Финал новогодней пьесы

Джозеф тоже встал.

– Это невозможно, я заранее предупреждаю, чтобы потом не было претензий. Я не напишу. За неделю… да вы с ума сошли оба. Сейчас такое время… контрольные, сочинения, диктанты… педсоветы постоянные… Конец триместра, вы это понимаете?!

Я кого-нибудь убью, обреченно подумал Фальски. Если не одного, то другого. Если не прямо сейчас, то через несколько минут. Если они и дальше…

Он поднял глаза и пересекся взглядом с Альбертом Соном.

Ал кивнул.

Шагнул к камину и, раскинув длинные руки, обнял обоих соавторов за плечи.

– Мы все всё понимаем. Так что хватит болтать и давайте работать, – он сел, открыл ноутбук, взглянул поверх него на стенные часы и добил Филипа лаконичной фразой:

– Потому что в семь часов меня ждут.

* * *

Она так и сказала Старику: меня ждут. Оделась и ушла под восхищенными взглядами Рокси и Вероники. В конце концов, формально у него не было никаких прав ее задерживать. А неформально… да ну его, не в первый и не в последний раз она портила отношения с главным редактором.

Гораздо хуже, что ее никто и нигде не ждал.

Шел снег – не густая горизонтальная метель, как вчера, а мягкий, пушистый, плавно планирующий на замшевую перчатку большими резными снежинками. Сквозь снежную сетку весело светился разноцветными огнями центральный проспект. Большинство магазинов уже украсили витрины новогодней атрибутикой – на взгляд Лары, рановато, но все равно приятно для глаз. Она подошла к одной витрине, где посыпанный блестками белый зайчик регулярно подавал Снегурочке большой стеклянный шар, но в тот момент, когда Снегурочкина рука соприкасалась с заячьей лапкой, хмурый Дед Мороз поворачивал через плечо бородатую физиономию, и зайчик предусмотрительно отдергивал подарок. А шарик вертелся на серебряной нити, отражая смеющуюся Лару в белой шубке.

Что может быть лучше – вот так гулять под снегом, глазеть на витрины и потихоньку проникаться этим призрачно-радостным новогодним настроением. Когда все вокруг чуть-чуть ненастоящее, сверкают лампочки и гирлянды, а навстречу идут счастливые, поголовно счастливые люди, и все они видят тебя: юную, неотразимую, улыбающуюся, заснеженную и на высоких каблучках. Походка становится легкой-легкой, и можно вообразить, что тебя действительно ждут в двух шагах впереди, за прозрачной белой пеленой, что вот-вот все переменится и станет немыслимо замечательно…

Самый предательский праздник – Новый год.

И самое страшное в такой вечер – возвращаться домой.

На противоположной стороне улицы вывеска кинотеатра «Красное и черное» мигала то красными, то почему-то зелеными лампочками. Чуть ниже светились одновременно и красными, и зелеными огнями четыре огромные цифры Нового года. Но афиш с названиями фильмов отсюда не разглядеть из-за снега. Лара решила прогуляться до конца проспекта, а потом перейти на другую сторону и вернуться к кинотеатру. Если идет что-нибудь стоящее, можно и посмотреть, – в кино она не была года четыре, если не считать аккредитаций на премьеры. А потом, после фильма, – это будет уже часов десять-пол-одиннадцатого, – неплохо бы пойти в ночное кафе, такое, где чашечка кофе стоит, как недорогая шляпка. И закатить феерическую оргию, достойную этого вечера, и вовсе не нужно, чтобы кто-нибудь тебя ждал…

А вдруг? В такой вечер все может быть.

Вернее, в такой вечер кажется, что все может быть.

В конце концов, нужно только пережить этот мимолетный фантасмагорический промежуток времени, оставшийся до Нового года. Потом будет легче. Потом начнется обыкновенная зима.

На пути Лары внезапно возник миражом сказочный теремок театральной кассы. Что ж, посмотрим, что нам предлагают сегодня столичные театры. Это на тот случай, если в «Красном и черном» крутят безнадежную ерунду. Ходить в театр в одиночку – довольно грустное занятие. Кассирша и гардеробщик, швейцар и продавщица программок, – все смотрят на тебя с тайным сочувствием, словно девушка, за спиной которой не маячит джентельменистый пиджак, – существо несчастное и обиженное природой. Передышка на спектакль, – темнота в зрительном зале уравнивает всех, – а потом… антракт. Антракты придумали для тех посетителей, которым театр как вид искусства глубоко безразличен, а нужен мужчинам в качестве места выгула дам, а дамам – вечерних платьев. Вся эта публика либо устремляется в буфет, либо светски дефилирует по коридорам и лестницам, оживленно болтая и флиртуя, а ты слоняешься между ними, для приличия разглядывая фотографии актеров на стенах. Ты – и еще две-три молодящиеся старушки-театралки. Впору и самой почувствовать себя глубоко старой.

Так что Лара остановилась у кассы исключительно из любопытства. Снежинки садились на стекло напротив какого-нибудь «Тартюфа» или «Укрощения строптивой» и, чуть помедлив на классике, сползали вниз бесформенными мокрыми комочками. А вдруг сейчас за спиной послышится вкрадчивый голос: «Вы любите театр? Разрешите пригласить вас на…» А что, она бы пошла. И не секунды не чувствовала бы себя чем-то обязанной. А дальше… мало ли что могло бы случиться дальше…

– Вы любите театр?

Отражение в стекле было высоким, темным и неясным, и на нем контрастно высветилось белое пятно ее шубки. Не оборачиваться. Потому что, – не в первый же раз! – если обернуться, невероятная сказка тут же исчезнет.

Лара обернулась.

Мальчишка оказался совсем молоденьким, лет семнадцати, длинным, худющим и прыщеватым. Нахальные маленькие глазки, толстые губы в морозных трещинах и дешевая папироска в углу рта.

Лара сузила глаза и ответила холодно и уничижительно:

– Люблю, но к вам это не имеет никакого отношения.

Если немедленно отойти от кассы, пацан мог бы расценить это как бегство и, чего доброго, увязаться следом. Поэтому она только сделала несколько шагов в сторону и завернула за угол театрального теремка. Вот так всегда. Какой-нибудь переросток спугнет романтическое настроение, и огни проспекта начинают светить тусклее, и снег тает, налипая на сапожки, и в кино хочется все меньше и меньше… И вообще: может быть, домой?…

По эту сторону кассы за стеклом висела только одна афиша. Большая, аляповатая, помпезная. «Спешите взять билеты! Новогодняя премьера! Сведен, Сон и Фальски. «Жизнь и мечта».

Еще и это! Вечер безнадежно потерял всякую привлекательность. Мокрый снег сыпал прямо в лицо, размывая тушь на ресницах, порыв промозглого ветра проник в рукава, и Лара со вздохом прикинула расстояние до метро. Все на свете несправедливо, ты чужая на празднике жизни, к тому же и праздника никакого нет и в помине.

Сегодня утром она положила на стол Старика неплохую корреспонденцию на двести полновесных строк, где нашли свое место и шуточки Сона с Фальски, и личные откровения Артура Клариджа, и восторженные, с рекламным привкусом, эскапады директора театра. Словом, все, что можно было выжать с той проклятой прессухи. Старику материал понравился, – а как же иначе, все-таки она Лара Штиль, и она легла спать в полчетвертого, – Старик поставил его в номер подвалом на третью полосу, и все было бы нормально. Если бы уже вечером только-только заявившаяся в редакцию Вероника не протянула сладким голоском, – в присутствии Старика, конечно: «Лара, дорогая, а я видела тебя по телевизору! Во всех новостях показали, как ты берешь интервью у того высокого… у Альберта Сона!»

Перед этим Вероника успела, разумеется, одним глазком взглянуть на гранки уже ушедшего в типографию номера.

Старик ледяным голосом предложил Ларе выйти, – но, как обычно, никуда не вышел, а прямо в отделе сорвался и устроил ей разнос минут на двадцать пять, не меньше. После чего приказал немедленно садиться за компьютер разбирать сообщения информагентств, поскольку ни на что другое она, Штиль, патологически не способна.

Было бесполезно напоминать ему, что она пришла на работу в девять утра, сдала им же одобренный материал, написала четыре заметки по материалам агентств и съездила на заказное интервью к министру культуры. Бесполезно жаловаться на вероломство драматурга, бессонную ночь и металлических мух перед глазами. И выдернуть пару пучков мелированных волос Вероники тоже бесполезно, – а жаль.

Лара подождала, пока словарный запас Старика исчерпается, коротко сказала «меня ждут», оделась и ушла.

Хотя на самом деле никто и нигде ее не ждал.

Становилось все холоднее. Она засунула левую руку за пазуху шубки, а в правой была сумочка, и пальцы уже навряд ли когда-нибудь добровольно разогнутся и отпустят ручку. А метро располагалось в самом конце проспекта, туда еще топать и топать, и было странно вспомнить, как полчаса назад она собиралась запросто прогуляться из конца в конец, чтобы вернуться к кинотеатру. Шарфик сполз, открывая голую шею, поправить его без зеркала вряд ли бы удалось, и Лара, с сожалением вынув из-за пазухи руку, прижала к подбородку меховой воротник. Вид, наверное, как у мокрой ощипанной курицы на снегу.

И наплевать.

Слева вдруг пахнуло теплом с крепким запахом кофе. Лара остановилась. В этих помпезных забегаловках в центре города кофе стоит, как вполне приличные перчатки. В то время как дома она может выпить его совершенно бесплатно… часа через полтора, не раньше.

Ну хорошо. В счет гонорара за ту несчастную корреспонденцию.

И ей было совершенно все равно, как называется это кафе, который теперь час и врал ли ей высокий человек со светлой бородкой и хитро прищуренными глазами, пообещавший, помнится, ждать.

* * *

Он сказал, что придет вовремя, и на том конце провода Марша серьезно пообещала ждать.

Франсис повесил трубку и откинулся в кресле. Собственно, на сегодня работа закончена, и все об этом знали. Кроме Вик, естественно.

Последнюю сегодняшнюю пресс-конференцию давал Склавиньский, известный скандалист, попиратель авторитетов и осквернитель национальных святынь. Накануне Вик страшно переживала, что его очередное шоу для журналистов может выйти за рамки приличий и плавно перетечь в безобразное рукоприкладство. А ей вполне хватило вчерашней давки из-за билетов, – сдержанно повторяла начальница, балансируя на грани срыва и наводя тем самым ужас на сотрудников. Девушку, промедлившую с объявлением об аккредитации, Вик чуть было не уволила, – и уволила бы, если б не Франсис. Он единственный в пресс-центре умел находить пути к спрятанному за железной броней нежному женскому сердцу шефини.

Но все прошло нормально. Склавиньский уже порядком поднадоел публике, и на столе перед ним даже через четверть часа после официального начала конференции выстроилось всего три диктофона и обшарпанный микрофон допотопной телекамеры местного канала. Журналисты тоскливо поглядывали в окно, отчаявшись услышать что-нибудь жареное или хотя бы новое, а телевизионщики вообще смылись через двадцать минут. Чего ж ты хотел, парень, – подумал Франсис, провожая Склавиньского после прессухи к выходу, – святыни и авторитеты рано или поздно должны были закончиться. Особенно если целых полгода так интенсивно их попирать и осквернять.

Проводив гостя, Франсис позвонил Марше, а затем достал из ящика письменного стола пачку газет. Газеты были вчерашние, но в одной из них он еще утром приглядел большой, на всю последнюю полосу, кроссворд. Сражение с этим монстром должно было с пользой убить оставшиеся полтора часа рабочего времени.

– Господин Брассен, чем это вы тут занимаетесь?

Франсис вскинул голову, – конечно же, над ним стояла незаметно подошедшая – подкравшаяся? – Вик. Она же – генеральный директор пресс-центра госпожа Викторина Хиггинс.

– Просматриваю прессу, госпожа Хиггинс, – как ни в чем не бывало ответил Франсис, правой рукой виртуозно переворачивая газету первой полосой вверх, а левой неотразимо поглаживая усы. Вик должна растаять, или он теряет квалификацию.