Коломбина для Рыжего

– от-твали…

– В машину и в клинику!

– Доктор…

– Разберемся на месте!

Вместо мыслей – пустота. Вместо черепной коробки – жестяное ведро. Перспектива смещается, и вот с грубого зеленого сукна, вставшего перед глазами, в ведро с грохотом один за другим скатываются бильярдные шары. Один… второй… третий. Они гулко ударяются о тонкую жесть, перекатываются костяными боками, заставляя пустоту стонать и греметь от боли, а желудок вывернуться наизнанку.

Бах. Бах. Бах.

Твою мать! Выключите этот долбанный звук!

Игла вгоняет в вену обезболивающее, и я засыпаю.

Холодно и мутно. Но куда легче, когда виска вновь касается рука, убирая волосы.

– Мама? – Я так много раз звал ее, зову и сейчас. Ту, что всегда была рядом.

– Нет. Но мама тоже скоро здесь будет. Извини, я все-таки позвонила, – знакомо, и все же несколько неожиданно.

Коломбина? В моей спальне?.. Когда я успел привести ее в дом?.. И почему Шрэк не пыхтит над душой, привычно забравшись в постель?

– Таня? – Сиплый, уставший голос девушки вырывает меня из полусонного забытья, заставляя открыть глаза и убедиться, что ее голос мне не приснился.

Не приснился. Как и смутный образ больничной палаты, дежурный врач с воскрешающими манипуляциями, салфетки у рта и накрывшая покрывалом головная боль, – бьющая в виски, пульсирующая, не позволяющая, как следует сосредоточить на девчонке взгляд.

– Нет, не Таня. Коломбина.

Глаза щурятся от яркого света, девчонка наклоняется ко мне, возвращая холод на пострадавший висок, а я, как первобытное животное, вместо холода, встречаю обострившимися чувствами тепло ее полуголого тела, задаваясь вопросом: неужели мне не показалось, и все это время она была рядом?

– Мне хреново, Коломбина. – Прости, детка, что предстаю перед тобой вот таким дохляком, но изменить положение вещей сейчас вряд ли возможно.

– Я вижу. – Она говорит прохладно и устало, как будто действительно видит меня насквозь. Почти ощутимо отпуская с плеч гнетущую ее тяжесть, и я вдруг понимаю, что именно сейчас она захочет уйти.

Не знаю, что изображаю в лице – чертова боль почти лишила меня нормальной мимики, я просто нахожу ее руку, заставив Коломбину с беспокойством податься навстречу:

– Что? Тебе холодно? Убрать?

– Нет, – крепко обхватываю тонкое запястье, обещая себе, что не отпущу. – Посиди так со мной. Просто посиди.

Я прошу, и она сидит. Терпеливо, не отводя взгляд. Мне еще не приходилось видеть ее такой – молчаливой, без привычного вызова в глазах, и я изучаю черты ее лица, запоминая их даже сквозь качающую меня на волнах тошноты боль.

– Отпусти. Время вышло. Если не убрать лед, можно запросто обморозить мягкие ткани. Слышишь? Я серьезно.

Нет. Я убираю лед, возвращая ладонь Коломбины на висок. Закрываю глаза, вжимаясь лбом в эту ладонь, чувствуя, как она оттягивает боль на себя.

– Эй?

– Я замерз. – Да, я чертов эгоист, знаю. Но если мне так легче, тебе, девочка, придется потерпеть.

– Сочувствую, но мне неудобно. Я могу упасть на тебя.

– Валяй, – о да! Я бы сейчас не отказался спрятать голову куда-нибудь поглубже в ее тело. Я на миг приоткрываю веки, встречая мягкий свет карих глаз – удивленный и неожиданно смущенный. Провоцировать Коломбину – одно удовольствие, жаль, что последние несколько часов я слегка не боеспособен. Хотя румянец на щеках девчонки доказывает обратное.

Она бормочет и злится, но ее злость приправлена растерянностью и жалостью, и я, не выдержав оценивающего взгляда, интересуюсь:

– Что, все настолько плохо? Жалко Рыжего?

– Есть немного, – неохотно признается она, и вдруг вздергивает подбородок. – Медвед поступил подло, но ты тоже хорош! Кто тебя за язык тянул с твоими намеками? Зачем конфликт спровоцировал? Мне девчонки рассказали. Он же слишком прост для тебя – Мишка.

Ого! Неожиданно. Я оказываюсь не готов к эху чужого имени, внезапно вставшему между нами. Не тогда, когда Коломбина от меня так близко, а вчерашний вечер еще свеж в памяти картиной обнимающейся парочки.

– Скажи своему ревнивому хлыщу, что я верну должок. Пусть не надеется, что отшиб мне память.

– Он не мой хлыщ, – спокойно и уверенно, пусть это и разнится с тем, чему я стал свидетелем.

– Ну да. Я сам видел, как он тебя лапал. – Мне вдруг совершенно плевать на выражения и на то, как глохнет мой голос. Даже на боль таранящую висок – плевать. Я просто не хочу это держать в себе. – Не сочиняй, девочка.

– Ты меня тоже лапал. И даже больше. И что это меняет в наших отношениях?

Бравада Коломбине не удается. Какой бы стеной равнодушия она не отгородилась от своих слов и от меня, ее не умеющие лгать глаза говорят о том, что девчонке больно от совершенных поступков.

Мудак – вот кто я. Трусливый мудак, не знающий, что он хочет. Точнее, знающий, но признание слишком отрезвляет, чтобы с готовностью принять его. И все же, в отличие от девчонки, я позволяю себе быть хоть отчасти честным:

– В наших отношениях, Коломбина, это меняет все.

Она смотрит на меня так, как будто пытается распознать в моих словах ложь и не может. Внимательно, задумчиво, отпуская мысли, невольно открываясь в своем молчании. Еще никогда я не был ближе с девушкой, чем в этот момент с Коломбиной, и это открытие удивляет и завораживает меня. Так же, как она сама.

– Не карие и не зеленые, почему?

– Что? – ее вопрос застает меня врасплох.

– У тебя глаза, как небо. Почему? Разве такие бывают у рыжих?

– Не знаю. А что, нравятся?

– Нет, – приходит она в себя, наткнувшись на мою ухмылку, невольно скользнувшую на губы после ее слов.

– Врешь. – Врет, и, в отличие от Коломбины, мне это знание по душе.

– Иди к черту со своими шарадами!

Она отворачивается и прячет взгляд. Запускает пальцы в спутанные волосы, мягкими прядями упавшие на лицо. Неуверенным движением заправляет их за ухо, открывая моим глазам шею, оголяя плечо…

Такой должна быть женщина после ночи любви – уставшая, томная, без грамма косметики, одним лишь присутствием притягивающая к себе. И я не могу не смотреть на нее, замечая следы своего нетерпения на ее шее… ключице… груди. Черт, эта желтая штуковина на теле Коломбины сидит так низко, что я могу видеть нежные полукружия грудей, натянувшие ткань между острых вершинок, да и сама кофточка мало что скрывает. Только вот девчонке, похоже, все равно. Не видно, чтобы она намеренно дразнила меня.

Только не она.