ПолитиКант. Метафизика семьи, государства и частной собственности

Существующее между людьми в каждый период времени разделение труда, собственности, власти, чести, одобрения, симпатии, солидарности и всех прочих материальных и духовных предметов – это, в самом широком смысле слова, экономика.

Силовая защита, именно такого, а не иного распределения – это политика, а словесное оправдание именно такого, а не иного распределения, как справедливого – это идеология.

И нет оправдания лучше, чем так Бог распределил, о чём устами Великого Инквизитора говорил Достоевский. А какая крепостная идиллия отражена в «Обыкновенной истории» Ивана Гончарова!

Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».

Никому в голову не могла заскочить бесовская мысль о несправедливости такого разделения труда, собственности, власти, любви, уважения, благодарности и всего на свете в пользу барина – так Богом назначено! В этом понимании все были абсолютно солидарны. И сам барин, спроси его, сказал бы то же, что и холоп – так Богом назначено!

Для барина и холопа такое объяснение вполне удовлетворительно. Ибо для них Создатель неподсуден по умолчанию, грех сомневаться в Его правоте. Это философы имеют наглость подвергать всё сомнению. Им нужна теодицея – богооправдание.

Лейбниц, по-сыновьи, прикрывал и оправдывал Бога, «патриотически» называя мироздание, как любимую Родину, лучшим из миров. Шопенгауэр, как диссидент, назвал это не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества. В буддизме он радостно увидел «внесистемную оппозицию», но не революционную, а эскапическую. Как говорит Жванецкий, оптимист верит, что мы живём в лучшем из миров. Пессимист боится, что так оно и есть.

Барух Спиноза считал, что одобрять или осуждать этот мир – наивно, надо не плакать, не смеяться, не проклинать, а понимать. Он был пантеист, у него место Бога занимала природа с её непреложными законами: чем больше мы познаем отдельные вещи, тем больше мы познаем Бога.

У воинствующего атеиста Карла Маркса место Бога занял Прогресс. Справедливо то разделение труда, собственности, власти, чести и всего на свете, которое способствует развитию производительных сил на данном этапе Истории. В своё время справедливо было людоедство, потом рабовладение, потом феодальное крепостничество, потом буржуазная эксплуатация, потом будет справедливая коммунистическая экспроприация, потом все будут равны и свободны. И государство отомрёт за ненадобностью.

В русском опыте коммунизма получилось и не получилось многое, но более всего другого не состоялось отмирание государства – наоборот, оно стало тоталитарным. Считается, что тоталитарное государство способствует прогрессу только сразу после разрухи, как костыли после перелома, а потом только мешает. А демократия давно уже считается не столько политической формой, сколько прогрессивной технологией управления.

У нас было двадцать лет, чтобы в этом усомниться. Двадцать лет национальная психология торжествует над либеральной философией, так же как перед этим семьдесят лет – над коммунистической идеологией.

Социальная психология не совпадает с психологией личности так же, как небесная механика с квантовой. Из двух замечательных людей может выйти ужасная семья. Из сотни порядочных людей может сложиться преступная группировка. Senatus bestia, senatores boni viri. (Сенат – зверь; сенаторы – добрые мужи (лат.). Из двадцати толковых специалистов может выйти недееспособный коллектив. Голда Меир говорила, что трудно быть премьер-министром в стране, где проживает пять миллионов «премьер-министров». Пять миллионов – это что! Из ста миллионов вполне путёвых людей может выйти великий непутёвый народ. И наоборот, слаженная команда из одних посредственностей победит команду из самостийных звёзд.

Русский человек ни умом, ни талантом никому другому не уступит. А весь народ в развитии уступает другим народам. Образ России – это Николай Валуев, самый большой и самый сильный, но закрепощённый. Противники вокруг него мельтешили, им присуждали победы или поражения. Он их, вроде, не замечал.

Историки говорят, что России нужна диктатура, что в силовом поле народ мобилизуется. Не в том беда, что плоха диктатура, а в том, что диктатором каждый хочет видеть своего. Но, если, даже, отбросить нравственную сторону, надо признать, что у диктатуры малы возможности. Милиционер может строго регулировать свободное движение, но если он станет каждому указывать куда ему ехать и что везти, общее движение застопорится и пойдёт лихо только по одной военно-потёмкинской дороге всем на страх и напоказ. Все остальные дороги придётся закрыть и никому от стыда не показывать. Все силы у власти на огромной территории уходят на удержание власти и огромной территории.

И всё равно, мол, лучше так. По-другому выйдет ещё хуже. И душе русской лучше застой, чем крысиные бега рыночной конкуренции. Застой не страшен, но отсталость обидна и опасна. Уинстон Черчилль своему народу поставил диагноз прямо противоположный. Демократия ужасна, но по-другому будет ещё хуже. Каждому народу – свой диагноз.

Трезвые головы в ужасные 90-е советовали не пытаться подражать продвинутым народам. Всё равно, не получится. А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь. Из наших воров и бандитов никогда буржуев и дворян не сделаешь. Хотя все так начинали: Джон Рокфеллер говорил, что готов отчитаться за любой миллион, кроме первого. Когда барону Ротшильду заметили, что бродяга тащит у него платок из кармана, он реагировал шуткой: «Ладно, все мы с чего-то начинали!».

Но факт 90-х был налицо: у них бизнес, у нас воровство. У них конкуренция, у нас бандитизм. У них свобода, у нас бардак. У них спортивный, у нас военный характер: нам нужно не первенство, а главенство. Как Европа мультикультурной Америкой стать не может, так Россия не может стать мультипартийной Европой. И всегда будут комплексовать из-за этого. Другой вопрос – в этом ли причина отставания Европы от Америки, России от Европы. И вечно ли им нас обгонять. Да, хоть бы и вечно – себя не переделать.

Может быть, в этом и есть сермяжная правда, но вряд ли – Благая весть.

Владимир Соловьёв мыслил иначе: периоды наивысших достижений страны связываются с духовным подвигом «национального самоотречения» – таково, например, призвание варягов и реформы Петра I. Напротив, самые мрачные страницы истории русского государства наступали в эпоху торжества национального эгоизма и забвения христианского универсализма.

Молодые и талантливые журналисты с классиками соглашаются и не соглашаются. Прошу прощения за большие цитаты. Очень уж они хороши. С замечательным оптимизмом пишет Александр Архангельский:

…если мы заранее согласны с тем, что ничего не будет, значит, ничего и не будет. Конечно, практический опыт и здравый расчет подталкивают к невеселым выводам и скептическим прогнозам. Но кто же в истории опирается на данности? Кто же действует с оглядкой на социологию? С оглядкой вообще не действуют, а только прячутся по избам. А если действуют, то с твердой верой, что вопреки всему у нас – получится. По крайней мере, может получиться; надо пробовать. Вообще, весь опыт человечества нам говорит: удавалось в мире только невозможное. Не могли дикие племена стать народом Израиля. Не могло христианство восторжествовать в языческом мире.

Снизим планку, посмотрим на политику. Не могли шведы справиться с тотальным пьянством и разложением страны в конце 19 – начале 20 века. Треть населения, практически все трезвенники, эмигрировали. Оставшиеся деградировали. Церковь нищенствовала и не имела авторитета. Но ведь взяли – и поверили в себя. Поверив, нашли возможным объединиться в добровольные общества трезвости вокруг приходов, договориться, что государство выдаст церкви гранты на работу с бедными и пьяными. А значит, безо всякого найма и огосударствления даст ей источник независимого существования. И – вытащили себя за волосы из болота, как советовал великий барон Мюнхгаузен.

Не было шансов у испанцев стать современными испанцами. Не было у итальянцев середины 70-х возможности избавиться от власти мафии и хаоса красных бригад. Не было у немцев ни малейшей перспективы превратиться в самую упорядоченную демократию Европы… И так далее.

С не менее замечательным оптимизмом Дмитрий Соколов-Митрич полагает, что психологию народа невозможно, да и не нужно изменять, просто к каждому народу нужно найти свой подход, который выведёт его на передовые позиции.

Чем была Южная Корея полвека назад? Нищей страной, отстающей даже от Нигерии и Папуа Новой Гвинеи. Измотанной войной и не имеющей никаких природных ресурсов, кроме архаичного, необразованного, безынициативного, преимущественного сельского населения. Что сделал генерал Пак Чжон Хи, которому удалось всего за 19 лет вывести Корею в число самых крупных экономик мира? Он просто внимательно присмотрелся к человеку корейской национальности и сделал ставку на его неисправимые качества: порочный коллективизм, рабскую покорность начальству и стремление к уравниловке… Формула успеха генерала Пак Чжон Хи в том, что он не стал «выпаривать из народа его общинно-коллективистскую архаику», …не стал ломать людей об колено, он просто перенес «цивилизацию риса» с полей на заводы. Если кому и пришлось в эти годы совершить над собой моральное насилие – то самой корейской элите… Или вот возьмем до ужаса бестолковый, склонный к алкоголизму финский народ, который еще в начале XX века представлял из себя печальное зрелище. Финляндия в те времена была жалким сырьевым аппендиксом Европы. Что такое Финляндия сегодня? Один из мировых лидеров по уровню жизни и вечное напоминание России, что ссылки на климат – гнилая отмазка. В чем секрет экономического прорыва этой страны? Да все в том же – в готовности государства развиваться исходя из свойств своего народа… Могу еще рассказать историю про архаичный японский народ. Про жестоковыйный еврейский народ. Про буйный итальянский народ. Про фанатичный турецкий народ. И про то, как все эти безнадежные народы совершали экономические чудеса, как только во главе их государств появлялся человек, который понимал, как этот народ активировать, как обратить его пассивы в активы…

А может ли общность людей, будь то народ или даже коллектив небольшой коммерческой компании, собраться и решить: друзья, мы какие-то не такие, давайте все вместе станем какими-нибудь другими!

И даже если мы говорим, что не хотим демократии и капитализма, не торопитесь делать выводы. Не исключено, что эти слова надо читать так: нас до смерти достала эта ежеминутная гонка за благополучием. Мы так устроены, что если деньги становятся единственной мотивацией, мы работаем плохо. Для эффективного труда нам нужен какой-то смысл более высокого порядка. Мы не любим жить бессмысленно. Дайте нам смысл.

Вот о смысле – это нам ближе. Вообще, политология без метафизики – это суемыслие. Столкновение интересов и самолюбий. Никто не ориентируется по звёздам, все смотрят под ноги и вокруг – куда б не вляпаться, чего бы хапнуть и как бы на нож не напороться.

Вернёмся к началу нашей первой главы.

Когда люди задумываются о смысле жизни, имеется в виду не простой обычный смысл. Прозаический смысл в жизни есть всегда и не нуждается в раскрытии: жить хочешь – вот и смысл. Но наш музыкальный язык, независимо от того верующим или неверующим вы себя сознаёте, бессознательно связан с гордым ощущением запредельного и требует не простого, а возвышенного смысла. Не случайно возник этот мир и не случайно ты в этом мире. И музыкальный язык не случаен.

В «Бог и Пол. Метафизика секса и смерти» мы уже говорили, что категория возвышенного включает в себя два направления, состоящие из двух противоположностей.

Мы находим возвышенное в служении надличным общим целям и в противоположном – интимно-личном отношении между людьми.

Мы находим возвышенное в строгом порядке военных рядов, городских зданий, стихотворных строк и научных знаний. И в противоположном – стихийном величии морских волн, горных массивов, любовных страстей и народных волнений, разрушающих семейный и державный строй жизни.

Эти две пары базовых противоречий эстетики, назовём их, по Соловьёву, центростремительными и центробежными, дают основу драматической несовметимости положительных понятий в личном и общественном сознании. Нужен порядок и нужна свобода. Нужен патриотизм и нужна всемирность. Нужно равенство и нужно первенство. Нужно единство и нужно многообразие. Нужно постоянство и нужен прогресс. Нужна духовность и нужна рациональность. Нужен покой и нужна борьба. Если вам нравится делать себе больно, этот список можно продолжать бесконечно. В психологии это называется когнитивный диссонанс.

Но пока эти противоречия раздирают душу изнутри, каждый от них страдает в одиночку. Выйдя наружу – а куда ж им ещё выйти – они из душераздирающих становятся раздирающими тела, страны и народы. И не только на левых и правых разделяются люди, но левое и правое понимает каждый по-своему.

Я говорил, что нужен стимул
Материальнее чем честь.
Что для того, чтобы расти, мол,
Необходимо что-то есть.

Чтобы скакать вперед галопом,
Коням дается провиант.
Вдруг по плечу меня похлопал
Один махровый спекулянт.

Решил, что я ему товарищ,
Но в этом деле новичок.
Да, с ним всю душу отоваришь!
Я ж не об этом. Тьфу ты, черт!

Я говорил – Любовь свободна
И что ей брак или развод -
На то дается небосвод нам,
Он выше, чем законов свод.

Весь род людской любовью соткан,
И помешать никто не смог!
Тут привокзальная красотка
Сказала – Ясен ваш намек…

Я говорил, что мы сызмальства
Привыкли молча падать ниц.
Так много развелось начальства,
Лавина штатных единиц.