Призраки балета

Она так и сказала мужу: ты можешь жить где тебе угодно, а я останусь здесь, независимо от того, замужем я еще или нет. Я замужем за Измиром, если хочешь знать!

– Нель, ты Игоря позови, пусть он деятеля этого отвлечет, я с директором потолкую, и все образуется. Будет вам все, как у Вильяма нашего Шекспира, вернее, у Мариуса вашего Петипа!

– Какого Шекспира? – приостановилась вечно бегущая Нелли.

– Да никакого, я так. Все, я готова, пошли. Не волнуйся, что-нибудь придумаем.

Игорь Сергеевич был в коридоре и говорил по мобильному телефону.

Нелли остановилась около мужа и махнула Лизе рукой: иди, мол, успеха тебе. И Лиза быстрым деловым шагом двинулась по узкому длинному коридору.

– Лиза, мы закончили, – сказал откуда-то сбоку мужской голос. Легкий, едва уловимый, но узнаваемый акцент всегда почему-то напоминал ей композитора Раймонда Паулса. Вроде и по-русски говорит, совершенно по-русски, а как-то не так. – Тим пошел в кафетерий. Что-то случилось?

Болгарин с дивным именем Цветан – с ударением на первом слоге! – давал ее младшему сыну уроки музыки. Он вообще напоминал ей, при полном отсутствии внешнего сходства, этого самого Раймонда Паулса – то ли тяжеловато-мрачным взглядом, то ли какой-то неулыбчиво-мужской привлекательностью, то ли тем, что легче всего его было представить за роялем. Когда Нелли впервые сказала: «А ты знаешь, что Цветик у нас не просто пианист, а еще и композитор?», то Лиза почему-то сразу представила себе знаменитого маэстро с его полузаграничным лоском и заразительным акцентом.

– Да, случилось, – ответила она, ловя себя на том, что невольно иначе, более старательно и четко выговаривает слова. Цветан свободно говорил по-русски, потому что учился в школе при советском посольстве в Софии, но Лиза почему-то всегда говорила с ним, словно перенимая его же акцент. – Я должна там еще переводить. Этот… новый постановщик предложил такую версию… подождите, я должна вам отдать деньги, я потом забуду.

– Спасибо, это неважно. Вы же спешите. Кстати, Лиза, вы бы подумали об инструменте. Так у нас все очень медленно идет. Тим забывает.

– Я думаю, Цветан, – его имя она тоже всегда выговаривала четко и полностью, в отличие от Нелли и других, вечно придумывающих всевозможные сокращения.

Прожив столько лет в Турции, где уменьшительные имена были не приняты, она и сама перестала их употреблять. А продлевая в очередной раз вид на жительство, поменяла и свое: теперь в местных документах она была просто «Лиза».

– Я не думаю, что вы думаете. А инструмент вам нужен, если вы, конечно, настроены всерьез заниматься. А что там за шум? Из-за этого Романа?

– Да, – махнула рукой Лиза, – он ненормальный, по-моему.

– Как? – удивился Цветан. – Почему? Я его видел утром, и кажется…

– Ну, не в медицинском смысле… просто… я вам потом расскажу.

Но она рассказала сразу.

Длинный коридор был пуст, где-то вдалеке Игорь Сергеевич что-то энергично кричал в телефон, Нелли топталась возле него, из кабинета никто не выходил и не торопил ее ничего переводить, дети находились в известных ей и безопасных местах. Поэтому она вдруг расслабилась и рассказала про новаторскую трактовку «Лебединого озера».

– Смешно, – без улыбки сказал Цветан, привычным жестом откинув со лба волнистые, начинающие седеть волосы. «Наверняка у него роман с какой-нибудь балериной!» – почему-то некстати подумала Лиза. – Могу себе представить это на нашей здешней сцене. Но они ему не дадут.

– Лиз, ты с ума сошла?! Ты еще здесь?!

– Иду, Нель, – виновато заторопилась Лиза. – До пятницы, Цветан, да?

– Да, конечно, – кивнул пианист. – Если что-нибудь… услышимся.

К этому слову, образовавшемуся, по-видимому, из «увидимся» и «созвонимся», Лиза уже успела привыкнуть, поэтому еще раз быстро кивнула и почти побежала за Нелли.

В кабинете директора было накурено и шло одновременно несколько разговоров.

Тихих и громких. Самым громким был даже не разговор, а монолог Романа, который продолжал развивать свои идеи перед пожилой аккомпаниаторшей и ее мужем – старым хореографом, много лет работающим в измирской консерватории.

«Нашел перед кем!» – мысленно усмехнулась Лиза, которая, благодаря вездесущей Нелли, уже разбиралась в здешней расстановке сил.

Театр оперы и балета был, как, наверно, и все человеческие коллективы, настоящим театром военных действий. Если бы те страсти и силы, которые здесь в изобилии расходовались на интриги, сплетни, взаимные упреки и профсоюзные собрания, тратились бы на репетиции, новые постановки, на все то, чем, собственно, должен был заниматься театр оперы и балета, он, безусловно, смог бы стать одним из лучших в стране.

У готовящейся постановки «Лебединого озера» было столько недоброжелателей, как будто это был не классический балет, а как минимум смена кабинета министров или американское вторжение в очередную зазевавшуюся страну.

«Здесь же Турция – какое «Лебединое»?! Ты в своем уме?! Ты глянь на их ноги! На их ляжки, если ты еще не видела! Это лебеди, по-твоему? Ну, хорошо, лебедей ты поставишь, юбки удлинишь, а танцевать-то кто будет?! Ты их «Щелкунчик» видела? А сцена? Сколько туда лебедей можно поставить? Что тебе надо-то?!» – эти и подобные высказывания так и сыпались на энергичную Нелли. Ты здесь без году неделя, намекали ей, ничего не знаешь, по-турецки два слова выучила, а туда же! Строит из себя, мало ли что когда-то прима была, а сейчас ты здесь никто, приехала так же, как и мы, деньги зарабатывать, вот и сиди спокойно, давай свои уроки, а в репертуарные дела не лезь. И вообще, не высовывайся.

Не высовываться Нелли не могла патологически.

Где бы она ни оказывалась, ее всегда было видно и слышно, она всегда была ярче всех одета и накрашена, мимо нее нельзя было пройти, не заметив, она ни к чему не могла оставаться равнодушной, творческая энергия била в ней через край – и ее ничто не могло изменить, даже приезд в роли обычного педагога в небольшой и, в общем-то, провинциальный театр.

Через две недели она была уже главным педагогом – к зависти и недовольству тех, кто работал здесь годами и подстраивался под заведенный ритм. Нелли никогда ни к кому не подстраивалась, в результате подстраиваться приходилось к ней.

И постановка «Лебединого», о которой она начала мечтать с самого приезда, была одобрена, разрешена, утверждена, оплачена и организована. Лиза знала, что Нелли не могла позволить себе проиграть: слишком много души вкладывала она во все, за что бралась.

Когда они вошли, Лиза поняла, что они опоздали.

Конечно, перевести бред новатора Романа могла не только она. И по лицу главного хореографа и некоторым торжествующим улыбкам было видно, что это уже сделали без нее. И сделали, ничего не смягчая и не сглаживая, чтобы подчеркнуть весь ужас ситуации: вот кого она вам сосватала! Что вы теперь будете делать с этим горе-режиссером?! Говорили мы вам!

Черт, подумала Лиза, все из-за меня. Нервы ни к черту, жалко Нелли, зачем было, спрашивается, впадать в истерику, а потом еще стоять в коридоре с Цветаном?

Незачем. С истерикой, понятно, ничего не сделаешь, нервы, а вот стоять в коридоре и разговаривать пустые разговоры?

Совершенно незачем.

– Лиза! – одновременно воскликнули с разных сторон и заговорили на нескольких языках.

Она была нужна им, и это чувство своей необходимости здесь, в Измире, было ей приятно. Она всегда радовалась, когда была востребована, даже когда скучные пожилые соседки звали ее на очередные чаепития. Она несколько лет выстраивала свою здешнюю жизнь так, чтобы не заскучать, подобно другим женщинам-эмигранткам, и это ей вполне удалось.

Даже более чем.

У нее не было ни минуты свободной. Сейчас, к примеру, у нее есть еще около получаса, чтобы вникать в балетные дрязги, потом закончится урок у старшего сына, и Лиза заберет его и двух его одноклассников, живущих по соседству, и развезет их по домам, а потом придет домой и даст детям ужин, и созвонится насчет завтрашних занятий, и разгонит мальчишек по комнатам, и проверит их уроки, и доклеит наконец стенгазету по экологии.

Дома она будет около девяти, до десяти надо все успеть, чтобы дети легли вовремя, а ведь могут еще обрушиться телефонные звонки, или сын соседки притащит очередной тест по английскому, который валялся у него неделю, а сдавать, оказывается, уже завтра, и без тети Лизы, конечно, не справиться. А завтра вставать в семь, отправлять детей в школу, готовиться к собственным урокам и к репетиции английского театра, что-то покупать, варить и стирать, отвечать на звонки, проводить эти самые уроки и репетиции, встречать переполненных эмоциями сыновей, выслушивать их и отправлять или везти на разные курсы, и общаться с друзьями, быстро переключаясь с одного языка на другой или третий…

Нет, Лиза не жаловалась, это было прекрасно! Она любила эту наполненность жизни, она не понимала, как кто-то может ничего не делать, скучать от безделья и ныть от скуки.

Землетрясение вот только… нет, об этом не думать, думать тебе некогда, смотри вон, сколько тут всяких проблем, они сейчас перегрызутся все!

– Спасибо, все хорошо, одну минуточку, да, конечно, пожалуйста, – быстро ответила она на посыпавшиеся на нее реплики. Наконец, все затихли, каждый по-своему предвкушая предстоящую битву.

Главный хореограф, высокий, изящный красавец Шевкет уже был возле Лизы, вернее, между Лизой, директором театра и Романом. Остальных он как-то незаметно оттеснил, превратив в слушателей.

– Это, конечно, очень интересно, – как всегда, негромко и мягко заговорил он. И говорил и двигался он как-то по-кошачьи, вызывая ассоциации с грациозной пантерой или гепардом. Сейчас как выпустит когти, подумала Лиза, дожидаясь продолжения. Было совершенно ясно, что дальше последуют всякие «но», и их следовало выслушать, прежде чем переводить. – Очень интересно и неожиданно. Но дело в том, что наш театр… господин Роман, видимо, еще не понял… наш театр, как мне кажется, не готов к такого рода экспериментам.

Он сделал паузу, передавая эстафету Лизе.

В свое время прошедшая жесткую школу перевода в московском инязе, Лиза до сих пор умела делать это вполне пристойно. Какая разница, что ее учили переводить с английского, а теперь она имеет дело с турецким? Сущность профессионального подхода от этого не меняется.