Одиночество в сети. Возвращение к началу

– Когда-то, очень давно, – сказала она вдруг, – когда я еще не знала, что скоро у меня будешь ты, я очень страдала от отсутствия эмоций. Я делала много глупостей ради того, чтобы они у меня были. Впрочем, не я одна. Однажды мы с тетей Аней и тетей Урсулой ехали за ними полдня и всю ночь на разбитом автобусе до Парижа. Я помню, что тогда хотела… – она замолчала. Они добрались до парковки перед домом. Мать поспешно утерла слезы и вышла. Никогда потом он не спрашивал ни о Париже, ни о том, чего она тогда хотела.

По дороге домой они с Надей остановились у траттории, которая недавно открылась в самой большой из «стекляшек» на краю жилого комплекса, недалеко от дома под номером восемь. Варшавско-хипстерская наливайка, пристроенная к супермаркету – похоже, так называли это место аборигены.

Одним из владельцев заведения был человек по имени Шимон. Надя часто заходила туда. По большей части из-за него, а не из-за подаваемых там деликатесов. Она садилась за столом рядом с вешалками, заказывала пиво и через некоторое время появлялся Шимон с арахисом или с фарфоровой миской, полной оливок. Очаровательный, чуткий, высокообразованный мужчина за сорок с профессиональной улыбкой начинал разговор с безопасных тем. Осыпал комплиментами ее красоту, жаловался на погоду, расхваливал пиво или оливки, после чего под любым предлогом переводил разговор на философию. И когда Надя заглатывала крючок, он говорил о философии в два раза быстрее, чем о пиве. Будто боялся, что не успеет сказать всего. Наверное, поэтому Надя называла его «Симонидом». Эдакий Парменид – он тоже свои речи произносил очень быстро – с концепциями изящной гастрономии в модернистской атмосфере итальянской траттории. Нужно было иметь немалое мужество, чтобы потратить деньги на такое заведение, которое соседствует с культовой, вечно переполненной «Жемчужинкой» и которое и дизайном, и ценами отличалось от того, что в районе считалось нормой. При этом Шимон, кормивший своих гостей кровавыми стейками, был правоверным веганом. Не ел яичницу, не носил свитеров из шерсти, не дотрагивался до меда, не носил шелковых галстуков и, где только мог, протестовал против наличия животных в цирках.

В довершение всех этих чудачеств он мало того, что пропагандировал в своем заведении культуру, так еще и спонсировал ее. И науку тоже. Люди ели его пиццу и лазанью, запивая вином и слушая лекцию о генетически модифицированных помидорах, с которой выступала профессор Магдалена Фикус, самая известная в стране ученая-генетик. Или пили коктейли и думали о сексе, слушая лекцию самого Издебского, профессора-сексолога. В другой раз человек идет к Симониду на спагетти, а там воздушная Магдалена Целецка рассказывает о том, как делается хорошее кино и почему она все время с Хырой[17 - Анджей Хыра (р. 1964) – польский актер.]. Когда Надя спросила Шимона, что нужно сделать, чтобы привлечь таких людей к «что ни говори, но все же мало известной (по сравнению, скажем, с такой, как варшавское «Big Book Cafе»)» траттории, он ответил, что «нужно быть женщиной и очень хотеть». А очень хочет «одна настроенная на культуру рыжая полонистка из дома, что рядом с твоим садом».

– Если женщина по-настоящему хочет, она своего добьется. За «Big Book Cafе» тоже стоит женщина. Не рыжая, но зато королева. В смысле Аня Круль. Когда я в Варшаве, всегда туда заглядываю. Смотрю, учусь, записываю и завидую за чашечкой кофе.

Якуб с Надей сидели за столиком напротив бара. Несмотря на поздний час, в ресторане было много людей. Баллада, лившаяся из динамиков под потолком, смешивалась с шумом разговоров. Вскоре перед ними появился мужчина в забавных очках, обнял Надю и поцеловал в щеку. Надя улыбнулась:

– А это тот самый Шимон, о котором я тебе столько рассказывала. Самый выдающийся философ среди кулинаров. Или, может, наоборот – лучший кулинар среди философов.

Они крепко пожали друг другу руки. К столику подошла молодая официантка с папками меню. Прежде чем она положила их, Шимон сказал:

– Что бы господа ни заказали, принесите бутылку нашего нового сицилийского мерло, от заведения, а пани Наде – тарелку оливок, большую. – После чего, обращаясь к Якубу, добавил: – Так значит, вот кто этот счастливчик.

Надя заказала баклажаны, запеченные в помидорах. Он понятия не имел, что такое блюдо вообще существует. В ожидании они съели оливки и хрустящий пшеничный багет, который макали в оливковое масло с приправами. Бутылку вина опорожнили, когда в тарелке еще оставались оливки.

Надя не просто любила вино, она, как считал Якуб, знала о нем все. В Никарагуа она несколько месяцев подрабатывала на небольшом винограднике, причем не на сборе винограда. Когда его владелец, богатый пенсионер из Калифорнии, узнал, что Надя может измерить pH жидкости и разбирается в сульфате меди, который удаляет нежелательные сернистые соединения из вина, отправил ее на работу в сарае, где располагалась лаборатория. Главным там был один венгр, а она стала работать его помощницей и зарабатывать в двадцать раз больше, чем на сборе винограда. Здесь, среди мензурок, пипеток и котлов, она поняла, что есть места, где знание – самый ценный капитал. Там же от мудрого Ласло Домокоша, бывшего монаха из венгерского города Эгерсалок, она узнала о плохих винах столько же, сколько и о плохих поступках. А заодно научилась отличать хорошие от плохих – и вина и поступки.

Якуб тоже любил вино и вроде даже неплохо разбирался в нем, единственном алкогольном напитке, который он признавал. У него это, наверное, было от матери, потому что отец различал только красные от «прозрачных как слеза», сладкие от «кислятины», «варшавские за более чем сотню злотых для подарка от фирмы» от тех за 14,99, что из сетевого магазина «на подарки для семьи». Ему нравилось, когда Надя «приобщалась» к вину. Особенно вечерами, перед тем, как они ложились в постель. И когда она читала ему вслух русскую поэзию.

Надя вытрясла последние капли Мерло на багет и, пряча пустую бутылку в рюкзак, спросила:

– Ну что, сыграем в бутылочку? Давно не играли. На мне сегодня нет нижнего белья, так что, может быть, сможем закончить по-честному.

Он улыбнулся. На самом деле иногда они играли в бутылочку. И на самом деле до сих пор им не удавалось выдержать до конца. Никогда честная игра не раздевала их до последней нитки. И это по его вине. В какой-то момент он забывал, что это игра, набрасывался на Надю и раздевал, не дожидаясь, когда ход дойдет до него. Иногда это происходило под столом на кухне, иногда на полу в гостиной с фотографиями, иногда на чердаке, иногда, когда она убегала от него, только под душем в ванной комнате.

Он взял оливку, положил ей в рот и сказал:

– Сегодня? До конца? Даже не рассчитывай на это.

На столе завибрировал телефон. Надя украдкой взглянула на дисплей. Некоторое время она колебалась, но все же вытерла рот салфеткой, извинилась и приняла звонок. Он понял, что на проводе была Карина. В какой-то момент на лице Нади появилось беспокойство. Она внимательно слушала, лишь изредка поднимая взгляд, чтобы посмотреть ему в глаза. Так прошло несколько минут. Наконец она заговорила:

– Когда? Когда самое позднее? Нет, я не могу принять это решение сама. Потому что так. У нас есть планы. Так же, как и у вас. Я знаю, что это важно. Кари, пожалуйста, verdammt noch mal, не повторяй мне это в сотый раз. Нет! Потому что нет! Не смей ему звонить, – крикнула она вдруг. – Это так обязательно? Думаешь, что Алекс расскажет мне что-то новое? Хорошо, тогда дай ему трубку.

Сначала она долго слушала, а потом начала говорить. По-немецки. Он не мог сказать, был ли разговор спокойным. Другая интонация, скрежещущая «r», непривычно длинные слова. Немецкий ассоциировался у него с напряжением, конфликтами и ссорами. Но чаще всего с приказами.

Наконец, Надя отложила телефон. Остановила проходящую мимо официантку и попросила бутылку холодной воды. Потом посмотрела на Якуба и сказала:

– Курить хочется. Иногда я жалею, что ты не куришь.

Отключила телефон и спрятала в рюкзак. Подошла официантка налила воды в бокалы и ушла. Она продолжила тихо:

– У Карины с Алексом серьезная проблема. Куратор проекта, этот всемогущий представитель министерства, не хочет подписывать договор, если в объекте не будет сметчика из Польши.

– Ну и что? – спросил он, не понимая.

Надя начала нервно заламывать руки. Он заметил на ее лице румянец, который медленно расползался, заливая шею и декольте.

– Ну и то, что этот господин считает, что польский сметчик – это я.

– Как ты? Какой ты сметчик, ты же студентка?

– А вот такой. Карина и Алекс внесли меня в ходатайство. Все расчеты, которые я делала, имеют три подписи: Алекса, Карины и мою. Причем моя подпись оказалась самой важной, они только давали одобрения расчетам, – пояснила она. – И теперь для этого бюрократа из Мюнхена за смету отвечаю я. А поскольку они только что узнали, что выиграли тендер… Видать, дело срочное, потому что сам куратор позвонил им. Причем в воскресенье! А в Германии звонить в воскресенье по делам – это как нарушение прав человека. Ведь я последние файлы отправила им только перед обедом, а они переслали их дальше, – добавила она тихо и замолчала.

В один момент у него в голове все сложилось в логическое целое. Он понял, о чем шла речь в разговоре с Кариной. У них были свои планы, и Надя не хотела их менять. Он посмотрел на нее.

– Не печалься о Грузии, она подождет нас, – сказал он, пытаясь успокоить ее.

Взял оливки, медленно отправил их в рот, достал косточки и положил на тарелку. Ровненько, одну рядом с другой, будто сейчас это было самое важное.

Надя молчала, нервно сжимая рюкзак.

– Когда ты должна быть там? – спросил он.

– Третьего августа.

– А когда вернешься?

– В начале ноября.

– Что с учебой?

– Карина уже написала декану. Он зачтет мне это как практику. Но экзамены я все равно обязана сдавать, как и все остальные.

Он понурил голову. Все думал, стоит ли спрашивать, если ответ ему известен. Ему когда-то задали один идиотский вопрос. «Хочешь поехать?». Ему было шестнадцать, и спрашивали его про Кливленд. Вопрос был жестоким. Он улыбнулся. Решил, что не станет спрашивать. Он взял ее руки и, целуя их, сказал тихо:

– Стало быть, Карина все продумала. Супер. Я буду к тебе приезжать. В сущности, Мюнхен – это не так далеко.

Надя кусала губы. По ее щекам текли слезы. Она не могла их утереть, потому что он держал ее за руки. Он чувствовал, как они дрожат. Старался, чтобы в его голосе не было слышно разочарования. Он знал, это очень важно, но придется делать вид, что ничего такого не случилось.

– А что сказал Алекс? Ведь это он занимается бухгалтерией.

– Что он должен был сказать? – Вздохнула тяжело и сжала его пальцы. – Ничего нового. Все то же самое, что и Карина, только по-немецки. Но что хуже всего: все понимают, что чиновник прав. Я обязана быть на месте. Так записано в контракте. И совсем не мелким шрифтом. Просто они не ожидали, что до этого дойдет, что кто-то будет настаивать на строгом исполнении всех пунктов. Алекс – сторонник строгого следования букве закона и соблюдения всех договоренностей, предпочитает спать спокойно. Он убеждал меня по-своему, – продолжала Надя, – совершенно иначе, чем Карина. Рационально, без эмоций, по-деловому. Назначил мне минимальную зарплату, размер которой может быть предметом для переговоров. А потом… Потом он просто попросил, по-человечески. Когда Алекс просит, у него меняется голос, ты знаешь? Это уже не тот же самый принципиальный и уверенный в себе бизнесмен. Хотела бы я посмотреть тогда на него. Он попросил меня приехать в Мюнхен. Но по-другому, чем Карина. Она какая-то крайне иррациональная, романтичная. О деньгах говорит только тогда, когда может взять что-то у богатых и раздать это бедным. Мало заботится о себе. Я знаю это по Руанде. Она больше волновалась за тебя. Обо мне вообще не беспокоится. Ныла, что они от тебя бедного меня отрывают. А о том, что забирают тебя от меня, даже не подумала. – Взяла бутылку с водой, подняла руку, давая знак официантке, что просит счет. – Пошли домой, а? Я хочу быть с тобой. Поскорее и подольше.

Когда они шли с велосипедами к Надиному дому, Якуб спросил:

– Просто из любопытства, сколько, по словам Алекса, минимальная зарплата для польской студентки?

– В Мюнхене? По договору? Десять штук, – ответила Надя.

– Десять штук за три месяца?!

– Нет, за месяц.

– Десять тысяч? Евро? За месяц? – он остановился как вкопанный.