Прицельная дальность

Искало его ФСБ – друг говорил, что видел его фото, висящие рядом с фотографиями «чехов», объявленных в федеральный розыск. А это однозначно указывало на то, что и крепкие парни с толстыми золотыми цепями на шее, о нем не забыли. Несмотря на низкие лбы у них была хорошая память. Не хуже, чем у чекистов.

Раз в год, а иногда реже, о его деле, получившем название «дело о двухстах миллионах», писали газеты – журналисты стряхивали пыль со старых расследований, с преступлений, оставшихся не раскрытыми, и приводили дело Сафронова, как яркий пример коррумпированности и беспомощности органов, а также беспринципности новых русских бизнесменов.

Николай Алексеевич эту чушь читал, скрежетал зубами, напивался по-черному, но сделать ничего не мог.

Бессилие грызло его, как бездомный пес – кость: жадно и ожесточенно.

Он был человеком талантливым, деятельным, способным – в тысячи раз способнее тех, кто не обладая и маленькой толикой его достоинств, с успехом ковал денежные знаки.

Да, он был оторван от привычной среды! Он, еще не утратив модного московского лоска, канул в дебри провинции, словно нож в омут – безо всякой надежды выбраться.

Конечно, можно перечитать «Графа Монте-Кристо», но, скорее, как лекарство для души, а не как руководство к действию. И душе станет легче. А телу…

Тело останется в славном граде Киеве, который, несмотря на всю свою столичность, был в сравнении с Метрополией просто местечком. И это местечко должно было стать для Савенко новой родиной – стать мучительно, но неизбежно…

Потому, что вернуться назад нельзя.

Слишком хорошо запомнил Сафронов, ставший теперь Савенко, смертельный холод пронзивший его тем вечером февраля 1994 года, когда он, спотыкаясь, ковылял прочь от пылающего после выстрела из «мухи» «Мерседеса».

Снег был все еще белым: снегопад начался незадолго до полуночи, Кутузовский проспект – пуст. Сажа моталась в воздухе черными ажурными хлопьями. Его легкое не по погоде, элегантное пальто из нежно-кофейного кашемира, пропитывалось кровью от правого плеча вниз. Рукав тяжелел и на снег, из отворота, через бледную кисть, россыпью падали темные капли. В ртутном свете одинокого фонаря ветерок трепал мелкие снежинки.

В салоне пылающей машины догорала Лана, скручиваясь в позу боксера, словно пластиковая Барби оставленная жестокими детьми в духовом шкафу.

Он не любил ее, ему просто нравилось спать с ней, не более. А в последнее время их отношения начали Сафронова тяготить, и он в тайне подумывал о том, чтобы расстаться.

Он не хотел, чтобы она ехала в клуб тем вечером. Но именно ее тело, тонкое и гибкое, как тело ласки, и, увы, такое же хрупкое, спасло его от осколков и взрывной волны.

Вот такая ирония судьбы…

Он шел к освещенному месту рваным шагом заводного кролика, падал несколько раз, потом поднимался и снова шел, то и дело оглядываясь через плечо. А за ним…

От черной глыбы джипа, не торопясь, подходили двое. Подходили, чтобы закончить начатое.

Третий же, небрежно облокотившись о блестящее антрацитовое крыло, курил возле приоткрытой двери «гранд широкого». Движок машины работал, в морозном воздухе висело белое облачко замерзающего выхлопа. А из салона, из теплой темноты, наполненной зеленоватым свечением приборной доски и застоявшимся табачным дымом, доносился веселенький напев Билли Джо Томаса: «Raindrop keep falling on my head»… И пахло взрывчаткой и горелым волосом. У Ланы были прекрасные волосы. Длинные. Почти до середины спины…

Сафронов, не поступивший в Медин с первого захода, угодил в Афган, почти сразу после вторжения, и оттарабанил снайпером все два года – минус учебка. Значок разрядника по пулевой стрельбе, к которой у юного Коленьки был талант, спас ему жизнь в чужих горах, но погубил взамен много афганских жизней.

Он был хорошим снайпером, умеющим абстрагироваться от мыслей о душе мишени. Мишень – она и есть мишень, откуда у нее душа? Он просто исполнял работу и, вернувшись в Союз, как-то сразу сумел выбросить из памяти и красно-коричневые скалы, и «зелёнку», и горящие на дороге БТРы. И лица и силуэты тех, кто попадал в окуляр прицела его СВД. Умение забывать – талант доступный избранным, особенно ценен если надо забыть неприятные вещи.

Снайпер не убивает в ближнем бою. Между ним и жертвой всегда есть расстояние, и это спасительное обстоятельство придавало воспоминаниям Сафронова совершенно другое направление.

Он никогда не мог заставить себя подумать о смертях тех, кого застрелил в свои юные годы, как об убийстве. Это было поражение мишени – ничего более. Может быть, поэтому он не сошел с ума и не искалечил свою душу муками совести, как многие из его сослуживцев.

Человек, прошедший войну, мало чего боится. Но в День Святого Валентина 1994 года, Сафронов боялся так, как не боялся никогда раньше. Даже пауков он боялся меньше, чем тех, кто шел его добивать.

А еще, он боялся того, кто стоял и смотрел на то, как удачливый, богатый бизнесмен, молодой талантливый врач (ну, пусть больше организатор, но все-таки – врач!) раздавленным жуком ползет по снегу, пачкая его кровью.

Тогда и понял Николай Алексеевич, что он не Эдмонд Дантес. Он не хотел и думать о мести тем, кто расстреливал его «Мерседес». И Лану. А до тех, кто отдавал приказ их расстрелять – было вовсе не дотянуться.

Умри он тогда, неподалеку от Поклонной горы, и его репутация не пострадала бы – для всех он умер бы честным человеком. А так, на выжившего Сафронова навесили всех собак. Больно уж удобной была версия, что жулик-коммерсант «скоммуниздил» кредит из государственного банка и сбежал в теплые края. И для ФСБшников была удобной, и для Бобы с его головорезами. Тем более что Боба уже пер танком в Госдуму, и всем было понятно, что его не остановить.

Двести миллионов рубликов канули в казну Бобыного «государства в государстве», кинутый «лошок» Сафронов не помер, как планировалось, а убежал, что, в общем-то, еще приятнее, так как именно за «лошком» вдогонку и бросилась вся легавая свора.

Да, Сафронов, все-таки, убежал, хоть для этого и пришлось стать Савенко, слиться с пейзажем и замереть, как в детской игре «Море волнуется…» Потерять все, вплоть до фамилии было ужасно, мучительно, несправедливо! Он ненавидел себя и все, что видел вокруг, но Киев, который тогда казался ему, столичному пижону, глухой провинцией, все же заслуживал более добрых чувств, и Сергей это хорошо понимал. Ведь этот зеленый город, вальяжно, словно сытый кот, разлегшийся на днепровских кручах, был куда лучше смерти или жизни Черновцах.

Киевский Сергей Савенко, в отличие от московского Николая Сафронова, вел образ жизни непубличный, замкнутый и скромный. Быть плейбоем стало небезопасно и под угрозой обнаружения, тюремного заключения и смерти, привычки легко изменились сами собой.

Он коротко постригся, отрастил густую шкиперскую бородку, стал одеваться в спортивном стиле, отдавая предпочтение джинсам, свитерам и мокасинам, а не элегантным костюмам, как раньше. Обедать или ужинать теперь приходилось или дома, (он взял в наём трехкомнатную квартиру на Оболони) или в небольших ресторанчиках семейного типа, благо они уже начали открываться в Киеве.

Но для того, чтобы построить бизнес, не обязательно быть личностью известной и публичной. Скорее – наоборот. Большое количество по-настоящему богатых людей остаются сокрытыми от любопытных глаз публики, выставляя на всеобщее обозрение наемных директоров, президентов и управляющих. Настоящий руководитель и организатор всего, словно паук сидящий на краю паутины, только лишь следит за тем, как добыча попадает в сети, сам оставаясь в полумраке безвестности из которой так удобно смотреть на свет.

Деньги, оказавшиеся в распоряжении Савенко после бегства, для метрополии были мелочевкой, но для Киева, в котором на то время на сто долларов наличными можно было сравнительно неплохо жить целый месяц небольшой семьей, Сергей был состоятельным человеком, хотя Крезом его и тогда никто бы не назвал.

Через год он начал забывать разочарование, которое пережил и твердо стал на ноги.

В девяносто шестом женился – супруга была моложе его на семь с лишним лет, но даже в этом сравнительно юном возрасте обладала завидной деловой хваткой, и брак по любви оказался еще и удачным с точки зрения расчета.

В конце девяносто седьмого Оксана родила двойняшек, мальчика и девочку.

И все шло превосходно. И в семье, и в бизнесе. Большой палец болел показывать – как хорошо.

В 1998 они сравнительно легко, с небольшими потерями, перенесли дефолт.

В 1999 по настоянию Оксаны диверсифицировали бизнес-риски, организовав несколько фирм разного профиля и, как оказалось, правильно сделали.

В 2000 их слегка «потрясло» после закрытия энергетических зачетов. Компания, с которой они начинали, за полгода потеряла более половины активов, но Савенко успел перебросить спасенные деньги в фирму по торговле недвижимостью и в небольшую строительную компанию.

Когда в столице начался строительный бум, они оказались к нему готовы. «С&О real estate» владела несколькими участками в центре и в некоторых районах на окраинах, отведенными за сравнительно небольшие деньги. Строительная компания «С&О Sweet Home» на этих землях строила. За три года семья Савенко утроила капиталы и при этом выкупила еще четыре площадки под строительство в самом центре.

Савенко оставался «серым кардиналом» бизнеса, зато Оксана входила в Мэрию, как к себе домой, и Сан Саныч при встрече целовал ее в щечку. На их проектах и семейных деньгах паразитировало столько чиновников, силовиков и депутатов, что Оксана начала подумывать о политической карьере.

Невидимого и неслышимого высшими кругами киевского сообщества Сергея, считали белой ручной мышью при жене бизнес-леди, но такое положение вещей Савенко не угнетало, так как могло бы некогда угнетать Сафронова. Время и жизнь меняют людей, маски прирастают к коже, становясь вторым лицом. Разница между сегодняшней реальностью и неосуществленными амбициями становится несущественной, особенно при наличии больших денег.

На выборах 2004 года они с Оксаной страшно рассорились – первый раз за всю совместную жизнь. Дети, никогда не видевшие родителей в таком нездоровом возбуждении, спрятались в спальнях и старались старшим на глаза не попадаться. Оксана, справедливо полагавшая, что от добра добра не ищут и хорошо запомнившая потери во время прекращения энергозачетов, составившие, как минимум три миллиона долларов в реальных ценах, при виде бывшего руководителя «Единых энергосистем», бывшего вице-премьера по вопросам ТЭК Регины Сергиенко в «помаранчевом» наряде, приходила в состояние озверения.

Савенко же, внезапно проникся юношеским идеализмом, которым в свое время переболеть не успел ввиду отъезда для выполнения интернационального долга в Республику Афганистан, и рвался митинговать на Майдан, где уже начали собираться толпы людей, выступавших против фальсификации выборов.

Первая для них семейная ссора закончилась бурным примирением в постели, полным консенсусом и превосходным обедом вместе с детьми в отдельном кабинете одного из дорогих киевских ресторанов. Тут же, рядом с ними, обедала и другая столь же революционно настроенная публика: колыхались меха, сверкали бриллианты, лоснились дорогие костюмы полноватых мужчин. В наманикюренных ручках дам особенно хорошо смотрелись аксессуары всех оттенков оранжевого цвета.

Оксана, будучи женщиной от природы разумной (и к тому же предусмотрительной – основные финансовые активы семьи были два месяца назад выведены из страны и лежали на депозите в одном из банков Лихтенштейна) решила принять сторону мужа, тем более, что верхним, политическим нюхом почуяла, что кандидат от Партии Регионов с его судимостями, пальцами веером и косноязычием, скорее всего, проиграет, если уж в первом туре, при всей чудовищной, работающей на власть машине, умудрился проиграть. А оказаться на стороне проигравшего удовольствие малоприятное.

К тому же, с помаранчевыми было гораздо веселее. Майдан бурлил. С трибун летели обещания, которым все верили, и которые никто не собирался выполнять. Улыбки грели промозглый воздух киевской зимы и атмосфера великодушия и доброты, которая может быть свойственна только побеждающей стороне, делала пришедших на главную площадь страны моложе и чище помыслами.

Испытать такой духовный подъем в рядах агонизирующих бело-голубых было невозможно. Даже мрачные плохо оплаченные отряды донецких и луганских шахтеров, теряли всю старательно взращенную их вдохновителями злобу и, страдая от похмелья и голода, начинали скандировать: «Восток и Запад – вместе».

И это было правдой – только здесь и сейчас, но, все-таки, правдой.

Со всех сторон страны в Киев ехали, летели, добирались на перекладных сотни тысяч людей, ждущих коренных перемен, сути которых они не знали, и торжества справедливости, о которой имели приблизительное понятие.