Дети, которые живы!

Если бы я не выскочила на крыльцо, Грома бы не ударили шомполом по морде. Ведь, услышав знакомый голос, он запротестовал, а за ним и Агаша. Конечно, невозможно угадать, о чем тогда думали лошади. Но что я знала точно, – Грому было больно!

Как прогнать эти жуткие мысли?

«Глупая, глупая Лида!» – твердила самой себе.

Зачем я выглянула в окно? Зачем выскочила на крыльцо? Неведение было бы спасением и для меня, и для Грома.

Вот как не застала я уход отца и мачехи. Не видела, а потому было легче. Что же это? Моя слабость? Милосердие? Или глупая наивность?

Все неправильно, не должно так происходить. Я злилась на свои бесполезные слезы. На свою беспомощность! Какой от меня толк?! Только лишний рот, да глупости совершаю! Родных расстраиваю!

Я молча обняла Шуру и Шурку, чмокнула в щечку Настю. Прижалась к груди дедушки. Забралась на едва теплую печь и долго думала над сегодняшним днем.

Меня никто не беспокоил. За время молчания стало действительно легче. Злость, обида и боль отпустили. И пришел покой. Даже какой-то тревожный покой. Как будто закончились во мне чувства. Я задремала совершенно пустая. Разбудила меня Настя:

– Пойдем ужинать, – тихо и ласково позвала она.

Я спустилась с печки и поплелась к семье. Все уже сидели за столом и живо орудовали ложками. В чашках был бульон из сушеных грибов, картофеля и остатков куриных косточек.

Последние дни мы вставали из-за стола с чувством голода. Но не в этом беда, мы ожидали ее впереди, когда совсем ничего не останется.

Как-то дедушка обмолвился: мол, хватит кормить петухов космоногих. Пора о себе позаботиться и ночью прирезать Марту или хотя бы коз. Мы уговорили его немного подождать. И на следующую ночь ему наконец-то удалось выбраться в колхоз с надеждой разыскать что-то нужное. Немцы громко гудели, наверное, праздновали что-то. А может, нет, кто поймет чужаков?

Тогда мы впервые остались одни. Мой страх вновь не давал покоя.

Глава 8

Шурка разбирала опустевший сундук. В нем остались только девичьи вещи, и каким-то чудом среди них затерялась пара шалей, все другое забрали немцы. Сестра собрала посуду, которую мы редко использовали. Поставила на табурет тяжелый чугунок, чтобы обмотать в газету. Для чего она так делала, мне было неясно. Начала заворачивать, и тут он выскользнул из рук и затарахтел по полу тяжело и глухо. Шурка украдкой глянула по сторонам, видно, надеялась, что мы не обратим внимания. Но все мы с замиранием уставились на нее. Сестра в ответ нашему взгляду невинно пожала плечами.

– Надо его в газету завернуть, чтобы копотью вещи не испачкал, – важно сказала она и, подняв чугунок, ловко обернула в бумагу и убрала в сундук.

Мы улыбнулись.

Громкий стук в дверь оборвал подступающий смех. Дедушка стучал иначе – аккуратно, тихонько. Значит, немцы!

По привычке мы собрались вместе у печи, будто это делало нас смелее. Взялись за руки. Я почувствовала легкую теплоту уверенности. Но все же страх был сильнее.

Дверь с силой дернули, казалось, она сейчас сорвется с петель. Очередной стук наполнил хату гнетущей тревогой. Настя кинулась вперед открывать засов, пока его не вырвали с корнем. И сразу попятилась назад.

На пороге показался немец. Мы его видели с Шубейкой. Небольшого роста, с рыжей густой бородой. Своим колючим взглядом он как будто нас изучал.