Убить Бин Ладена

– Тоже не вариант, – спокойно возразил Седой. – Во-первых, вы не имеете права называть мне его имя. А во-вторых, я не имею права это имя знать. Хотите, чтобы мы совершили двойное нарушение инструкции и оба вылетели вон со службы, – уныло пошутил он и тут же, прихлопнув обеими ладонями по столу, воскликнул, – Азамат! Вы мне рассказывали, что при вашей первой еще встрече он заявил, что знает, как отсюда исчезнуть. Вот если он обеспечит вам побег, тогда и никаких подозрений не возникнет. Срочно разыщите его. Мне кажется, он готов к такому разговору, да и избавиться от вас в его интересах.

Азамат ничуть не удивился просьбе. Напротив пожурил Рахмана, что потеряно столько времени. Он твердо заверил «дорогого брата», что самое большее через три дня надежные люди переправят его в Америку. А уж исчезнуть из лагеря дело настолько пустяковое, что об этом и думать нечего.

Х Х

Х

…Они снова сидели все в той же венской кондитерской «Аида». Куратор, не любящий его прозвища Китаец, посмеивался, когда Рахман то и дело прикладывался ладонью то к одной, то к другой щеке. Гладкая, без бороды, кожа холодила и была непривычной на ощупь.

– И все же, как сам считаешь, почему шейх ибн Халид столь быстро и безоговорочно поверил тебе до такой степени, что дал пароль к самому Иорданцу. Может, провокация. Или, как минимум, дополнительная проверка.

– Ни того, ни другого исключать конечно нельзя, – согласился Китаец. – Хотя, возможно, все гораздо проще. В Гуантанамо практически не осталось серьезных боевиков, во всяком случае, нет той фигуры, которой можно было дать подобное поручение. Азамата я в расчет не беру – он нужен Шейху на месте. Для чего, я выяснить так и не успел. Провокацию я практически исключаю, хотя мои доводы основываются не более, чем на интуиции. Словами не объяснишь, но у меня создалось убеждение, что, выбрав меня, шейх играет ва-банк. Ну, а что касается проверки, то здесь вскоре все будет ясно. Если пароль не сработает на первом этапе, значит, он не сработает вовсе, и ни до какого Иорданца мне никогда не добраться.

– Наши аналитики немедленно начнут обрабатывать твою информацию. И если она соответствует действительности, то ее важность переоценить невозможно. Впрочем, я думаю теперь уже о другом. Правдивость сведений, которыми тебя снабдил, или вернее сказать, наделил шейх, означает, что в твоей работе начнется совершенно новый этап. Новый и, пожалуй, самый для тебя опасный. Гораздо опаснее даже того, когда ты оказался практически в самом логове Бин Ладена. Ты готов?..

ГЛАВА ВТОРАЯ

Появился Волк

Шумный, пыльный, разноголосый и разноплеменный город, в котором он родился, был похож, как две капли, на архаичный восточный базар, каковым по сути и являлся – приветливым, неприхотливым, в меру лживым, но чрезвычайно при этом добродушным и гостеприимным.

Когда-то несостоявшийся вождь мирового пролетариата сослал сюда весь цвет неугодной ему российской профессуры, цинично обозвав эту акцию «эшелоном науки». Аборигены с удивлением взирали на почтенных седовласых старцев в пенсне, с непривычными здесь бородками клинышком, даже в несносную азиатскую жару не позволявших себе выходить из дому без галстука и пиджачной пары; с удовольствием слушали в городском саду музыку духового оркестра, а облаченного в белый мундир с золотыми аксельбантами дирижера почитали если уж не царем, то его наместником – точно. Разделенные широким арыком части города – европейская и азиатская, жили каждая своей жизнью, ничуть друг другу не мешая.

Как от первого попадания фашисткой бомбы перемешалась земля, так перемешалось все в этом городе. Сюда эшелонами хлынули со всех концов необъятной страны эвакуированные и было просто непонятно, как нашлось место людям, заводам и даже киностудиям в городе, который уже много лет снискал, а теперь подтверждал каждодневной своей жизнью славу и благороднейший статус: Ташкент – город хлебный.

Х Х

Х

Ромкина семья прибыла в этот край с одним из первых эшелонов. От неминуемой гибели семью спасла будущая Ромкина мать, которой в сорок первом едва минуло двенадцать. Когда они втроем – две дочери и мать, старший брат девчонок еще в 39-м был призван в Красную Армию, возвращались с эвакопункта, двенадцатилетней Соне в туфельку попал камешек и слегка поранил ногу. Она присела на обочину и долго хныкала, жалуясь на боль и не желая идти дальше. Двинулись только после строгого материнского окрика. Их дом, куда они шли, чтобы собрать вещи, уже был виден, когда в него угодила немецкая бомба. От дома осталась только каменная пыль. Окажись семья возле дома хоть на несколько минут раньше… Словом, обычная для того необычного времени история.

Сначала их отправили в колхоз, где они, все трое, выращивали и собирали хлопок. В сорок третьем перебрались в Ташкент. Городские власти выделили эвакуированным по делянке земли, помогли кой-какими стройматериалами. Впрочем, основной стройматериал валялся, в буквальном смысле, под ногами. Из глины, соломы и кизяка местные в огромных деревянных формовочных корытах месили ногами густую смесь, которая потом, обожженная нещадным азиатским солнцем, превращалась в довольно прочные кирпичи. На семью из трех человек полагалась девятиметровая комната. Четыре палки, навес из толя, или рубероида, и керосинка, либо керогаз, установленные перед входом, вполне заменяли кухню. Называлась все это красивым претенциозным словом «палисадник». Глинобитные мазанки, построенные эвакуированными, замкнутыми прямоугольником образовывали коммунальные дворы. С началом весны во двор выносились раскладушки, сборные кровати, сколачивались деревянные топчаны. Днем старухи, каждая в своем палисаднике, готовили еду и варили варенье, дети играли на топчанах, делали уроки, ночью здесь же спали. В кино и в баню отправлялись не семьями, а целыми дворами.

Ромкина бабка устроилась на завод, где из семян хлопка отжимали продукт первой необходимости для всех местных жителей – хлопковое масло. Бабка обзавелась грелкой и когда работала в ночную смену, наполняла резиновый сосуд еще теплой тягучей жидкостью, прятала его под подол широкой юбки и торопилась на базар, где пронырливые перекупщики ждали «товар» до пяти утра – не позже. Бабкино деяние было четко прописано в уголовном кодексе, статья по военному времени – расстрельная. Однако ни страха, ни угрызений совести она не испытывала, а истово осуществляла самую священную для женщины миссию – кормила своих детей.

Тогда же, в сорок третьем, пришло с фронта извещение, в котором матери сообщали, что ее сын – разведчик Роман Лучинский пропал без вести. Баба Сима, как к тому времени эту сорокатрехлетнюю женщину величал весь двор, внешне на письмо отреагировала весьма стойко. Она перечитывала по многу раз извещение всему двору и собственным детям, неизменно добавляя, что материнское сердце знает точно – сын жив, найдется непременно. Вот только согнулась она с тех пор, как от непомерной тяжести, обрушившейся не нее, да так больше никогда, до конца дней своих, и не распрямилась. И фильмы о войне смотреть перестала. Даже когда телевизоры появились, выходила из комнаты, едва только на экране звучал первый выстрел, или появлялся человек в военной форме.

Своего сына Рому она просто боготворила. По ее рассказам выходило, что он обладал незаурядным умом, стремился учиться и, когда у нее уже было трое детей, достаточно молодая вдова перебралась из маленького еврейского местечка в Харьков с единственной целью – дать сыну образование. Роман блестяще закончил рабфак, поступил в институт, ему, как одаренному юноше, предоставили место в общежитии, назначили стипендию.

Никогда до этого не работавшая женщина закончила недельные курсы продавцов и стала торговать конфетами с лотка. Девчонки росли, требовали кукол и бантов, сын по выходным приходил к маме и сестренкам. Все было прекрасно, не хватало только денег. Тогда она скопила, сколько смогла, пришла к директору торга и по-деловому выложила скопленное на стол. Об этой истории бабка рассказывала так: «Я сказала ему прямо. Товарищ директор, у меня трое детей, денег с конфет не хватает. Что же мне воровать прикажете. Войдите в мое положение, поставьте меня на пиво. Он был умный человек, он поставил меня на пиво».

Слушая этот рассказ, Ромка хохотал от души:

– А ты пиво чем разбавляла, водой из крана, или из арыка?

Бабка непритворно сердилась: «Из какого еще арыка? Не было в Харькове никаких арыков. – Она быстро успокаивалась, хитро щурилась. – Ну, я немножечко не доливала и пены делала побольше… Но ни-ког-да не разбавляла», – добавляла она твердо.

Когда пришло сообщение, что Роман пропал без вести, дочерям она твердо заявила: из Узбекистана мы никуда не уедем, так как последние от нас письма Ромочка получил с местными адресами и когда объявится искать нас будет здесь, а не в Харькове, тем более он из писем знает, что харьковский дом разбомбили фашисты. Она твердила это, пока не закончилась война, и еще шестнадцать послевоенных лет – похоронка на сына пришла в 1961 году.

У бабы Симы было три заклятых врага – Буденный, Гитлер и Митька. В годы гражданской войны лихие конники в серых вислоухих шлемах с криво нашитыми красными звездами во главе со своим впоследствии легендарным командармом и будущим маршал дотла разорил их семейное поместье на Украине. Семья была зажиточной, к юной Симочке даже гувернантка приходила, обучала ее различным наукам и языкам – немецкому и французскому. Гитлер отнял у нее сына, а Митька – старшую дочь. Митька был лихим парнем, вернувшимся с фронта с сияющими медалями на вылинявшей гимнастерке и трофейным мотоциклом марки «Харлей». Женихом по тем временам он считался завидным, окрестные девчонки ссорились между собой за право прокатиться с ним на его тарахтящем и нещадно дымящем исчадии ада. Митька лишь загадочно улыбался, перекатывая во рту папироску, да газу прибавлял. После того, как мотоцикл рухнул в глубокий овраг, не удержавшись на кромке, врачи Митьку кое-как по частям собрали, а вот старшую бабкину дочь им спасти не удалось.

Х Х

Х

…Откуда в их городе появился этот юный арабский коммунист, теперь уже точно и не скажешь. Его появление было окутано сплошь тайнами и секретами. Поговаривали, что у себя на родине его приговорили к расстрелу, но соратникам по партии удалось

мальчишку выкрасть и его, чуть ли не в каком-то контейнере, тайком переправили в Советский Союз. Джамал Зевар-Ага имени своему внешностью соответствовал на все сто – в переводе с арабского Джамал означает «красивый». Джамал был высок, широкоплеч и строен, от его серых глаз, опушенных длинными густыми ресницами, исходил ровный теплый свет. Одевался Джамал всегда с иголочки – специально установленной для него стипендии вполне хватало на безбедное существование, а выделенная молодому коммунисту служебная однокомнатная квартира в центре города делала жизнь вполне комфортной.

Довольно легко он освоил и русский, и узбекский языки, местом обучения ему определили сначала институт народного хозяйства, а после и самое элитное по тем временам заведение – Высшую партийную школу. Получив второй диплом о высшем образовании Джамал Зевар-Ага немедленно поступил в аспирантуру, заявив о своем стремлении защитить кандидатскую диссертацию. И не потому вовсе, что влекла его наука. Время пребывания в СССР арабского коммуниста Зевар-Ага было оговорено четко: он живет здесь пока учится, а овладев знаниями в полном объеме, должен будет употребить их на благо развития компартии на своей исконной родине, о чем Джамалу даже подумать и то страшно было.

С «дюймовочкой» Соней они познакомились в парке. Девушке так хотелось мороженого в тот душный, без малейшего дуновения ветерка вечер, а очередь к тележке была такой нескончаемой, что галантный молодой человек приобрел две порции и протянул Соне вафельный стаканчик с пломбиром. Открыв крошечный кошелек, Соня выуживала оттуда монетку, когда почувствовала прикосновение прохладной руки. Она подняла глаза и услышала приятный голос с непередаваемо завораживающим акцентом:

– Ну, что вы, не надо никаких денег. Могц я просто угостить девушку мороженым?

Соня отчаянно запротестовала, тогда молодой человек засмеялся и сказал: «Девушка, это не угощение, это плата».

– Плата? За что?

– За то, что вы покажете мне этот дивный парк, в котором я оказался впервые. Даже не знал, что в этом городе есть такое замечательное место. Мне сказали, что здесь можно покататься на лодке. Это так?..

–Да, здесь есть озеро, его называют Комсомольским, потому, что котлован под озеро рыли комсомольцы на субботниках, – подтвердила Соня. – Если хотите, могу показать, где находится лодочная станция.

Они двинулись к озеру, и уже вскоре Джамал сильными гребками весел вывел лодку на середину водоема.

– А ведь мы с вами до сих пор не познакомились, – сказал он и представился. – Меня зовут Джамал, а полностью Джамал Зевар-Ага, хотя для вас я, конечно же, просто Джамал.

– Соня, – произнесла она едва слышно, все еще смущаясь этого необычного, но такого милого человека.

– Соня. Какое чудесное имя! – воскликнул Джамал. – А можно я буду звать вас Сония, на местный манер?

В ответ она лишь кивнула. Они встречались каждый вечер. Прибежав после работы с фабрики, она помогала матери по хозяйству, наглаживала одно из двух платьицев своего немудрящего гардероба, чистила зубным порошком парусиновые туфельки и убегала. Мать догадывалась, что к дочке пришла любовь, тревожилась, но ни о чем не спрашивала – из Сонечки и в детстве лишнего слова не вытянуть было. Джамал, как сам выразился, практиковался с ней в русском языке, сначала шутя, а потом и серьезно стал учить ее арабскому, поражаясь, как на лету усваивает Соня незнакомый язык. Способности у нее были поистине уникальные. Через какое-то время они уже даже спорили, на каком языке им общаться, а потом пытались установить график – день арабский, другой день – русский. В своей уютной, не по-мужски ухоженной квартире, Джамал угощал ее виртуозно приготовленными арабскими блюдами, Соня баловала любимого украинскими варениками и узбекским лагманом, а то лепила самсу, либо манты – тесто у нее получалось просто воздушным.

Разговоров о будущем молодые с некоторых пор избегали. Как-то раз Джамал вернулся домой не в духе. Соня, у которой были ключи, пришла пораньше и затеяла крутить фарш на голубцы. Резко и громко хлопнула входная дверь. Она даже не сразу заметила его озлобленность, а когда он заговорил резким тоном, вздрогнула от неожиданности – такого Джамала ей еще видеть не приходилось. Выяснилось, что днем он побывал в каком-то важном правительственном учреждении, где молодому коммунисту напомнили, что после защиты диссертации, ему необходимо вернуться на родину – таковы требования двусторонних соглашений между странами.

– Они что, не понимают, меня там убьют как только я сойду с трапа самолета?! – возмущался Джамал и сквозь зубы процедил несколько проклятий на арабском языке.

– Милый, ты, наверное, забыл, что я теперь все понимаю, – попыталась разрядить Соня обстановку, но он лишь досадливо отмахнулся. Потом резко развернулся в ее сторону, крепко сжал руку и непререкаемым тоном произнес:

– Ты сегодня останешься здесь, и вообще теперь будешь жить у меня.

– Но мне даже переодеться не во что, и вообще, как же мама…

Он не дал ей договорить, прервав жестко: «Тебе придется выбирать – или я, или твоя мать».

Она решительно высвободила руку и твердо, неожиданно даже для себя, отчеканила: «Никогда я не сделаю такого выбора. Человек, предавший мать, предаст кого угодно». Джамал опешил. Он не ожидал от своей безропотной и, как казалось ему, во всем покорной Сонии такой решимости. Из оцепенения его вывел тихий щелчок замка закрывшейся за ней двери.

Они помирились через неделю. Джамал явился к проходной фабрики с огромной пунцовой розой в руках, как раз в тот момент, когда закончилась смена. «А женишок-то у тебя, Сонька, жмот, – подняли его на смех фабричные девчата, – мог бы и на букетик разориться, а то, вишь ты, сорвал, небось, в нашем сквере розочку и на тебе – явился, не запылился». Она ничего не ответила, подошла к Джамалу, молча забрала у него цветок и, взяв под руку, пошла рядом…