Комиссар

– Вы ведь знаете, Глеб Иванович, что я уеду.

– Ну как знаешь, – ответил Бокий. – Поезд твой послезавтра, успеешь передать дела. Инструктаж получишь в дороге. Телефонируй мне по прибытию. И потом не реже чем раз в три дня. Будем на связи столько, сколько это возможно.

***

– Похоже, тупик. Нет здесь никаких зацепок, – сказал Донченко.

– Могу я надеяться, что вы наконец закончили копаться в моем белье? – спросила хозяйка дома, пожилая дама с горделивой осанкой. – Скоро ли вы освободите меня от своего общества?

Еще час назад элегантная и уютная комната превратилась в сущий бедлам: ящики комода выдвинуты до предела, вещи вытряхнуты из шкафов, все сдвинуто с места и перемешано. Была наводка, что в этом доме находится склад подпольной организации, которая занимается вербовкой людей, снабжением их и переправкой через линию фронта. Однако, к разочарованию троих чекистов, тщательный обыск не подтвердил этого. Не удалось обнаружить ни оружия, ни поддельных документов, ни снаряжения в сколь-нибудь значимых количествах.

– Вы не имеете права вламываться в мой дом и разорять его! – заявила дама.

– Мы же предъявили вам ордер на обыск, – устало сказала ей Саша. – А если вы так хотите освободиться от нашего общества, ради всего святого, покиньте комнату. Не украдем мы ничего. А думать вы мешаете.

Дама смерила Сашу презрительным взглядом, вышла и уселась на кушетку в просторном, выложенном дубовым паркетом коридоре.

– Вот моя мать так же говорила жандармам: вы не имеете права, – сказал Донченко. – Они раз в месяц приходили с обыском после моего ареста, по расписанию.

– И что жандармы, как реагировали? – полюбопытствовала Саша.

– Да никак, – пожал плечами Донченко. – Просто делали свою работу. Прямо как мы сейчас.

– Что-то здесь беспременно должно быть, – сказал Тарновский. – Не мог это быть ложный сигнал, голову даю на отсечение.

Саша кивнула и уставилась на разбросанные по полу смятые, перемешанные вещи. Обычная одежда разных стилей и размеров. Саша взяла в руки черное кашемировое мужское пальто. Прикасаться к дорогой ткани было приятно. Элегантный, должно быть, человек носил его. Шелковая подкладка, наборные роговые пуговицы… все, кроме одной. Третья сверху категорически не подходила: простецкая желтая латунная пуговица смотрелась на шикарной вещи неуместно.

Ничего примечательного по нынешним скудным временам в этом не было. У самой Саши на гимнастерке были нашиты пуговицы трех разных видов. И все же что-то в этом пальто цепляло взгляд. Саша повертела его в руках и обнаружила внизу на подкладке запасную роговую пуговицу. Почему не воспользовались ей, а пришили вопиюще неподходящую желтую?

Саша еще раз быстро перерыла вещи, зная теперь, на что обращать внимание. На одной шинели и на двух разных сюртуках были нашиты такие же желтые пуговицы в районе груди.

– Здесь ничего нет, – сказала Саша громко. – Мы уходим, товарищи.

– Погоди, но как же… – начал было Тарновский.

Повернувшись спиной к дверному проему, за которым сидела дама, Саша состроила зверское лицо.

– Уходим, нет ничего, – повторила она, отчаянно гримасничая.

– Желтая пуговица на самом видном месте, – сообщила Саша о своей находке, когда они отошли от дома. – Ну опознавательный знак же. Зачем, правда, нашивать их так далеко от фронта… видать, господа офицеры сами себе пуговицу перешить не способны даже во имя спасения Отечества от большевистской проказы, или как там у них.

– А почему мы тогда ушли, не изъяли вещи и не арестовали старуху? – спросил Донченко.

Человеком он был хорошим, но опыта оперативной работы у него было еще меньше, чем у Саши.

– Потому что так у нас была бы одна связная, которая едва ли многое знает. И набор одежды с желтыми пуговицами. А теперь у нас есть опознавательный знак, по которому станем вязать офицерье в прифронтовой полосе пачками.

– Неплохо, – признал Тарновский. – Саша, напишешь ориентировку завтра?

– Завтра вы уже будете все делать без меня, – Саша приосанилась. – Я уезжаю на фронт.

– Нет, ну как тебе это удалось, – возмутился Тарновский. – Я, между прочим, тоже все время пишу рапорты о переводе.

– Ты здесь гораздо полезнее меня, – улыбнулась Саша. – Слишком ты хороший оперативник, на свою беду. А я вот надоела Бокию своей бестолковостью… А ты, – обратилась Саша к Донченко, – ты пишешь рапорты о переводе на фронт?

– Я не такой особенный, как вы двое, – ответил Донченко. – Работаю там, куда партия меня поставила. То есть я понимаю, все это очень героически, конечно – не отсиживаться в тылу, а рваться на передовую. Но сейчас никто не знает, где завтра пройдет линия фронта.

– Это верно, – сказал Тарновский и достал из кармана пижонской кожанки жестянку из-под зубного порошка. – Будете?

Саша отрицательно качнула головой. Кокаин она пробовала лишь однажды и потом неделю мучилась носовыми кровотечениями, а удовольствия не получила никакого.

– Стыдно, товарищ, – сказал Донченко Тарновскому.

– Не злись, – ответил Тарновский. – Мы – топливо революции, а топливу положено сгорать.

– Мы, – укоризненно ответил Донченко, – воплощаем то будущее, за которое сражаемся. Как бы тяжело ни было, мы должны пытаться стать частью этого будущего уже сейчас.

– Мне пора, тут моя квартира, – сказала Саша. Обняла обоих. От Тарновского пахло порохом и кожей его куртки. От Донченко – хорошим одеколоном. Видимо, и его революционный аскетизм имел все же некоторые пределы.

Глава 7

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Октябрь 1918 года

– Что греха таить, белогвардейцев в Николаевске многие ждали. Думали, порядок наконец будет. Городской совет собрался, хотели власть в руки военных передавать. Был там один фронтовик, так он убеждал членов Совета попрятаться на время, говорил «офицерье нас перестреляет». Над ним посмеивались, контуженным называли за глаза. За что, говорят, офицерам стрелять нас, мы же власть не захватывали, нас народ попросил.

Саше достался билет в желтый вагон второго класса. Впрочем, общество стало бесклассовым и поезда тоже. Публика в купе набилась разношерстная: пара пожилых крестьян, интеллигентного вида барышня, солдат, вихрастый паренек и даже поп – без креста, но в рясе. Вниманием собравшихся владел паренек, увлеченно рассказывавший свою историю.

– Они вошли, красиво было так, оркестр играл. Народ собрался к собору, с иконами многие. Девки приоделись, как на гулянье. А офицеры пошли сразу к зданию Совета и выводят всех, кто внутри, на площадь. Мы даже испугаться толком не успели, думали, ну, для острастки это. Брат мой в Совет был избран недавно как раз, так он мне кивнул и говорит: “Не тушуйся, Васька, скоро увидимся”. “В аду увидитесь”, – пошутил офицер. Ни суда не было, ничего, даже проститься толком не дали. Погрузили их в телегу и свезли к оврагу. Выстрелы враздробь, а потом выезжает офицер и кричит: «Кто здесь родственники советских прислужников? Можете забирать их!»

– Ну ты брешешь, парень, – сказала сидевшая рядом с ним крестьянка. – Не может быть, чтоб вот так взяли и постреляли Совет. В Советы ведь уважаемых людей выбирают, тех, кому доверяет народ.

– С чего бы ему брехать, тетка, – вступился за паренька солдат. – Офицерье, от него и ждать ничего другого не стоит. Нет у них никакого уважения к простому человеку.

– Ничего я не брешу! – заволновался парень и стал обводить глазами пассажиров в поисках поддержки. – Вон отец Александр сидит, настоятель собора нашего Николаевского. Батька мой его вместе со мной до станции на подводе довез. Спросите его, он все подтвердит.

– Вот как, – сказала Саша негромко, но что-то такое прорезалось в ее интонациях, что взгляды присутствующих обратились к ней. – А скажи-ка, Василий, – обратилась Саша к вихрастому, – службы-то в соборе шли при белых?

– А то как же, – ответил недалекий Василий, – литургии, молебны, все как положено. Колокола звонили каждый день.

– О победе русского оружия молились небось, – предположила Саша.

– Да. И о победе тоже молились, – ответил за паренька священник. – О скорейшем прекращении междоусобной войны. Я понимаю, о чем вы спрашиваете. И, кажется, догадываюсь, кто вы. Да, я исполнял свой долг священнослужителя.

– В чем же вы видите свой долг священнослужителя? – спросила Саша.

– В том, чтоб давать людям шанс соединиться с Богом. Всем людям, и добрым, и грешникам. Расстрел Совета я не одобрял. Но лишать возможности покаяться тех, кто повинен в этом грехе, не имел права.