслуженного боевого генерала Розенберга опрометчиво ввязаться в бой с численно превосходящими силами французов. Последние быстро потеснили русских. Более того, конь великого князя понес того в самую гущу схватки. Хорошо еще, что дюжий казак изловчился и не дал Константину попасть… в плен. Но потери были, и немалые и, Розенберг, оправдываясь перед Суворовым, вынужден был указать на главного виновника неожиданно случившегося конфуза. Для непобедимого «русского Марса» это было невероятным событием и он, естественно, потребовал к себе «на ковер» Великого Князя! Разговор у прославленного старика с заносчиво-хамоватым юнцом царских кровей был долгий – очень долгий! Доподлинно осталось неизвестно, что Суворов сказал Великому Князю К. П. Романову (на самом-то деле Гольштейн-Готторпу), но тот вышел от него весь красный, со слезами на щеках. Разгневанный старик устроил взбучку княжеским адъютантам, пригрозив им отправкой лично к… государю! Ничего более страшного они себе, естественно, не представляли. Непредсказуемый Павел Петрович мог запросто закатать их за промашку с его сыном «за Можай», вернее… в Сибирь! Александр Васильевич прекрасно понимал, какую «свинью ему подложил» государь-император и предпочел после бассиньянского конфуза подстраховаться, приказав увеличить конвой Великого Князя с 20 человек аж до 100! Ненароком что снова случиться с Его Императорским Высочеством!

Правда, Е.И.В. с той самой поры весь поход «знал свое место». Только с разрешения Суворова он появлялся в его кабинете, причем, входил на цыпочках и молча слушал рапорты и приказы командующего, если спрашивали его мнение, то высказывался и весьма толково. Александр Васильевич счел вздрючку достаточной и в своих донесениях императору считал нужным похваливать царского сына. И тот действительно отличился при Нови, за что и получил от своего строгого батюшки орден Св. Иоанна Иерусалимского и 50 тыс. рублей – деньги по тем временам огромные. Наравне со всеми Константин Павлович преодолевал все тяготы Швейцарского похода, когда при переходе через Альпы одна треть (правда, не все согласны с такой цифрой) русских солдат погибла от голода, холода, сорвавшись в пропасти или в жестоких штыковых атаках на горных перевалах. Все это время Великий Князь шел пешком в авангарде Багратиона, правда, за ним – царским сыном – хорошенько приглядывали и адъютанты, и дюжие казаки. Как-никак это была не гатчинская потеха, а война по-суворовски: стремительно и решительно – бескомпромиссно! В Муттенской долине Константин на свои деньги (за 40 червонцев) купил для солдат две грядки картошки – хоть как-то скрасившие их полуголодный быт. После необыкновенно пронзительно-патриотической речи Суворова поредевшие русские войска собрались с последними силами и вырвались из французского полуокружения. Русский Марс получил от благодарного Павла I генералиссимуса, а Константин Павлович – титул цесаревича (20.10.1799), который присваивался только и исключительно наследнику престола. Не исключено, что этим придворным «маневром» отец-император мог намекать – кого он на самом деле видел своим наследником!? Недаром же, он лично написал сыну: «Герой, приезжай назад…» По возвращении он приветливо трепал сына по щеке (что было признаком его особого расположения!), обнимал, публично звал героем и даже советовался с ним по вопросам удобства военного обмундирования, на что тот правдиво отвечал: прусская форма для ведения войны по-суворовски, т.е. мобильно – не подходит никак. Отец разозлился, впал в амбиции и лишил новоиспеченного цесаревича своего царского благоволения, отправив его с глаз долой – муштровать разболтавшихся кавалергардов (или все же, лейб-гвардии Конный полк?) – «белую кость» царской гвардии. Так бывает: от любви до ненависти – один шаг, и с императорами, в том числе. Как результат, в Константине Павловиче, преодолевшем все тягости и ужасы Итальянского и особенно Швейцарского походов без всякого послабления, вновь проснулся животный страх перед непредсказуемым отцом. И он сам принялся лютовать среди кавалергардов, правда, с оглядкой: в ту пору на военном суде любой корнет мог легко засудить гвардейского полковника, но все же, не цесаревича.

Спустя год императора Павла не стало. Если Александр Павлович был посвящен в заговор и во многом с его молчаливого согласия он состоялся, то подобная причастность Константина остается под вопросом. Император Павел был непредсказуем, но и его средний сын то же не отличался логичностью решений. Не исключено, что знай он о заговоре против отца, которого он жутко боялся, то мог и попытаться отговорить старшего брата от подобной авантюры. А это никак не входило в замыслы главы заговорщиков петербуржского генерал-губернатора, графа П. А. Палена: «легитимность» заговора во многом держалась на молчаливом согласии старшего сына императора. Известно только, что Константин по «его собственным словам» в ту ночь крепок спал! И это после ареста отцом Александра и Константина (!?), их вторичной присяги (!?), особо напряженного последнего вечернего разговора отца со своими сыновьями-«цесаревичами» (!?) и, тем более, приказа Константина вверенному ему кавалергардскому полку быть в ту ночь в состоянии боевой готовности, т.е. зарядить карабины и пистолеты боевыми патронами!? Впрочем, так бывает…

Рассказывали, что после всего случившегося, увидев по утру собравшихся в одной из зал Зимнего дворца взвинчено-пьяных офицеров-участников ночных событий, Константин Павлович навел на них лорнет и «как будто про себя, но громко» сказал: «Я всех их повесил бы». Вряд ли бы участник заговора отозвался бы так о своих «подельниках». Судя по всему, всю оставшуюся жизнь память об отце не жгла угрызениями совести его душу, в отличие от его старшего брата – косвенного отцеубийцы. Более того, и спустя годы он уверенно повторял, что ни за что не станет русским царем, поскольку это равносильно подписанию смертного приговора. При этом он прибавлял: «Меня задушат, как задушили отца».

Потом с Константином случился еще один «реприманд неожиданный»: с ним рассталась его супруга – слишком разными они были людьми. Тем более, что их «оженили» слишком в раннем возрасте по сугубо династическим причинам, а такие браки крайне редко бывают счастливым. Анна Федоровна, которая уже предпринимала попытки сбежать от мужа к себе на родину, но пока был жив император Павел I ей это не удавалось, уже летом 1801 г. покинула Россию навсегда. Ей претила атмосфера постоянной казармы, которую привносил в ее быт муж-фрунтовик. Тем более, что их ребенок родился мертвым, а Константин не отличался супружеской верностью, в частности, крутил бурный роман с очаровательной польской княжной Еленой Любомирской. Жена Константина Павловича прожила очень долгую, размеренную и уединенную жизнь в Швейцарии (сначала в роскошном замке Шатле де ля Буасьер под Берном, потом – в Женеве), скончавшись много позже своего мужа-«фрунтовика» – лишь в 1860 г. Последний пару раз попытался было уговорить ее вернуться в Россию, но как-то не очень-то и навязчиво: он предпочитал посещать другие «аулы». Сначала он утешился с очередной прелестной полькой Жанеттой Четвертинской – сестрой фаворитки своего брата Марии Антоновны Нарышкиной. Константин даже порывался жениться на ней, но его матушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, имевшая серьезное влияние на всех своих сыновей, наложила на этот брак свое категорическое материнское вето.

В 1806 г. на «место», «получившей отставку», Жанетты заступила другая чувственная дамочка без определенных занятий – некая очень расторопная француженка Жозефина Фридрикс с весьма мутной биографией, но очень выразительно-многообещающим взглядом черных глаз. Она оказалась более удачлива: на долгие годы (до 1820 г.!) став постоянной спутницей взбалмошно-ортодоксального цесаревича. Тот, как истинный кавалергард, никогда не берущий с женщин денег, использовал ее по назначению, в том числе, …травил собачкой и это еще была самая невинная из «забав», которые устраивал со своей новой «спутницей по жизни» (это еще литературно выражаясь) цесаревич. Веселая и непринужденная «воструха» (Константин очень любил это емкое и лаконичное словечко применительно к женщинам, в частности, так «величал» свою амбициозную сестричку Екатерину, «завострившую» самого Багратиона и по слухам, «клавшая глаз» на еще одну культовую фиугру в русской армии той поры – крутого артиллериста От Бога Алексея Петровича Еромлова, человека больших возможностей!) Жозефина, немало повидавшая на своем веку богатых мужчин-забавников-шалунов-безобразников, согласилась на незавидную, но сытую и обеспеченную жизнь – то ли девки, то ли шутихи при русском барине-самодуре. Вскоре сметливая «мастерица на все руки» (мужчины всегда выделют среди слабого пола именно такую категорию женщин-«флейтисток» -«кларнетисток» и прочих «…тисток») сумела стать столь нужной своему царственному благодетелю, что тот «пошел на поклон» к своей матушке за разрешением на развод с Анной Федоровной и благословлением на брак с французской «легкой кулевриной» (так в ту пору в армейской среде Европы той поры «величали» всегда готовых к «огневому контакту» дам полусвета). Но императрица-мать снова наложила свое вето, а Константин, как, впрочем, и его старший брат Александр, дальновидно предпочитал ей не перечить. Так или иначе, но 24 марта 1808 г. наша французская «воструха» (позднее «переквалифицировавшаяся» в русскую дворянку Ульяну Михайловну Александрову) родила Константину сына, которого тот признал и обеспечил прекрасную карьеру под именем Павла Александрова. Различные авторы-современники о нем писали по-разному. И все же, тот стал лейб-гвардейцем и генерал-адъютантом, а в целом – добрым малым без намеков на чудачества и эксцентрику своего отца-цесаревича.

…Кстати сказать, судьба другого, тоже внебрачного отпрыска Константина Павловича не столь ординарна. Константин Иванович Константинов был прижит им от французской актрисы Клары-Анны де Лоран. Он был на десять лет моложе своего старшего брата Павла Александрова, мирно скончавшегося в 1857 году. Младший сын цесаревича родился в начале апреля 1818 года в Варшаве и при рождении был назван Константином Константиновичем. Но потом его усыновил адъютант великого князя Иван Александрович Голицын, а потому отчество приемного сына изменилось. Константин Иванович получил хорошее образование, в частности, уроки музыки ему давал сам юный Шопен. После смерти Великого Князя Константина Павловича в 1831 г. мальчик с матерью и своей сестрой Констанцией, которую также принято считать внебрачной дочерью великого князя, переехал в Петербург. Князь Голицын направил «своего» приемного сына учиться в артиллерийское училище. Как оказалось, это стало его подлинным призванием. Он стал изобретателем в области артиллерии и ракетной техники. Константинов был и одним из первых русских исследователей воздухоплавания, но, все же, главной его страстью оставались ракеты – всю жизнь он занимался именно ракетными двигателями, руководил в Николаеве строительством первого ракетного завода и не дожил до его открытия совсем немного. Второй внебрачный сын нашего героя Константин Константинович умер 12 января 1871 г., навеки войдя во все справочники и энциклопедии, касающиеся космоса, вплоть до того, что один из кратеров на Луне назвали в его честь – Константин Константинов. Так бывает…

В начале царствования своего старшего брата – с 1801 по 1804 гг. – Константин Павлович энергично «ударился» в совершенствование армейских дел. Это было сугубо в его духе: ничего масштабного, но мелкие уточнения, поправки, подсчеты и т. п. и т. д. Особо «пострадали» кавалеристы. Так любимой «военной игрушкой» нашего великого князя с 1803 г. стал Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича Уланский полк, где главным были красота формы и бесподобное сидение в седле. Очень скоро служить в уланах Его Императорского Высочества стало сколь престижно, столь и модно, и многие гвардейцы стали проситься в полк, но им, как правило, отказывали: Константин Павлович не желал, чтобы «старшие» (тертые гвардейцы), помыкали младшими – уланами. Его командиром стал популярный кавалерийский офицер генерал-майор барон Егор Иванович Меллер-Закомельский. Полк был блестяще экипирован, но плохо обстрелян и участь его незавидна: вскоре он оказался на австро-русско-французской войне 1805 г. и сходу (с марша) брошенный в атаку под Аустерлицем почти полностью полег! (Впрочем, эта драматическая история хорошо освещена в отечественной публицистике разных «исповеданий»! )

Потом случились новые военные потрясения – драматическое поражение под Фридляндом – его любимые гвардейцы, на которых он орал благим матом на плацу, но ссужал деньгами из собственного кармана на еду, снова геройски-бездарно гибли сотнями и тысячами. А ведь он очень любил «быть» Отцом Солдат, точнее, играть его роль. Помогая своим подчиненным, в том числе, и солдатам, деньгами он никогда не требовал их возвращения, посещал их вне службы, ходил на солдатские свадьбы, был крестным отцом новорожденных. И в цесаревиче от этих катастроф что-то сломалось: он перестал любить войну (после смерти Суворова, а его Константин, как и многие другие, почитал особо, она перестала быть победоносной для русского оружия) и предпочел сосредоточиться на том, что ему было более всего в военном деле по душе – на парадном фрунте. Здесь он снова был гневлив и непредсказуем, но его гвардейцы не превращались в наглядное «пушечное мясо»! Константин Павлович был одним из тех в ближайшем окружении императора Александра I, кто, наглядно увидев каково воевать с Бонапартом, ратовал перед братом за немедленный мир с ним в Тильзите.

Затем громыхнула «гроза 1812 года», в которой наш герой «оказался не в своей тарелке» и это еще мягко говоря. Он – командующий 5-м (гвардейским) корпусом – все время «фрондировал» с командующим 1-й Западной армией Барклаем де Толли, мешал тому в его крайне нелегкой работе: осуществлять планомерное отступление вглубь России без генерального сражения, в котором одолеть Великую армию Бонапарта было исключительно трудно. Великий Князь сначала громко ратовал за заключении мира с Наполеоном, потом требовал немедленного перехода в наступление. Барклай его не раз под разными «весомыми» предлогами удалял из армии, но он – будучи цесаревичем со всеми вытекающими из этого последствиями-привилегиями – каждый раз «словно феникс из пепла», все же, снова оказывался в войсках и по-прежнему начинал «чудить» по-старому —«вставлять палки в колеса» Барклаю. И, тем не менее, в тяжелейшие периоды Отечественной войны 1812 года, в ключевых сражениях, так сложилось, что он участия не принимал. Цесаревич снова оказался в действующей армии только после того когда победа русских в этой войне стала делом решенным, т.е. в декабре 1812 г., в Вильно.

Рассказывали, что все это время «за распространение панических настроений и призывы к миру с Наполеоном» он вроде бы находился в Твери у своей сестры Екатерины Павловны – дамы сколь сексуально привлекательной, столь и энергично-решительной. Было ведь время когда она не без задних мыслей привечала таких крайне популярных в армии генералов – культовых личностей – Багратиона, а потом и Ермолова! Недаром кое-кто из современников «величал» Великую Княгиню, намекая на ее амбициозность… Екатериной III. Но это не так: Константин Павлович не отсиживался «под юбкой» у своей сестрички-вострухи, хотя на театр военных действий его больше не пускали! У нас нет поводов упрекать его в трусости и тактической безграмотности. Человек чуть ли не пешком прошедший через горнило суворовских походов в Италии и Швейцарии (причем, в Альпах без одной подошвы!?) на это «претендовать» не мог. Другое дело, что он действительно «звезд с неба» на военном поприще не хватал. Ну, так ведь и многие другие генералы той поры этим тоже не отличались, но служили родине исправно и в меру своих возможностей, беря, где можно, беззаветной храбростью. Вот и наш герой уже в ходе Заграничного похода русской армии 1813 г. смог проявить меру своего ратного мастерства: на первые роли не претендовал, но там где надо себя не посрамил. Командуя резервом Богемской армии, Константин Павлович, отличился в Дрезденском сражении, за что был награжден золотой шпагой «За храбрость» с алмазами, за Лейпцигское сражение – очень престижным среди высших офицеров орденом Св. Георгия 2-го класса – наградой, между прочим, полководческого формата. Среди других весьма заметных (в том числе, зарубежных) орденов Великого Князя следует выделить малоизвестную широкому читателю награду – знак отличия «За XXXL лет беспорочной службы», по «знакомству» не выдававшийся. Характерно, что уже после войны он отказался от денег преподнесенных ему благодарным петербургским купечеством и дворянством в пользу раненных русских солдат, находившихся на излечении.

А затем его царственный брат Александр, ставший после свержения «корсиканского выскочки» Благословенным, отправил нашего героя «приводить в надлежащий порядок» – «командовать вами будет брат мой!» – Царство Польское. Вернее тем, что в результате трех разделов отошло к российской империи «с легкой руки» их невероятно амбициозно-властной бабки-императрицы, незаконной, кстати, правительницы. И последние 15 лет своей жизни цесаревич почти не покидал пределов Речи Посполитой, в основном муштруя польскую армию. Надо сказать, что это не только отдельная страница в биографии Великого Князя, но и обширная тема в замысловато-извилистой истории взаимоотношений двух «братских» народов, как любили говаривать в эпоху Советского Союза.

…Между прочим, потом ходили слухи, что отсылая брата Константина в Польшу, императора Александр I удалял его от тех оппозиционных сил, которые могли бы попытаться сделать из его шумного братца-«фрунтовика» нечто «вредное» для «нашего ангела». Впрочем, Константин Павлович никогда после убийства батюшки на первые роли не претендовал и в решающий момент своей биографии это всецело подтвердил…

Надо признать, что «государево око» Константин Павлович взялся за воссоздание польской армии так рьяно, что очень скоро она стала образцовой, одной из лучших в Европе. И это при том, что нередко своей полубезумной крикливостью цесаревич производил впечатление почти психически невменяемого человека. Человека, в руках которого была сосредоточена огромная власть, поскольку наместником Польши был полностью ему подвластный боевой генерал Юзеф Зайончек.

Важно другое! Именно в Польше наш герой встретил женщину своей мечты или, вернее, всей своей оставшейся жизни. Ей оказалась Жаннетта (Иоанна) Грудзинская – хрупкая и изящная 20-летняя дочь небогатого помещика, на тот момент уже покойного. Многие потом полагали, что она пленила нашего бывалого вояку не только столь присущей женщинам ее нации красотой и грацией, но и тонким чувством… меры, т.е. душевным тактом. Вдовствующая императрица-мать Мария Федоровна для приличия некоторое время отказывала своему среднему сыну в материнском благословлении на развод и новый (морганатический) брак. Но у ее третьего сына Николая Павловича на тот момент уже родился сын (будущий император Александр II) и в 1820-м году вопрос о престолонаследии был окончательно решен. Константин Павлович Романов (Гольштейн-Готторп) категорически отказался от претензий на трон в будущем и следующим русским императором после бездетного Александра I по внутрисемейной договоренности должен был стать Николай Павлович. Правда, об этом никто не знал и документально это было еще не зафиксировано. Все это смягчило непреклонное материнское сердце и, в конце концов, она дала свое согласие на развод сына с его супругой-немецкой принцессой, с которой он уже не жил 19 лет, а та не собиралась ни при каких условиях возвращаться в Россию из уютной Швейцарии.

Оставшиеся ему 10 лет жизни Великий Князь прожил со своей польской супругой – графиней Грудзинской (ставшей княжной Лович), оказавшей самое отрадное воздействие на сумасбродного самодура Константина Павловича по прозвищу «деспотический вихрь» и в чем-то даже приструнившей. В ее присутствии он сильно мягчел. Тонкая и умная, она озарила его однообразную, весьма грубую жизнь. Всем известно, что у нашего героя чуть ли не любимейшим развлечением было выпустить в огромную залу стаю полуголодных бульдогов, где уже насмерть сражались многочисленные кошки с огромными специально откормленными крысами. За бойней наблюдали особо допущенные на экзотическое «шоу» зрители через стеклянные окна. Это был самый безмятежный период в его весьма бурной на события жизни. Такой любви не смогла ему дать ни одна из его прежних спутниц по жизни, вплоть до очаровательной француженки-содержанки (осчастливившей его первым сыном), которую от греха подальше спешно выдали замуж за проверенного полковника. А ведь в его ближайшем окружении было очень мало людей, относившихся к нему искренне: из членов царской семьи, пожалуй, лишь младший брат Михаил Павлович, с которым у него было чуть ли не 20 лет разницы. А его дражайшая матушка и вовсе часто была им недовольна и не очень-то с ним церемонилась.

…Между прочим, одним из самых близких приближенных Великого Князя Константина Павловича был грек Дмитрий Дмитриевич Курута (1769/70 – 13.3.1833), служивший ему с ранних лет, обучавший его греческому языку, пользовавшийся его полным доверием и неизменным расположением, бывший его поверенным во всех делах. Недаром они с ним, когда великому князю нужно было чтобы окружающие его не поняли, говорил с Курутой – «без лести преданным» – исключительно по-гречески. Вполне естественно, что это крайне положительно сказалось на его карьере: Курута стал графом (22.8.1826), генералом от инфантерии (25.6.1828). Впрочем, на войне Дмитрий Дмитриевич побывал и не раз: мичманом на флоте в ходе русско-шведской войны 1788—90; отличился под Аустерлицем в 1805 г.; Гейльсберг (1807); Бородино и Красный (1812); Баутцен, Дрезден, Кульм, Лейпциг (1813); Ла-Ротьер, Фер-Шампенуаз, Париж (1814), польское восстание 1830—31 гг. Имел высокие награды, в том числе, ор. Св. Георгия 3-го кл., крест за Кульм и золотую шпагу «За храбрость»…

Потом была полузагадочная смерть императора Александра I и… 17-ти дневное царствование императора Константина I (успели даже отчеканить рубль с его бровасто-бакенбардистым профилем – теперь это огромный раритет для нумизматов!). А затем началась та самая катавасия, которая известна нам по так называемому «восстанию декабристов» – история запутанная и мутная во многом потому, что покойный в ту пору император Александр I не счел нужным во время обнародовать манифест о передачи власти в случае своей смерти не следующему по старшинству брату Константину, а брату Николаю. Кроме князя Алекс. Ник. Голицына, Аракчеева и архиепископа Филарета о нем не знал никто: с поразительным упорством Александр I желал тайны. Не оставаясь оглашенным, манифест не имел законной силы. (Его обнародовали лишь 27.11.1825 г. после кончины императора, что стало одной из причин династического кризиса, приведшего к попытке декабристов организовать 14.12.1825 вооруженное восстание в С.-Петербурге.) Более того, Константин после смерти Александра I категорически отказался приехать из Варшавы в северную столицу и публично подтвердить свой отказ от престола в пользу младшего брата Николая. Не пожелал он написать и официальный акт об отречении от престола (на этом настаивал очень популярный в войсках генерал-губернатор С.-Петербурга М. А. Милорадович) и даже обращения к народу, явно сбитому с толку. В общем, в ту непростую «минуту» он думал лишь о… себе любимом. Вернее, он более всего боялся повторить судьбу своего безвременно погибшего страшной смертью (забили-добили ногами!?), непонятого страной и высшим обществом отца-рыцарственного деспота, т.е. попасть в ту самую «кашу», как он потом охарактеризовал убийство Павла I. «Меня задушат, как задушили отца!» – неоднократно повторял он. Не исключено, что такое поведение сына могло объясняться некой внутренней близостью этих внешне похожих людей. В конце концов, случилось то, что случилось: у Николая Павловича Романова (Гольштейн-Готторпа) хватило ума и решительности занять опустевший трон, который его старшего брата Константина по давно известным причинам не интересовал никак. Не много было в истории законных претендентов на освободившийся престол, которые бы категорически не желали на нем оказаться. Константин смог и в России начался николаевский период ее истории – тот, который в силу ряда идеологических обстоятельств оценивается весьма по-разному…

С годами Константин Павлович весьма заметно изменился, причем не только внешне. Прежнего цесаревича, бравого, неутомимого, сутками не снимавшего мундира, не слезавшего с коня, не стало. Константин предпочитал посиживать дома, в халате, за письмами, газетами, мило беседуя с горячо любимой супругой княгиней Лович. Все чаще его стали мучить боли в ногах и пояснице, ему уже трудно было садиться на лошадь. Уединяясь с любимой трубочкой, Константин Павлович задумывался о покое, устранении от дел, жизни неторопливой и уединенной – где-нибудь на берегах Рейна.

Потом много и не без оснований писали, что цесаревич проспал Польское восстание 1830 г. Полякам он явно симпатизировал. В начале заварухи он в течение нескольких часов минимум пару раз был на волосок от смерти. В одном случае расторопность и решительность слуг спасли ему жизнь. В другом – ружье польского патриота из польского конно-егерского полка трижды (!) дало осечку. Великий Князь смог скрыться из Варшавы и с верными ему частями отступил к Белостоку, где соединился с посланными против повстанцев российскими войсками под началом И. И. Дибича. Ходили слухи, что именно он потом придержал русские войска в сражении под Гроховом, не дав Дибичу разгромить близких его сердцу поляков и, тем самым, по сути дела затянув подавление их восстания.

Как сказано в одной из редких современных биографий Константина Павловича Романова (на самом деле Гольштейн-Готторпа) «один из самых несуразных представителей этой династии» умер весьма несуразно. Он, совершивший в юности героический переход вместе с полулегендарным Суворовым через Альпы, в зрелые годы вместе с венценосным братом браво вступивший в побежденный Париж, к концу бурной жизни, еще не старым человеком, этот обладатель весьма редкого в царской России знака отличия «за XXXL лет беспорочной службы» безвременно скоропостижно скончался от холеры в отнюдь не столичных апартаментах. По сути дела, как и его более звездный брат император Александр I – в дороге, но только не в Таганроге, а в губернском городе Витебске. Возможно для кого-то (горстки избранных?) он и был добрый малый, но других (а таких, скорее всего, было больше?) – мерзавцем. Впрочем, так ли это? Так или иначе, но как царь или полководец он точно не состоялся, да он к этому и не рвался, видно точно зная меру своих дарований… А ведь это тоже дар! Не так ли?

Впрочем, есть и другие трактовки важных вех в его «несуразной» биографии…

Так исторически сложилось, что этот колоритный персонаж получил свое отражение (отчасти, попытку психологической трактовки) в отечественном кинематографе лишь в начале XXI в., в частности, в телесериале «Северный сфинкс» у актера Игоря Копылова.

Веллингтон, Уэлсли (Уэллсли, Уэсли), Артур (1 мая 1769 г.,

Мэрион стрит 6, Дублин, графство Дублин, Ирландия – 14 сентября 1852 г., Замок Уолмер, графство Кент, Великобритания) – фельдмаршал (3 июля 1813 г.), участник наполеоновских войн, 1-й герцог Веллингтон (1814 г.), 25-й (с 22 января 1828 г. по 22 ноября 1830 г.) и 28-й (с 17 ноября по 10 декабря 1834 г.) премьер-министр Великобритании.

Третий сын Гаррета Уэлсли, 1-го графа Морнингтона, и Анны, старшей дочери Артура Хилл-Тревора, виконта Данганнон.

…Между прочим, по поводу места его рождения у историков нет единства…

Детство Веллингтон провёл в двух семейных домах – в большом доме в Дублине и в замке Данган, располагавшемуся в 5 км к северу от Самерхилла по дороге на Трим, графство Мит (пров. Ленстер). В 1781 г. отец Артура умирает и графский титул наследует старший сын – Ричард.

Веллингтон пошёл в школу при епархии в Триме, затем учился в академии Уайта в Дублине и, наконец, перешёл в школу Брауна в Челси, Лондон. В 1781 г. Веллингтон был зачислен в Итонский колледж, где учился до 1784 г. В колледже он страдал от одиночества, возненавидел колледж и поэтому маловероятно, чтобы он мог позднее сказать приписываемые ему слова: «Битва при Ватерлоо была выиграна на полях Итона». Кроме того, Итон в то время не имел полей для игр. В 1785 г. отсутствие достижений в Итоне вместе с финансовыми трудностями семьи после смерти отца вынудили молодого Уэлсли вместе с матерью переехать в Брюссель. Первые 20 лет жизни Уэлсли не демонстрировал никаких способностей. Отсутствие каких-то целей и интересов очень огорчало мать, которая даже сказала: «Я даже и не знаю, что мне делать с моим неспособным Артуром».

Годом позже Уэлсли поступил в Королевскую академию верховой езды в Анже, Франция. Здесь он показал значительные успехи, стал хорошим наездником и выучил французский, что в будущем ему очень пригодилось. По возвращении в Англию в конце 1786 г. он поразил свою мать своими достижениями.

Его семья нуждалась в деньгах. Артур дал обещание найти работу, однако так и не нашёл себе поприща. По совету матери его брат Ричард попросил своего друга герцога Ратленда (тогда лорда-лейтенанта Ирландии) зачислить Артура на службу в армию. Вскоре, 7 марта 1787 г., в газете появилось сообщение о том, что Артур зачислен энсином в 73-й пехотный полк. Также при содействии брата в октябре он был назначен адъютантом к новому лорду-лейтенанту Ирландии, маркизу Бекингему. Адъютантом Артур стал зарабатывать 10 шиллингов в день, вдвое больше, чем энсином. Затем его перевели в новый 76-й пехотный полк, находившийся в Ирландии на формировании, а в день Рождества 1787 г. произвели в лейтенанты. Он пребывал в Дублине и его обязанности были преимущественно общественные: посещение балов, развлечение гостей и предоставление советов Бекингему. В Ирландии у него появились карточные долги, но в свою защиту Веллингтон говорил: «Все знали, что я часто нуждаюсь в деньгах, но я никогда не погружался в долги безнадёжно».

23 января 1788 г. он был переведён в 41-й пехотный полк, а 25 июня 1789 г. – в 12-й полк лёгких драгун (принца Уэльского), а также попробовал свои силы в политике. Незадолго до всеобщих выборов 1789 г. он отправился в «гнилое местечко» Трим, чтобы выступить против предоставления звания «почётный гражданин города Дублина» парламентскому лидеру Ирландской патриотической партии Генри Граттану. Добившись успеха, он выдвинулся и был избран в депутаты палаты общин Ирландии от Трима. В парламенте того времени по крайней мере 2/3 депутатов были обязаны своему избранию землевладельцам менее сотни «гнилых местечек». Следующие два года Уэлсли продолжал служить лорду-лейтенанту Ирландии, одновременно голосуя в поддержку правительства в ирландском парламенте. 30 января 1791 г. он становится капитаном и переводится в 58-й пехотный полк.

31 октября он переходит в 18-й полк лёгких драгун. В это же время он переживает серьёзное увлечение Китти Пэкинхэм, дочерью Эдуарда Пэкинхэма, 2-го барона Лонгфорд. По его словам, она была полна «веселья и очарования». В 1793 г. Уэлсли сватался к ней, но её брат Томас, граф Лонгфорд, отказал, потому что считал Уэлсли погрязшим в долгах молодым человеком с очень незавидным будущим. Страстный музыкант-любитель, Уэлсли, сражённый отказом наповал, в гневе сжёг свои скрипки и всерьёз решил заняться военной карьерой. Продвигаясь по службе (в основном, покупая чин, что было обычным явлением в британской армии того времени), в 1793 г. он становится майором 33-го пехотного полка.

В 1793 г. герцог Йоркский был направлен во Фландрию командовать британскими войсками союзнической армии, намеревавшейся вторгнуться в революционную Францию. В 1794 г. 33-й полк был отправлен туда в подкрепление. Уэлсли, только что купивший 30 апреля 1793 г. майорство, в июне сел в Корке на корабль, направившийся во Фландрию, на свою первую настоящую войну. Три месяца спустя, 30 сентября 1793 г. его брат одолжил ему большую сумму денег и Уэсли купил в том же 33-м полку чин подполковника. Во время кампании он стал командиром бригады, в сентябре его бригада попала под обстрел восточнее Бреды, незадолго до битвы у Бокстела. Зимой, в оставшуюся часть кампании его часть защищала линию реки Ваал, а сам он ненадого заболел из-за сырой погоды. Хотя в целом кампания оказалась неуспешной, армия герцога Йоркского возвратилась домой в 1795 г., но Уэлсли получил несколько ценных уроков, включая ведение непрерывного огня против наступающих колонн противника и использование поддержки флота. Он сделал вывод, что многие из просчётов кампании были сделаны по вине ошибок командования и плохой организационной работы в штаб-квартирах. Позднее он заметил, что время, проведённое в Нидерландах «по крайней мере, научило меня тому, чего делать не надо и этот ценный урок запомнился навсегда».

Вернувшись в Англию в марте 1795 г., Уэлсли был переизбран депутатом парламента в Триме на второй срок. Он надеялся получить в новом ирландском правительстве пост военного секретаря, однако новый лорд-лейтенант, лорд Кэмден, предложил ему только должность генерального инспектора в Палате вооружений. Отказавшись от такого назначения, он вернулся в свой полк, который в Саутгемптоне готовился к отплытию в Вест-Индию. После семи недель, проведённых в море, шторм вынудил флот вернуться в Пул, на юге Англии. Полку дали время привести себя в порядок и через несколько месяцев в Уайтхолле решили отправить полк в Индию. Уэлсли 3 мая 1796 г. по старшинству дали звание полковника и через несколько недель вместе с полком отправили в Калькутту.

Прибыв в Калькутту в феврале 1797 г., ему пришлось провести здесь несколько месяцев, прежде чем отправиться в короткую экспедицию на Филиппины, где он утвердил новый перечень мер гигиены для своих военнослужащих ввиду незнакомого климата. Вернувшись в Индию в ноябре, он узнал, что его старший брат Ричард стал лордом Морнингтоном и был назначен новым генерал-губернатором Индии.

В 1798 г. он изменил написание своего имени на «Wellesley», до того времени он был ещё известен также как «Wesley» – такой вариант его брат находил более древним и правильным.

В 1798 г. началась Четвёртая Англо-майсурская война против княжества Майсур и его правителя, Типу Султана, ставшая частью общей политики Ост-Индской кампании по расширению своей зоны влияния. Брат Артура Ричард приказал вооружённым силам захватить Серингапатам и разбить Типу. В Мадрас отправились 24 тыс. солдат под командованием генерала Джорджа Харриса. Там они должны были соединиться с равными по численности силами, отправленными из Бомбея на западе. Артур и 33-й полк отплыли на соединение с ними в августе.

После обширных и тщательных приготовлений к перевозкам (ставших одной из отличительных черт руководства Веллингтона) 33-й полк выступил вместе с основными силами из Мадраса и прошёл 250 миль (402 км) сквозь джунгли к Майсуру. Как указывает его брат, во время похода Уэлсли были даны дополнительные полномочия, в частности, главного советника армии Хайдарабада (направлявшейся вместе с британской армией). Эта должность стала причиной трений Веллингтона со многими из старших офицеров (некоторые из них были выше по старшинству, чем Уэлсли). Многое из этих противоречий утихло после битвы при Маллавелли, в 32 км от Серингапатама, в которой армия Харриса атаковала большую часть султанской армии. Во время боя Уэлсли вёл в атаку две шеренги солдат, находился на пологом острие фронта и отдал приказ открыть огонь. После многократных залпов 33-й полк вместе с остальными силами Харриса штыковой атакой вынудил воинов Типу отступить.

Сразу после прибытия к Серингапатаму 5 апреля 1799 г. началась осада города. Уэлсли было приказано возглавить ночную атаку на деревню Султанпетта близ крепости, чтобы расчистить дорогу артиллерии. Но неприятель хорошо подготовился к обороне и в темноте возникла сумятица, поэтому атака провалилась, потери составили 25 человек. Уэлсли получил лёгкую рану колена мушкетной пулей на излёте. Хотя можно было бы с успехом вновь атаковать на следующий день, после разведки вражеских позиций Уэлсли отказался от этого намерения. Он решил «никогда не атаковать противника, который приготовился (к обороне) и занимает удобную позицию и чьё расположение не подвергли рекогносцировке при свете дня»