Хороша была Танюша

– Тогда сообщите мне, когда состоялся второй конгресс Третьего Интернационала.

– В Москве в 1920 году.

– Иди ты! – выскочило у Черкесова. – Фамилия как?

– Чья фамилия?

– Ваша фамилия как, спрашиваю!

– Брусницына.

– Зачет сдашь, Брусницына, – он отцовским жестом потрепал ее по плечу и двинулся дальше, печатая стра шные шаги.

К концу второго часа голос Черкесова чуть осип и сам он подустал и примостился за кафедрой у окошка. Танюшка слушала вполуха о том, что ко времени провозглашения «эпохи развитого социализма» в Советском Союзе происходит становление нового типа личности с иной, чем прежде, иерархией ценностей. Потребности в автомобилях, дачах, модных вещах и украшениях, объективно возникающие в силу усложняющегося общественного производства, перехода от коммуналок к отдельным квартирам, просто не могут быть удовлетворены ни по масштабам средней зарплаты советского человека, ни по производственным возможностям советской экономики. Черкесов явно отошел от заявленной темы лекции, но Танюшку это мало интересовало. Она сидела и думала, что вот же идет себе лекция как идет, и никому нет до нее особенного дела. От нее никто ничего не требует, главное – тихо сидеть и не выдергиваться. Минут за пятнадцать до конца дверь в аудиторию приотворилась, и кто-то вызвал Черкесова в коридор. Первые ряды шепотком сообщили, что вроде бы это парторг, а он по ерунде дергать не станет. Черкесов исчез за дверью и вскоре прогремел в коридоре: «Что, прямо сейчас? А до конца лекции нельзя подождать?» Вернулся с крайне возмущенным лицом и коротко скомандовал:

– Брусницына? В партком с вещами!

Танюшка приросла к месту.

– Чего расселась? – рявкнул Черкесов. – Я выразился понятно: на выход в партком! Срочно!

Танюшка, кое-как запихав в сумку тетрадку, на негнущихся ногах зашагала к двери, чувствуя спиной горячие буравящие взгляды. Ей казалось, что всем про нее уже все известно, иначе бы они не обжигали ей спину. Уже на пороге она обернулась, громко произнесла «До свидания», как бы прощаясь навсегда, и уловила ответный отчаянный взгляд Маринки.

– Ленина законспектируй к следующему вторнику! – не зло погрозил ей вслед Черкесов.

– Ага!

Она вышла в пустой оглохший коридор, в котором ждал ее парторг университета в ярко-малиновом кричащем галстуке, но затертом костюме. Они пошли в кабинет на втором этаже рядом с канцелярией. По дороге Танюшка думала, что коммунисты и должны, наверное, одеваться нарочито плохо, иначе какие же они коммунисты? Потом она подумала, а чего это она о такой ерунде думает, когда сейчас, вот-вот… Что? Ее исключат из комсомола? Или сразу из университета?..

Парторг, широко распахнув дверь парткома, жестом пропустил Танюшку вперед. Прямо перед собой на стене она увидела карандашный портрет Ленина с лучиками морщин возле добрых прищуренных глаз. А прямо под Лениным, перекладывая с места на место какие-то бумаги, сидел за столом следователь Сергей Петрович Ветров.

И это соседство явным образом намекало на то, что вот за столом сидит человек, который многого достиг, потому что с самого начала шел верным путем, который указал Владимир Ильич. А ты, Танюшка, куда направляешься?

Ее опять кинуло в жар.

Парторг, понимающе кивнув Сергею Петровичу Ветрову, вышел и плотно затворил за собой дверь. Сергей Петрович указал Танюшке на стул. Но она продолжала стоять, решив выслушать приговор стоя, как и подобало гордым самостоятельным девушкам.

– Садитесь, что вы в самом деле, – настаивал Сергей Петрович. – А то мне даже неудобно с вами разговаривать.

Немного поколебавшись, Танюшка все-таки села.

– Я вам только хочу сообщить, – сказал следователь, глядя в стол, – что Герман Васильев умер от алкогольного отравления. Попросту говоря, пил не закусывая, отрубился на крыльце магазина, а к ночи подморозило. Вот, собственно, и все. Ни вы, ни ваш родственник не имеете к его смерти никакого отношения. Так что постарайтесь поскорее забыть эту историю. И впредь держитесь подальше от парней, которые злоупотребляют. Ну, сами понимаете…

– Так что… – спросила она тихо. – Вы меня вот так просто отпустите? И все?

Следователь рассмеялся.

– Я бы вас, Татьяна Брусницына, в других обстоятельствах никуда так просто не отпустил. Но я на службе. Так что ступайте учиться, двоек там поменьше хватайте. А если что – мой телефон у вас есть. Звоните, не стесняйтесь, район у вас криминальный…

Легко кивнув следователю на прощание, Танюшка вышла в коридор и тут только перевела дух. Неужели все? Разгоравшийся за окнами день вспыхнул свежими красками. Еще один долгий-предолгий день, который у нее уже никто не отнимет.

Десятое ноября 1982 года начиналось, как любой другой день. Танюшка к восьми поехала на занятия, ничуть не заморачиваясь по тому поводу, что сегодня утром хоронят Геру. На пять часов были назначены поминки, на которые должно было прийти полпоселка. Ну и пусть. Танюшка с мамой спокойно пересидят эти поминки дома. Будет повод наконец-таки плотно позаниматься финским и подтянуть «хвосты», которые она успела за осень отрастить.

Автобус уверенно вез пассажиров вперед сквозь холод и тьму. Иногда во время утренних поездок в университет Танюшке приходило в голову, что вся большая страна точно так же едет куда-то вперед сквозь вечный холод, тьму, вопросы, где достать сапоги, где вообще все достать, включая простую еду. Черкесов верил, что рано или поздно грянет коммунизм. И все-таки однажды обмолвился, что СССР действительно превосходит США по уровню производства угля, кокса, тракторов, цемента. Железной руды, к примеру, добывается в шесть раз больше, чем в США, но примерно во столько же меньше производилось предметов потребления. При этом по производству электроэнергии мы далеко позади Америки, а про всеобщий подъем культуры и говорить не стоит, достаточно зайти в любую деревенскую библиотеку с прогнившим полом, которую посещают одни пенсионеры и школьники. Рабочие книг не читают. Они так выкладываются на производстве, что уже не до книжек. Все тогда еще подумали, до чего же смело он говорит. И даже испугались, что кто-нибудь пойдет и стукнет даже не в партком, а…

Отделение финского языка и литературы держали под особым контролем из-за активного общения студентов с финнами, переводческая практика у них была – это во-первых, во-вторых, у многих были родственники в Финляндии, и во время летних каникул они эту самую Финляндию активно посещали, ели на завтрак мюсли с йогуртом, покупали в обычных магазинах кроссовки и джинсы, а также прочие штучки, о которых советские трудящиеся знали только понаслышке.

Танюшка за границей вообще никогда не бывала, поэтому жить ей было немного легче. Жить вообще легче, если не знаешь, что где-то есть совсем иная жизнь. С другой стороны, бывает и наоборот. Если ты знаешь, что жизнь может быть лучше, ты к ней стремишься, и твоя жизнь соответственно меняется… Впрочем, сейчас Танюшка просто ехала в автобусе и думала о том, что главное – пережить еще и этот день, а там все забудется, затеряется в потоке времени… На остановке «Университет» автобус выплюнул ее вкупе с остальными студентами, и тут же ледяной пронизывающий ветер проник под пальто, прихватил щеки. Спрятав нос в платок, Танюшка добежала до дверей и нырнула внутрь, в фойе, в котором жизнь, казалось, и не останавливалась со вчерашнего дня.

И так же гладко, четко, по расписанию, жизнь покатилась вперед и на этот раз. В словах финского языка – lke- чередовалось с – lje-, а – rke- с – rje- без малейших исключений из правила. Но вдруг на второй паре после пятиминутного перерыва преподаватель финского языка Эйла Энсиовна вернулась в аудиторию с каменным постаревшим лицом и произнесла изменившимся голосом:

– Ребята, объявляю минуту молчания. Почтим память Леонида Ильича.

Все поднялись ошарашенно, безропотно и молча. Молчали даже не потому, что им велели молчать, а просто по растерянности: что же теперь будет, когда такой человек, который вроде бы не имел права умирать, взял и умер. Конечно, никто всерьез не допускал мысли, что Брежнев бессмертен, но вместе с тем думалось так, что уж ему-то не дадут умереть, врачи у нас хорошие, кого угодно вытянут с того света. Потом Эйла Энсиовна разрешила всем сесть и продолжила занятие так, как будто не случилось ничего из ряда вон выходящего. Уже в гардеробе после третьей пары Танюшка услышала мельком: «Ну загнулся старый маразматик – чего переживать-то?» Однако на улице было особенно тихо и даже сумрачно, несмотря на середину дня. Чистый холод обжигал ноздри, и странное чувство проникало внутрь вместе с ледяным воздухом: что-то явно сдвинулось в мире, что-то важное, но перед тем как эта глобальная перемена станет зримой, еще висит небольшая пауза. И будто бы все понимают это, но молчат, поглядывая друг на друга с выражением страха и сострадания.

Именно сострадание и страх парили сегодня в самом воздухе рабочей слободки. Танюшка ощутила их, едва выйдя из автобуса на кольце. Ей чудилось слово «со-стра-да-ни-е» даже в скрипе свежего снега под ее растоптанными сапогами. Только слегка резануло равнодушие природы. В палисадниках деловито порхали дрозды, лакомясь ягодами калины, прихваченными морозом. Цепные псы яростно облаивали прохожих, выслуживаясь за миску похлебки, царственно взирали на мир с высоты черных крон нахохлившиеся шарообразные вороны. Она остановилась возле самой калитки и напоследок внимательно посмотрела на пустынную улицу, которая текла от автобусного кольца к заводской проходной. Обыденный мир, в котором абсолютно все заняты насущными делами, поэтому никто по большому счету не обращает внимания на смерть, будь то смерть большого человека или маленького.

Калитка была распахнута настежь, и от нее к крыльцу вела свежая тропа, которую еще не замело снегом. Танюшка растерянно огляделась, но помощи искать было не у кого, да и мало кто заходил по какому делу. Она пересекла двор и поднялась на крыльцо. Под самой дверью оказалась почему-то рассыпана черная жирная земля, какая-то ветошь, обрывки тряпочек… Она опять огляделась. С черной кроны березы возле самого крыльца на нее с любопытством смотрела ворона, больше ни одной живой души поблизости не было. Танюшка цыкнула на ворону, та нехотя поднялась и перелетела на крышу, не переставая при этом картаво покрикивать.

Едва зайдя в дом, Танюшка взяла в прихожей совок и веник, смела с крыльца всю дрянь, попутно еще дивясь, кто же это мог такое устроить и зачем. Тряпочки она разглядела внимательней, это были обрывки ситцевых простыней в мелкий цветочек или какого-то еще белья, с узелками на концах, появившимися явно неслучайно. Кто-то намеренно вязал эти узелки – но зачем?

По радио передавали исключительно классическую музыку, которая только нагнетала траурное настроение и смутное чувство вины. Танюшка выключила радио, и отовсюду хлынула оглушительная невыносимая тишина. Похлебав щей, Танюшка взялась варить картошку, картошка всегда кстати, а заодно протопить плиту и чуть согреться, потому что в доме было странно холодно, как в склепе. Где-то около трех из школы вернулась Настя. Проглотив что-то на ходу, она, как всегда, собралась по каким-то своим делам и ушла, ничуть не озабоченная смертью Брежнева, да и поминками Геры. Когда наконец с работы вернулась мама, Танюшка первым делом рассказала ей про мусор, рассыпанный по крыльцу, и тряпочки с узелками на концах.

– Где? Где эти узелки? – побледнев, спросила мама.

– В ведро смела.

– Ой, Танюшка, надо было все сжечь! Порчу кто-то на тебя навел, на всех нас!

– Порчу? – Танюшка почти не испугалась, потому что не совсем поняла.

– Есть у нас мастера, бабушка еще рассказывала, не помнишь? – мама распахнула дверцу плиты, в которой еще тлели угли. – Давай сюда свои тряпочки, только руками не бери.

– А чем же?

– Вытряхни из ведра на совок и в печь! Наверняка с кладбища земли принесли, с Гериных похорон.

– А что же теперь будет? – спросила Танюшка с темным отчаянием.

– Сожжем все!

Заполучив совок с заколдованным мусором, мама подула на угли и сунула совок в печь. Потом, прикрыв чугунную дверцу, смела с пола просыпавшуюся земляную пыль и отправила следом в разгоравшееся пламя. Только плотно затворив огненную пасть плиты, она перевела дух. В печке пыхнуло, как будто там разорвался снаряд, заискрило – это было видно через конфорку, и тут же низко загудело в трубе, улетело с дымом в самое небо.

– Мам, что это было? – Танюшка не могла избавиться от гаденького липкого страха.

– Не бери в голову. Давай-ка лучше чаю с тобой попьем, я пряников принесла.

Старый чайник загудел на плите, и от этого стало хорошо и спокойно, как бывало только в зимние вечера. Мама ела пряники, макая их в чай, потому что уже не могла раскусить, и попутно ворчала, что пряники вовсе не такие свежие, как сказали в магазине. Утром, мол, привезли. Может, и привезли, да только они на базе недели две лежали… Танюшке было немного смешно: пряники есть, и ладно. Выбирать не из чего. В магазине только конфеты «дунькина радость» и вафли, набившие оскомину еще в детстве, их всегда на полдник давали в детском саду…