Сад камней

«Типа «слона-то я и не приметил!» – усмехнулся про себя он. – А что, японцы не дураки: всех камней сразу не увидишь, хоть один да подвернется потом на пути. И будет тебе «камень преткновения»! Черт, как бы так Таньке сказать?.. Чтобы и сказать, и в то же время… чтоб не все камни видно было… да, не дураки японцы: посмотришь на такой садик – задумаешься!..»

Борис сделал шаг в сторону, не сводя глаз с камней. Точно: один совсем исчез из поля зрения, зато неожиданно высунулся другой, которого до этого там вроде не было. Вот так и Танька вдруг высунулась… идею ей нельзя выдавать ни в коем случае! Или засмеет, или всем разболтает, или примется вмешиваться и замучает советами.

Николай, кстати, тоже еще неизвестно, как все воспримет. И если Татьяна сама по себе для дела не нужна, то без него-то никак не обойтись. А если он сделает вид, что идея ему не понравилась, а сам за нее ухватится и решит обойтись без Бориса? Бизнесмен все-таки, строитель, вольный каменщик, у них там без обмана ничего не делается, хрен бы он чего построил, да еще в Москве, если бы был весь из себя честный и порядочный!

Борис сдвинулся на полшага назад, рассчитывая увидеть-таки те два камня одновременно. Не может быть, чтобы хоть краешек да не увидеть! Вот, точно, так я и знал: обман все это! Оба камня выглядывали беззащитными краями из-за тех, что должны были скрыть один из них.

Ни черта этот адвокат не смыслит, положил камни как попало! Борис с презрением проследовал взглядом вдоль тонких, словно расческой проведенных зигзагов, и тут понял, что что-то не так: картина изменилась – он не видел теперь одного камня, который он заметил до этого, потому что тот был похож на большую морскую раковину.

Вот черт! Он снова переместился на те же полшага: раковина появилась, но исчез, как и до этого, один их прятавшихся камней. Неужели правда, что их невозможно увидеть все?

Ему захотелось перелезть через низкую бетонную ограду, встать прямо перед этим японско-турецким чудом и удостовериться… в чем, господи?! Какая тебе разница: видно, не видно?! Свои проблемы решай, Шлиман!

Решение пришло мгновенно, словно перед этим он не мучался, не колебался, не изводил себя сомнениями и страхами, и было оно таким простым, что все эти размышления и мучения хотелось сразу же забыть, чтобы не упрекать себя за них.

Конечно, как просто! Всего-то: не показывать никому все свои карты (все свои камни!), пусть ни Николай, ни Танька вообще не знают о его намерениях, он предложит им совсем другое, он сейчас же сделает жену своей союзницей, ведь сколько она ему твердила, чтобы он нашел нормальную работу…

Вот он и нашел – нормальнее некуда!

А больше им и знать не надо: вот ваши камни, все на виду, любуйтесь себе на них, пока не надоест.

Но один я положу похитрее и вы его до времени не увидите, а когда время придет, я возьму вас за ручку и поставлю на другое место. Тогда вы все увидите и удивитесь, как это вы раньше… а вот так – скажу я! Книжки надо было больше читать, тогда бы и сами смогли видеть, и собирать, и разбрасывать камни!

3. Кемаль

Таблица была четкой и ясной, даже красивой. А в глазах рябило не от нее, а либо из-за дешевого монитора (а какой вы хотите в полиции, хороший только у начальства!), либо просто от усталости. Как будто песок в глаза попал… откуда? Песок на пляже, пляж черт-те где, а ты здесь, и все твои проблемы с тобой.

Хотя мог бы быть и на пляже.

Только вот тогда Кемаль не был бы самим собой, а если бы был, то наверняка обычная песчинка, попавшая в глаз на пляже, раздражала бы его куда больше, чем вся эта усталость, и недосып, и рябь перед глазами. Работа всегда была для него не просто работой, а образом жизни, он привык жить ею, не признавал никаких отпусков и выходных, разве что случалось затишье – тогда он отсыпался, отдыхал, пробовал радоваться появившемуся свободному времени… и начинал скучать.

Да, он обещал Айше, что возьмет настоящий отпуск. Не такой, когда его в любой момент могут сорвать с места и попросить куда-то подъехать или что-то припомнить, не такой, когда все его мысли будут заняты оставленным делом и он сам будет без конца названивать работающим коллегам.

Не такой, а нормальный, как у людей. Недели на две.

«Я тоже люблю свою работу, я, между прочим, книгу пишу, у меня почти все мысли о ней, но – почти, понимаешь? Иногда надо отдыхать или хоть менять обстановку, нельзя же так! Мы почти не видимся, как будто и не женаты… и потом…» – главным, конечно, было то, что она недоговаривала, это самое «потом».

Она устала. Устала бояться, ждать его или, чаще, его звонков, разогревать ужин и, в конце концов, убирать его в холодильник. Устала ложиться, не дождавшись его, вздрагивать по ночам от телефонных звонков, даже столь любимые ею когда-то истории о преступлениях и расследованиях слушать устала. Устала жить в вечном детективе – своем любимом жанре. Когда-то глаза у нее загорались, и она слушала с неподдельным интересом, и обижалась, если он не рассказывал ей, чем занимается, и предлагала свои версии, и придумывала мотивы, и ждала продолжения.

Потом что-то пропало. Пропал этот блеск в глазах и радость – искренняя радость, без малейшего раздражения, ничего, кроме радости! – когда бы он ни вернулся домой. В дверях, по их молчаливому соглашению, всегда изнутри торчал ключ: если Айше была дома, она открывала ему сама в любое время, хотя он каждый раз предлагал ей не делать этого и спокойно спать.

Этой зимой что-то изменилось. Наверно, ежедневно получаемые ею дозы страха стали накапливаться, не находя выхода, Айше стала сердиться, и сначала ему даже льстило, что она так волнуется за него, что выходит из себя.

Значит, она его любит. Он постоянно сомневался в этом, хотя они были женаты уже несколько лет, он никак не мог поверить, что женщина, в которую он, как в кино, влюбился буквально с первого взгляда, которую так долго ждал, действительно любит его. Да, она его жена, да, она живет с ним и кажется вполне довольной жизнью, но… но у него самого перехватывало дыхание, когда она открывала ему дверь, а у нее?

Внезапные вспышки ее недовольства ему втайне нравились. Это было правильно: жена переживает, нервничает, боится. Наверно, он слишком поздно понял, что ей самой все это не доставляет ни малейшего удовольствия. И что свой страх она тщательно скрывает даже от себя самой, а вовсе не преувеличивает его, делая поводом для ссор.

Это началось прошлой осенью. В ноябре, дождливом, ветреном ноябре, вслед за которым пришел еще более ветреный и холодный декабрь. Именно тогда он начал свою необъявленную войну, которая продлилась всю зиму, захватила и испортила весну, затянулась и затянула тенью все лето.

Он не мог отказаться от борьбы, не мог оставить дело на коллег: он чувствовал, что с этим он должен разобраться сам. Иначе вечно будет считать себя проигравшим.

А выигравшим будет жестокий равнодушный убийца.

Именно равнодушие задевало Кемаля больше всего. Этот убийца был не таким, с какими ему приходилось сталкиваться, и Кемаль был уверен, что нашел ключевое слово, при помощи которого преступника можно найти.

Пусть он остался сначала в меньшинстве, а потом и в одиночестве, пусть психолог-профессионал слушает его невразумительные объяснения с усмешкой, – он знал, что понял что-то в душе убийцы, то, что не дается пока составителям профиля, которые с осени топчутся на месте, составляя свои бесконечные таблицы.

Он знал то, что отличает этого убийцу от остальных.

Равнодушие.

Не спокойствие, не холодный расчет, не безразличие к страданиям жертвы – они встречаются, они нередко помогают преступникам долго скрываться, а порой и избежать наказания.

Нет, здесь было другое – абсолютное равнодушие. Убийце было все равно, кого убивать, как именно это делать, когда и где, – об этом, и ни о чем другом, говорили все тщательно составляемые и анализируемые психологами и детективами таблицы.

Однако ему зачем-то было нужно продолжать убивать, и этого Кемаль пока не понимал. Он был абсолютно уверен, что когда-нибудь поймет и это, стоит сделать еще какое-то усилие, но… время шло, женщины продолжали умирать, полиция делала все возможное и невозможное ради расследования и ради предотвращения слухов и ненужного шума в прессе. Кемаль нервничал, почти не спал, сидел над таблицами и текстами допросов, бегал сам по всему городу, чтобы передопросить, уточнить, посмотреть самому…

Отпуск у моря на две недели?! Понятными словами в этой фразе оказывались только «две недели» («отпуск», «море» – что это и где?), но непонятно было, станут ли они неделями ожидания очередного убийства или началом расследования нового.

Каждое новое преступление заставляло пересматривать весь ранее накопленный материал – все улики, данные вскрытий, все связи потерпевших… колоссальная работа, ведшаяся одновременно в нескольких районах города, контролируемая самыми важными и серьезными людьми… колоссальная работа, делаемая пока впустую.

На данный момент было понятно одно: угроза нависла над женщинами, мужчин в страшном списке пока не было. Было ясно и то, что толчком к началу серии почему-то послужило отдельное, уже раскрытое преступление, совершенное по нелепым, но важным для убийцы мотивам.

Так бывает всегда.

«Разве можно ради этого? Какая малость!» – удивляются все, а убийца полагает, что у него не было иного выхода. Тот, пойманный самим Кемалем (не вычисленный, а примитивно пойманный за руку, подозревал-то Кемаль другого, и преследовал другого, и до сих пор не мог себе простить этого!) убийца хотел танцевать… всего-навсего танцевать! Танцевать ведущие партии, которые его будущая жертва насмешливо угрожала у него отнять. Отнять у него жизнь, будущее, смысл всего его существования. Ее угрозы ничего не значили, но сама она верила в них – и убийца поверил.

И лишил девушку возможности вредить ему – лишив жизни.

В том, что существовал второй убийца, Кемаль не сомневался с самого начала. Когда все в один голос заговорили о серии, привлекли к работе психолога, создали объединенную группу, уже тогда он чувствовал, что убийство балерины – само по себе, а похожее на него убийство домохозяйки совершено кем-то другим.

Мало ли зачем? Если вездесущие газеты, которым теперь ничего не запретишь даже ради спасения чьих-то жизней, описывают все подробности убийства, этим может воспользоваться кто угодно. Спрятать одно убийство в серии других – не слишком новая и, увы, отнюдь не оригинальная идея. В романах и фильмах – сплошь и рядом, да и в жизни – редко, но случается.

На месте обоих преступлений, в темных, действительно похожих друг на друга подъездах без лифта, были обнаружены перышки. Это, собственно, и убедило всех: да, серия, да, срочно создать группу, да, объединить оба дела.

Слишком легко, думал тогда Кемаль. Подъезд, способ убийства, перышки, оказавшиеся, кстати, из разных источников, – все это так просто подделать. Достаточно читать газеты… или где-то услышать подробности, благо вовлеченных в расследование людей немало, и наверняка многие из них, невзирая на официальные запреты, делятся информацией со своими близкими.

Искренне полагая, что делятся собственными переживаниями. И будучи уверены, как был уверен он сам, всегда все рассказывающий своей Айше, что близкие ни с кем и ни за что не поделятся полученными сведениями.

Но ведь этим довольно многочисленным близким тоже хочется поделиться переживаниями или просто произвести впечатление на соседей.

Первый убийца не мог совершить второго убийства – это было доказано, его алиби и неподдельное изумление при предъявлении еще одного обвинения подтверждали это. Своим убийством он дорожил и чуть ли не хвастался – чужое, совершенное по не понятным и явно незначительным для него лично причинам, он принимать на себя не собирался. И боролся с теми, кто пытался ему его приписать.

Впрочем, особо бороться и не пришлось: третье убийство было совершено, уже когда он был задержан, и все потенциальные жертвы были для него вне зоны доступа.

Третье… Кемаль был рад, что ни с кем не поделился своими умозаключениями, возникшими до него. Третье убийство, ставшее вторым в снова появившейся серии, отличалось от двух предыдущих. Балерина и вторая жертва были задушены проводом и выброшены в лестничный пролет, а третья просто задушена, и вдобавок не проводом, которому Кемаль придавал такое значение, а чем-то тонким, предположительно струной.

Четвертая – очень худенькая и слабенькая пожилая женщина – задушена руками. Разумеется, в резиновых перчатках.