Шизофрения, передающаяся половым путём

Наваждение прошло: всё стало как прежде, в твёрдой угловатой реальности, отстроенное, с иголочки в стежках ровных швов. Пахнуло свежестью талого снега и жизнью.

Подсознание воспользовалось заминкой от кошмара – принялось устанавливать диктаторски и всепроникающе свою волю, захватило, набросило мягкие сковывающие ремни. Оно, думая, что сдался – обращалось нравоучительно, полное в своей правоте, уверенное, что теперь кончено, по-взрослому: «Назад».

Кстати.

Вопреки самоутверждению и утверждению вообще, что выдающиеся природные данные (высокий рост, широта плеч, волевой подбородок, широкие ладони, массивные мышцы) придают уверенности априори – в моём случае – оказалось диким враньём. Являясь обладателем вышеописанных выдающихся природных данных – себя ощущал: с метр ростом, с тлеющими мышцами, что неспособны поднять легчайших весов и свисают с хрупких костей; что лицо – одутловато-женское, а ладони узкие лапки неврастеника и постоянно в поту.

Некстати – нелепым утешением, а или подбадриванием –умозаключение: вооружённый до зубов солдат ощущает себя полностью беззащитным на поле боя, хотя это вроде не так – он ведь лично вооружён.

Подсознание не пошло на уловку растраты ресурса: наспех сколоченные рассудочные размышления отвлекли всего лишь на несколько секунд от прущего вперёд крейсером сознания.

Подсознание скороговоркой прокричало, будто декламируя стихи:

– Необратимость, мой дорогой! Прочувствуй это слово! И какое ужаснейшее событие оно знаменует! Идти в бездну – необратимость! Совершать эту тупую глупость, чувствуя, как внутри противится этому (не один ты, но многие Мы), думать, что цель оправдает этот болезненный поход – необратимость! Тяжело было выйти из безопасного?! Да! А и будет ещё тяжелее обращаться к тем, кому всё равно! Тяжело будет тратить их время на себя! На такое жалкое и… при этом – не предлагая ничего взамен! Стыдно?! Тяжело будет понимать: неравноценный бартер не принесёт должного результата! Вернись! Оставь! Отставь эту необратимость!

Сознание покояще фиксировало мне, ободряя, чтобы мне же потом послушно записать под датой:

«Этот смелый закрыл глаза. Он ощутил, как шуршали одежды его. Как острый в камнях асфальт пружинил под подошвами обуви. У разбитых, оголённых тонкой редкой сеткой, бордюрных камней – гниёт тушка голубя. В голове у него фраза: «Опять утро». Этим утром пахло мёртвыми птицами, а бордюры, словно расколотые клыки – фрагментарно осыпались».

Фиксировал сам, чтобы через мгновение забыть:

«Панический ужас скатывающегося вниз существа-труса с высокой искусственной горы. Невозможность остановиться, восстановить дыхание. Дыхания вообще – нет. Лёгкие не могут наполниться воздухом, там внутри – только горячее пламя и твёрдый каучук. В голове гремела сирена катастрофы, укрывающая собой зримое, притупляющая: взор пьян, туманен, тактильные ощущения на нуле, прочие звуки поглотило. И вы ниже и ниже, ускоряясь и далее невозможно остановиться. Только запоздалое желание вернуться назад, отменить последнее действие, сделать вид, что ничего не было, лишь блекло промаячило неисполненным действом в несуществующем неосуществлённом будущем. Можно повернуть назад? Это легко и всё будет позади, не случится ненужного, нежеланного. Да только это теперь необратимо. Не остановиться никак».

Потому что хватило наконец решимости обмануть себя, внушить монополией – идти до конца вперёд, туда, где должны были помочь – ибо выхода нет другого, кроме как окончательно сойти с ума или обозначить вектор (художественный, каллиграфический, верный) избавления и следовать ему.

Граница невозврата отодвигалась вперёд: столько шагов, сколько шагов навстречу делал ты. Догоняем (не ты – Мы).

3

Вы смотрите из моей головы в прошлое. А прошлое, как известно вам – безбожно нам врёт.

Терриконы, искусственные нагромождения, не такие величественные издали, у своих подножий казались неестественно высокими. Пологие склоны в растаявшей каше, с оголёнными рябыми участками красно-коричневой породы.

Рваные жидкие облака тащило сильным порывистым ветром. Они, ярко молочные, неслись быстро, волоком, под грубо-тяжёлым тёмно-хмурым небом. Вечерело, холодало и хотелось обратно в тепло.

Цепочки наших с Большим братом следов по рыхлому в саже насту тянулись от затерянной вдали кособокой остановки и короткого моста. За мостом индустриально торчали чёрные сооружения-лифты шахт.

Мы брели с Большим братом по сугробам, ломая сухую высокую траву, прямо к ложбине между двумя терриконами, гигантской букве «М». В ложбине – утоптанная тропа, чтобы подняться наверх до середины, а оттуда уже, по склону каждого из терриконов взобраться на вершины.

Снизу казалось, что подниматься придётся долго и тяжело, но на округлую вершину мы взошли очень быстро, в один заход. Открылся панорамный вид на низкие пятиэтажные дома – жёлтый кирпич, радиовышку – структурированную ферму, хозяйственные постройки – землянки, лабиринт гаражей, пустынную дорогу от домов в сторону шахт, полосу железнодорожных путей также – в сторону шахт. Детали макета. Будто далеко, но и рядом совсем.

Ветер наверху злее, порывы сильнее, казалось, нас с Большим братом швырнёт вниз. Представлял, как падаем по пологому склону, не в силах остановиться и колени от таких мыслей подкашивались.

Большой брат сел, достал папиросу и прикурил. Затем протянул пачку. На мой отрицательный жест спрятал обратно в карман.

Уселся рядом с ним, чтобы не подумал, что струсил, хотя на самом деле струсил – дым мать учует. Впрочем, садиться так рядом не стоило – всё равно одежда пропитается запахом. Большой брат задумчиво смотрел вдаль, изображая из себя что-то взрослое, делал глубокие затяжки – знакомое привычное дело. Не то, что тебе. Верх его пальто расстёгнут, оттуда торчал, извиваясь, красный галстук, декоративные погоны на больших пуговицах топорщились, шапка сползла на затылок.

Мне завидно: у меня ещё не было галстука, хотелось такое же пальто, так же вот сидеть и по-мужски курить и смотреть вдаль. Не обращать внимания на колкий дурацкий ветер, затёкшие ноги и мысли о неоправданном ожидании от «путешествия». Всё должно было быть гораздо помпезнее и возвышенней.

– Домой поедем? Не успеем дотемна то.

– На рештаке поедем, не бузи, – отмахнулся Большой брат, кинув окурок в незримое вниз.

– Холодно…

– А чё дома делать? Батя вчера насоображал, мать стирает опять, небось, или пол моет, поедом мне мозг выносит… Бухает он, а прилетает мне. Дура.

Это звучало как-то кощунственно и неправильно. Хотелось возразить, сказать нечто, уточнить, спросить, как это так можно о родителях такое говорить, но сила авторитета не давала мне раскрыть рта. Лишь молча полувосхищаться, полунегодовать от неоправданной смелости к таким крамольным речам.

Ещё хотелось вставить реплику (очень переполняло) про то, что «мой папа вчера фотоаппарат купил». Но опять же: сила авторитета давила и незримо давала понять, что моя реплика это что-то неуместное, к тому же – явно выдающее «шкурную» причину смыться побыстрее домой.

Продолжил хитрить:

– Во дворе посидим, может кто гуляет, футбол погоняем.

– Да не… Пошли на второй залезем.

Мы поднялись на соседнюю вершину: такую же плешивую, с массой утрамбованных следов. Единственное отличие – на этой вершине лежал большой валун, исписанный краской, испещрённый именами, датами, оскорблениями и сердечками.

Большой брат снова закурил, усевшись на исписанный валун:

– Батя говорит, что тут провалиться можно. Порода горит внутри – провалишься и сгоришь.

И правда, на этом втором терриконе, были видны сбоку, словно оспины, рябые провалы.

Большой брат швырнул недокуренное в сторону щелчком, неестественно весело сказал:

– Чё, скатимся?

По склону террикона, в стороне, куда улетел окурок – в породе – естественный желоб, будто русло реки. Было видно, что тут уже, как с гигантской горки, скатывались неоднократно.

– А если куртка порвётся?

– Зассал? Щегол. Сюда зыпай, как делается…

Брат встал с валуна, застегнулся, сел в желоб, лихо откинулся на спину и стремительно полетел вниз, словно маленький ребёнок.

Чтобы не отставать и не успеть испугаться – сел вслед и, также – полетел вниз по ледяному. Меня несло быстрее, ужасно плохо становилось от осознания сделанной громадной непоправимой ошибки. Завопило звериным тупое желание остановиться, вернуться назад и передумать.

Поздно вернуться, но не поздно остановиться же!

Мои подошвы, пытаясь затормозить бешеное скатывание, ударили по поверхности. Меня перебросило через голову: теперь это стало не полётом-скольжением на бешеной скорости вниз, теперь это стало безостановочным сальто через голову на бешеной скорости с вращением вокруг своей оси, дальнейшим вылетом из более-менее безопасной траектории желоба и последующими ударами спиной о мёрзлую породу крутого склона террикона.

Вплоть до самого приземления – ужас мой ещё больший уверял: конец! Смерть! Перелом! Треснет шея, или напорюсь на камень острый, или провалюсь в одну из «оспин» и сгорю внутри. Мотало до тошноты с каждым кувырком. Небо торчало то внизу, то вверху, то где-то сбоку. Подножие мелькало нестерпимо далеко, и то – когда удавалось подметить его в карусели падения.

Наконец.

Тело ударилось о мягкую соломенную сухую подушку камыша. Встав, сбил налипший толстыми бусами по куртке снег, поискал, но не нашёл варежек, поправил, врезавшуюся шнурком в подбородок, шапку. В ботинках – снег, штаны – истёрты и также – в налипшем снеге.