– Ну как, сдала я экзамен, товарищ профессор?
– Ты фрукта опиши. Физиономию, до волоска подробно, разглядывала ж, небось, личико-то миловидное, юношеское?
– Ну да, а почему нет? Лицо худое, без жирного блеска, без воспалений всяких, кожа чистая, бледно-белая, глаза карие, кажется… светло-карие глаза.
– Ну, ты не портфолио для журнала мод составляешь, не на том внимание акцентируешь, Ульяночка, скажи-ка лучше, что необычное было во внешности… может быть, татуировка, травмы какие лица, переносица сломана, косоглазие. Или родимые пятна какие или одного-двух зубов недостает, если что глаз твой заприметил, мне любая деталь – как собаке кость!
– Нет, не припоминаю, простецкий парень, ничего запоминающегося, таких пруд пруди у нас на районе.
– И все же ты его вон как запомнила. А ты не поинтересовалась, откуда он Ефремова знает?
– Куда уж там – у меня тут в обеденное время поток клиентуры. Пьющий у нас народ, Варфоломей Владимирович, безбожно пьющий. Это уже отдельная армия какая-то – все в алкоголики идут. Скоро аж по красной площади маршировать будут.
– В обеденное время, говоришь? Это в котором часу?
– Ну, между часом и двумя.
– И не показался он тебе возбужденным, нервным?
– А я что – ниже прилавка не заглядывала.
– Эрекция, Ульяна, не единственный критерий.
– Вы меня не смущайте.
– Ладно, образ мимолетный как вспышка молнии я выхватил из тьмы.
Ламасов выключил диктофон, убрал в карман, взял бутылку в пакете и издевательски-шутливо проговорил:
– Вот, барышня, незадача у нас с вами получается, мы, значит, несовершеннолетним спиртное продаем?
– Для Ефремова ведь! Я ведь знаю, что он молодежь за продуктом присылает – а пусть побегают, чем сидят. Ну теперь везите меня в псарню свою гестаповскую, храбрый герр фюрер, я ведь первая преступница на районе! По мне следственный изолятор уже который год слезы льет – не нальется! Вот так и говори с вами.
– Да я шучу же, шучу! – побожился Ламасов.
– Смешно шутите, модест мусорский. Обижаете меня.
– Понахваталась ты, Ульяна, словечек от клиентуры своей. У вас телефон поблизости есть? А то мне бы скорый звоночек…
– А мы закрываемся с минуты на минуту, уже времени много.
– Ну-ну, не торопи события, Ульяна, время еще терпит.
– Пройдите за прилавок, телефон у нас здесь.
Ламасов снял трубку, открыл блокнот и набрал номер.
– Надо вам еще что?
– Тишину и покой, Ульяночка. Т-с-с… Минуту.
– Кому звоните-то?
– Мужичку одному, Кузьмичу Эдуарду… Тихо. Ты поди, погуляй, не для чужих ушей разговор у нас напрашивается.
Варфоломей ждал ответа.
Откашливающийся голос прохрипел:
– Алле!
– Здравствуйте, я с Эдуардом Кузьмичом говорю?
– С ним… со мной, бишь.
– За поздний звонок извиняюсь, но не пугайтесь, меня зовут Ламасов, я лейтенант милиции, звоню вам уточнить по поводу Акстафоя, Алексея Андреевича.
Голос недоуменный, вопрошающий, медленно понимающий:
– Акстафоя? А что Акстафой… погодите, вы из милиции?
– Да. Вы с Акстафоем знакомы?
– А его, сукина сына, что – того? – ну… тюкнули?
– Убили, хотите сказать? Нет, он жив-здоров.
– Я уж обрадовался, что на земле нашей православной чище стало – но нет! Ох, товарищ лейтенант, огорчаете меня!
– Значит, вы с Акстафоем знакомы.
– Да я эту погань, свинью, кровососа этого… вора, попрошайку жалкого, христарадника! Знаться не хочу с ним…
– Даже так?
– Так! Тьфу-тьфу на таких людей, они не люди – а скоты, выкидыши порченые, лживое гнилье! Да и не знался бы ни с ним, ни с его женушкой. Оба хороши, обкорнали меня как барана, как овцу остригли, два кошелька им всучил по доброте душевной, божились и клялись, что в конце месяца вернут, рыдали мне в фуфайку, соплями да слезами уговаривали, а потом – ни слуху, ни духу ихнего паршивого, нечистого. Акстафой уволился от нас, теперь поди найди труса! Мне что ж, гоняться за ним?
Ламасов спокойно молчал. Голос прервался, умолк, замешкался:
– А вы, говорите, лейтенант… как вас?
– Ламасов.
– Так вы по какому вопросу? А то я тут пустился в философствования…
– Собственно, я только поинтересоваться хотел по поводу Акстафоя.
– А что я ему… что он? Нет у меня для него слов лестных!