Есть ли снег на небе

– Чего надо? – вместо приветствия спросил он.

– Хозяйку повидать.

– Станет хозяйка со всяким нищебродом беседовать. Иди за угол, там вход на кухню, попроси хорошенько, авось покормят.

– Я не голоден, – ответил Мелех, берясь за дверную руку. – Я отец Ривы, немедленно пропусти меня в дом.

– Отец Ривы! – передразнил его слуга. – А ну, пошел вон, наглый попрошайка!

Он хотел захлопнуть дверь перед носом у Мелеха, но тот крепко держался за ручку, не давая сдвинуть дверь с места. Слуга крякнул и коротко ткнул Мелеха кулаком в нос. От удара тот отшатнулся, упал и скатился по ступенькам крыльца на дорогу. Хорошо еще, что полушубок смягчил падение и уберег Мелеха от пары сломанных ребер.

Удар пришелся прямо в переносицу, и на белый снег закапала, заструилась горячая кровь Мелеха, бывшего короля Лимны. К Гони он уже не пошел, кое-как утерся и поехал домой. Увидев мужа в перепачканном кровью, потертом полушубке, Крейна бросилась его обнимать.

– Ничего, ничего, – шептала она, гладя мужа по спине. – Все от Всевышнего. И все еще устроится. А если не устроится, проживем как-нибудь. Бог не без милости, еврей не без доли.

Мелех едва удержался от слез. Эта чужая женщина прошла все проверки, а его любимые дочки с треском провалились. Сняв полушубок, он достал из-за пазухи футляр, покрытый синим бархатом, и протянул жене. Та вопросительно подняла брови.

– Бери, это тебе.

Крена раскрыла футляр. На бархате переливались всеми цветами радуги золотые серьги с бриллиантами.

Через два дня, узнав, что отец вовсе не разорился, а, наоборот, еще круче идет в гору, Гони и Рива как ни в чем не бывало заявились в гости. Мелех крепился, сделав вид, будто ничего не случилось, и принялся рассказывать о ребе Исроэле. Обманутые его спокойствием, Гони и Рива, как только Крейна отправилась на кухню принести закуски, тут же взялись за старое.

Мелех не сдержался и поднял голос. И что вы думаете, нимало не стесняясь, дочери ответили ему тем же. Прибежавшая на крики Крейна застыла в дверях, от изумления прикрыв рот рукой. Расстались нехорошо, плохо расстались, и с той поры отношения между Мелехом и дочерьми сильно охладели.

Пролетело полгода. Все было хорошо, успешно и правильно. Он жил с доброй, богобоязненной женщиной, которая искренне о нем заботилась, дела шли прекрасно, бессовестные дочери пытались вымолить прощения. И все-таки…

Он так и не полюбил Крейну. Несмотря на все ее достоинства, несмотря на заботу и преданность. Покойная жена прочно заняла в его сердце место, куда могла проникнуть женщина, и даже мертвой не пускала туда посторонних.

Крейна не сумела возместить Мелеху того, чего он ожидал от дочерей. Вернее, никто на свете не мог дать ему то, что могли бы дать эти две неблагодарные свиньи. И чем дальше уходило время, с тем большей отчетливостью Мелех понимал: к прошлому нет возврата и его отношения с детьми навсегда останутся такими, как сейчас.

Это был настоящий удар от Всевышнего. Беспощадный, безжалостный удар прямо в сердце. Только кровь от этого удара не затихла, как после кулака слуги Ривы, а сочилась, не переставая, каждый день.

«Что я не так сделал? – без конца размышлял Мелех. – Ведь не может справедливый Господь просто так наслать на человека беду?! Чего я не заметил, упустил, не исправил в воспитании девочек? Меня словно ослепили, и какие-то важные вещи, мимо которых по своей слепоте я прошел, возвращаются теперь уже в качестве наказания».

Он никогда не предполагал, что будет так страдать из-за дочерей. В его жизни всегда главным был заработок, семью-то ведь надо кормить, потом долг перед Богом, синагога, учеба, выполнение ритуалов, а уже потом семья. И вот теперь всемогущий Бог безмолвно стоял в стороне, наблюдая, как исходит кровью сердце бывшего короля Лимны.

Сладкие, ласковые девочки из далекого прошлого приходили к нему во снах, спорили, кому какая достанется ручка, и танцевали вместе с ним вокруг субботнего стола.

С каждым днем переносица болела все сильнее и сильнее, а сердце по ночам стучало так громко, что Мелех, боясь разбудить Крейну, тихонько вылезал из кровати, шел на кухню и, упершись лбом в холодное стекло, стоял до рассвета, уставив в темноту невидящие глаза.

Пустое письмо

Больше всего на свете Берл любил качели. Раскачаться что есть сил, стоя на доске и держась руками за цепи, а в самой верхней точке, оттолкнувшись, прыгнуть и полететь, точно птица.

И хоть был Берл немалым шалуном, но голова у него на плечах сидела крепко. Перед прыжком он внимательно осматривал площадку, куда должен был приземлиться, убирал камни и палки. Прыгал, словно кошка, всегда ловко попадая на ноги. Когда же прыжок выдавался особенно высоким, случалось пускать в ход руки, чтоб не ткнуться носом.

Эти воздушные секунды полета доставляли Берлу ни с чем не сравнимое наслаждение. Такое острое, что, даже женившись, он не оставил любимого занятия. Конечно, близость с женой была самым большим удовольствием на свете, но все-таки лишь после качелей.

И хоть стыдила его Циля, мол, негоже женатому человеку вести себя подобно мальчишке, упрекала и настаивала, он украдкой пробирался на качели и прыгал, хотя бы пару раз в неделю.

Украдкой, словно совершая проступок, он вел себя из-за Цили. Кроткая девочка, стройная, как козочка, и нежная, будто первые лучи зари, всего лишь за два года совместной жизни отрастила когти почище кошачьих. И ведь все началось прямо под хупой!

Женились в Бердичеве рано. Дурное побуждение не знает жалости, а успешно бороться с ним дано не каждому. Супружеская постель вовсе не гарантия полного спасения, но вдвоем противостоять напору куда легче. Поэтому когда Берлу исполнилось шестнадцать, а Циле пятнадцать, родители повели их под свадебный балдахин.

О, к тому времени Берл успел изрядно натерпеться от происков естества и с нетерпением ждал дня свадьбы. Разумеется, к своей невесте он не прикасался даже пальцем, поэтому, когда под хупой, в самом начале церемонии, Циля тихонько поставила свою ступню на его, Берл задрожал от любви и нежности.

Это первое, дивное прикосновение совершенно сбило его с толку, и он с трудом отвечал на вопросы ребе Лейви-Ицхока, раввина Бердичева, проводящего церемонию. Берл воспринял жест Цили как знак близости, как желание быть вместе с первого момента супружеской жизни. О, понимай он тогда, что на самом деле имела в виду его своенравная, своевольная и властная женушка, он сбросил бы ее ногу, как сбрасывают змею или таракана.

Как правило, в еврейской семье царит жена. Берл знал это не понаслышке. Так было в доме его родителей, и он принимал такую расстановку как данность, освященную традицией. Но одно дело соглашаться умозрительно, и совсем иное терпеть на своей шкуре. А куда деваться, ведь у Цили в руках было самое действенное, самое сильное оружие. Ну, скажем, не совсем в руках, а где именно, мешает указать освященная традицией скромность.

Начав с осторожных замечаний, она потихоньку перешла к вежливым упрекам, настойчивым нравоучениям и категорическим указаниям. Спустя год Берл понял, что боится свой нежной козочки и предпочитает не спорить, а отмалчиваться. Собственно из-за этого страха с ним и произошло несчастье, изменившее всю их жизнь.

В один из дней Берл вырвал часик из плотного расписания и направился к любимым качелям. Почти сразу после свадьбы он оставил ешиву и поступил в помощники к скорняку. Предполагалось, что, помимо скромного заработка, он обучится ремеслу и сможет через несколько лет достойно обеспечивать семью.

Но скорняк не спешил раскрывать Берлу секреты мастерства, а посылал его на грязные и тяжелые работы, которые не хотел выполнять сам. Круглый год невзирая на погоду Берл ходил на речку мыть бараньи шкуры. Зимой разбивал лед и окунал их в дымящуюся воду, летом обливался потом, весной и осенью торчал на берегу с восхода чуть не до заката.

– Потерпи, милый, – уговаривала его Циля. – Все начала тяжелы.

Берл пытался объяснить, что этому началу не видно конца, но на каждое слово мужа у Цили были в запасе тридцать четыре возражения. Берл махал рукой, замолкал и замыкался в себе, начиная думать о качелях.

И вот, когда он раскачался до высшей точки, выпустил из рук цепи и начал прыжок, снизу донесся возмущенный вопль козочки:

– Что это такое, Берл?! Немедленно слезай!

Испуганный и ошеломленный, он потерял равновесие и впервые за многие годы не приземлился ловко на ноги, а рухнул боком на ставшую вдруг твердой землю, сломав колено и вместе с ним свою карьеру скорняка.

Ходить, сильно хромая, Берл начал спустя три месяца. А кому нужен хромой подмастерье, которому не скажешь: одна нога здесь другая там? Скорняк согласился оставить у себя Берла в качестве подсобного рабочего за копеечное жалованье. Всем знакомым он рассказывал об этом как о своей милости к несчастному калеке, поступке в той же степени милосердном, в какой бесполезном для его хозяйства. Разумеется, ни обучать Берла чему-либо, ни поднимать ему жалованье он не собирался.

Циля ни секунды не усомнилась в правоте своих действий. В навалившемся на мужа несчастье был виноват только он сам. Ведь она же не раз и не два просила его не подходить больше к качелям. Умоляла, настаивала, отлучала от супружеской постели, пока он не пообещал ей больше не качаться. Пообещал и обманул. Обманул и получил заслуженное наказание.

Кто знает, как развивались бы дальше их отношения, но тут выяснилось, что Циля наконец беременна, и весь ход их жизни полностью переменился. Берл теперь трясся над ней, как над хрупким цветком, боясь неловким словом или поступком вывести жену из душевного равновесия. Ведь она носила его первенца, и мальчик должен был родиться спокойным и счастливым.

Берл был так уверен, что у них будет мальчик, что, когда вышедшая из комнаты повитуха поздравила его с дочкой, не сразу понял, о ком идет речь.

– Ничего, ничего, – утешила повитуха, видя, как меняется на глазах лицо счастливого отца. – Девочки – предвестники мальчиков. Вторым у вас обязательно будет сын.

Но второй родилась тоже девочка. И третьей тоже. Лишь четвертые роды принесли Берлу покой и умиротворение. К тому времени Циля заправляла в доме почище российского самодержца, тем более что дом теперь был далеко на отшибе.

Вскоре после рождения второй дочки, когда Берл уже начал понимать, что скорняка из него не выйдет, Циля встретила его вечером с выражением нескрываемого торжества.

– Что бы ты без меня делал? – спросила она вместо приветствия.

– Ничего, – сразу согласился Берл. Вступать в пререкания с женушкой не входило в его планы после тяжелого и грязного рабочего дня.

– Я нашла тебе работу! – объявила Циля. – Пан, хозяин Мартыновки, ищет арендатора на мельницу. Причем хочет только еврея, прежний арендатор, украинец, пропил все до нитки и сбежал.

– Циля, – вскричал Берл, – но ведь это почти восемьдесят верст от Бердичева. Вокруг ни одного еврея!