Призраки балета

– А кто же танцевать теперь будет?

– А черт его знает! Вчера все перегрызлись уже, как только от полиции избавились. Это видеть надо было: то ходили на цыпочках с постными лицами, ах, как жаль, ах какая потеря, а как сыщики эти ушли, что началось! А чайки наши знаешь что выкинули? Им, видно, кто-то с утра уже про Пелин рассказал, так они взяли и перекрасились обе – теперь одна блондинка, другая брюнетка! Ты понимаешь, куда метят, да?

«Чайки». Так, с легкой руки болтуна Романа, неожиданно оказавшегося в тени знаменитого Гинтараса и компенсирующего свое поражение всеми способами, в основном веселой и пустой болтовней, стали называть двух сестер-балерин по фамилии Генчай.

Ипек Генчай и Ясемин Генчай – они были похожи, как близнецы, хотя на самом деле одна из сестер была на год старше.

«Господи, что за имена у них у всех, не выговоришь! – громогласно жаловался Роман, пользуясь тем, что обладательницы имен, стоящие рядом, его не понимают. – Что за «чай» какой-то?! Почему «ген», интересно? «Генеральский чай», да? Похоже на «генштаб»! Да и имена – не дай бог!»

«Вы неправильно делите, – поправила тогда присутствовавшая при этой сцене Лиза. – Не «ген» и «чай», а «генч» и «ай». Означает «молодая луна» или «молодой месяц», как вам больше нравится. И имена вполне нормальные для турецкого языка – «Шелк» и «Жасмин», очень распространенные».

«А моя фамилия по-турецки как бы была?» – с неподдельным интересом вмешался приехавший накануне Гинтарас.

Он знакомился с труппой, с ужасом и изумлением осматривал маленькую и едва пригодную для постановки сцену, приступал к работе, и Лизу тогда позвали на всякий случай – мало ли кто кого не поймет. Гинтарасу, впрочем, она оказалась почти не нужна: он сносно говорил по-английски, обаятельно и доброжелательно улыбался, привычно восполнял недостающие слова выразительными жестами, был спокоен и прост, несмотря на звездный статус, и все его понимали и без Лизиной помощи. Разве что сам он не понимал говорящих по-турецки, но все турецкие фразы кто-нибудь охотно переводил на английский, без сложных слов все легко и весело обходились, – вообще, как сразу почувствовала Лиза, знаменитый танцовщик принадлежал к тем, с кем легко и приятно общаться и кто умеет ладить с людьми. Неважно, на каком языке.

«А что с вашей фамилией?» – не поняла Лиза, и ей стало неловко оттого, что она вдруг забыла эту знаменитую литовскую фамилию.

«Даугела» означает «лесной», – помог ей Гинтарас.

«Тогда по-турецки было бы «Орман», – сказала Лиза, тотчас же вспомнив совершенно, на ее взгляд, неудобоваримое сокращение от звучного литовского имени, которое уже ввела в обиход Нелли. Она превратила «Гинтараса» в «Гену», и почему его обладатель мирился с этим ужасным крокодильим прозвищем, было непонятно. Наверно, по доброте душевной, которой у него, кажется, было немало.

«А «Гинтарас», кстати, означает «янтарь», так что я «лесной Янтарь», представляете? – засмеялся, став еще привлекательнее, знаменитый литовец. – У нас, в литовском, очень много таких имен – со смыслом. Типа как «Вера», «Надежда», «Любовь».

«Значит, ты у нас драгоценный камень? Или янтарь все-таки полудрагоценный? – попытался сострить Роман. – Так сказать, Каменный гость!»

«Который хуже татарина?» – подмигнув, спросил Гинтарас.

«Я бы попросил насчет татар! Иго давно закончилось, а вы все туда же! – влез и Ринат. – У нас тоже говорящих имен полно!»

«В турецком почти все такие, – сказала Лиза. – В принципе, можно выбрать любое слово и так назвать ребенка. «Дениз», например, «море», причем так и девочек называют, и мальчиков…»

«А Ротбарт наш и вовсе Тайфун! – вспомнил Роман. – Нет, ну как можно человека назвать Тайфун, а? Что за язык такой! И чайки эти – шелк и что еще? Жасмин? Это еще куда ни шло, но «шелк»?! Черт-те что, по-моему!»

Значит, девушки-чайки быстро сориентировались.

Конечно, ни одной из них партия Одиллии-Одетты не светила: молодые еще, в труппе недавно, техника не та, какие там тридцать два фуэте, – однако в отсутствие примы Пелин, в таких форс-мажорных обстоятельствах, да поделив роль пополам… почему нет? Не отменять же премьеру, когда до нее три недели, когда государственные деньги уже вложены, да и спонсорские истрачены, и костюмы сшиты, и декорации сделаны! Вечное, соблазнительно безнравственное “Show must go on!” любого искусства со времен античных амфитеатров – хоть трава не расти!

– Короче, ты давай завтра, приезжай!

– Хорошо, приеду, я же сказала. В десять с половиной, – улыбнулась она, вспомнив, как это сказал Цветан.

– В пол-одиннадцатого, что ль?! Слушай, ты тут по-русски говорить разучилась уже!

– Нет, это не я, это Цветан так сказал…

– У него, кстати, с ней, одно время вроде было что-то, только она потом замуж вышла, и все.

– У кого? – не поняла Лиза.

– Да у Цветика же! С Пелин! Только давно вроде. Может, это он ее и убил, ха-ха?! Типа из ревности, а?

– Нель, ты хоть полиции такого не говори… и вообще никому! Сама подумай, у вас же там одни сплетни, кто-нибудь подхватит, а у человека неприятности будут.

– Да ладно, шучу я, что ты так заволновалась? Все, до завтра, пока!

Телефонные разговоры Нелли заканчивала так же стремительно, как начинала: просто отключалась в тот момент, который лично ей казался подходящим, и все.

А Лиза так и осталась с трубкой в руке и ощущением какой-то недоговоренности.

Ничего себе, события – разве так бывает? Нет, где-то и с кем-то – понятно, а чтобы так близко к тебе?

Как землетрясение.

Так же страшно и неожиданно.

Измир казался Лизе очень спокойным и некриминальным городом, газеты иногда пытались раздуть хоть какие-то преступления, как правило, совершенные на бытовой почве, изредка соседи судачили о квартирных кражах и угнанных машинах – что ж, мегаполис все-таки, никуда не денешься! – но в целом, по сравнению с Москвой или Петербургом, жизнь здесь была более безопасной, тихой и размеренной. Соседи, даже в высоких многоквартирных домах, знали друг друга, дети спокойно гуляли во дворах и бегали в магазин за хлебом, забытую в кафе сумочку могли сохранить и вернуть, подъезды освещались, домофоны работали, подростки почему-то не писали всякие гадости в лифтах и не поджигали пластмассовые кнопки с номерами этажей. Нет, на этом идиллическом фоне, конечно, иногда что-то случалось – на радость прессе и читающим ее, скучающим пенсионерам.

Вот и случилось.

Лиза едва знала Пелин, вернее, балерина едва знала Лизу и лишь слегка кивала ей при встрече, как знакомому, примелькавшемуся лицу. Саму приму, разумеется, знали все. Красивая, молодая, талантливая – как же так?.. Ей ведь лет двадцать пять было, не больше, как жалко! Значит, у Цветана был с ней роман – как это я угадала?

– Мам, у меня труд завтра или нет? – завопил из своей комнаты Денис.

– Не кричи, пожалуйста, оттуда, тебя слышат все соседи, – в сотый раз привычно сказала Лиза. – Почему ты меня спрашиваешь, интересно? У тебя расписание перед глазами висит!

– Ничего не висит, я на кровати лежу и не вижу! Если завтра, то мне нужен картон.

– Денис, ну сколько можно?! Почему ты мне всегда это говоришь в последний момент? Где я сейчас возьму картон?!

– Мам, у меня есть, я ему дам, ты только не плачь, – высунулся из своей комнаты со спрятанным там «сыром» Тимур.

Ну вот, дожили: «только не плачь».

Лиза всегда считала себя довольно уравновешенной – или зря она так считала? Да нет же, она и была такой – спокойной, терпеливой, владеющей собой, это после этого землетрясения что-то в ней надломилось. Вон уже дети говорят – не плачь, значит, и правда, пора брать себя в руки.

Тук-тук-тук. Раз-два-три. Вальс со слезой.

«Я должна научиться жить одна, – вдруг окончательно, бесповоротно решила Лиза. – Я никогда не пробовала и не умею. Я три года одна, практически одна, но разве я чему-нибудь научилась? Нет, я решаю только сиюминутные вопросы, не решить которые нельзя, я занимаюсь детьми, а дети – это все равно что я, я делаю вид, что живу, а на самом деле я жду. Жду, что он приедет и мы опять будем жить вместе… потому что вообще-то я совсем не умею жить одна. Для меня это… как в одиночку танцевать вальс, вот именно – вальс! Я понапихала в свою жизнь всего, чтобы занять время и не задумываться. А пора бы задуматься. Три, нет, уже три с половиной года – не маленький срок, а я прожила его, как в тумане, ожидая, что все изменится. Но больше я ничего – и никого! – ждать не буду! Я научусь жить одна, научусь!..»

Раз-два-три.

В прошлом году от такого же урагана упало дерево во дворе, большая высокая лиственница, но из-за шума и воя ветра никто даже не услышал этого, и на утро все с удивлением разглядывали огромные, вывороченные из земли корни. Может, и сейчас там, за стенами что-то происходит, что-то страшное и плохое?

Раз-два-три. Вальс начинается, дайте, сударыня, руку… очень кстати, когда, как говорится, некому руку подать.

Раз-два-три… что ж, когда-нибудь оно все-таки наступит – спасительное, безмятежное утро!

5. Чардаш