Книга осенних демонов

Он сунул руку в карман джинсов, вынул небольшое портмоне и, прежде чем Земба успел воспротивиться, отсчитал десять хрустящих новеньких купюр.

– Стефан, очнись, ведь это всего лишь тест! Забирай это, идиот. Я хотел только показать, что карта работает.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, это глупо, ведь мне хватит, а у тебя семья…

– Стефан, ты болван! Мне не нужны никакие деньги, – взревел Земба. – Не нужны, понимаешь? Я богат. Вся эта паранойя меня не касается – у меня все бесплатно. Все, что мне нужно, и даже больше. Сейчас деньги для меня – это картинки. Понимаешь? Мне нужна рубашка, я иду в магазин и беру рубашку. Какую захочу, а не ту, которую могу купить. Показываю карточку – и все. Хочу туфли – беру туфли. А когда мне нужны деньги, я иду в банк и прошу деньги. Спрячь ты наконец этот салат и налей водки! Проснись!

– Ну, я не знаю, – произнес Стефан. – Я же читал эту статью и подумал, что… карточка… это дурдом какой-то! Skol!

Он поднял рюмку, покрутил янтарную жидкость и одним глотком влил ее в горло. Причмокнул губами и со стуком поставил рюмку на стол. Земба тоже выпил.

И быстро запил карамельный привкус тростникового сахара колой.

– За Африку, братишка! – воскликнул он. – За Гималаи, Занзибар, за Китай и за Марианскую впадину! За все чудеса в мире, которые мы можем снять и показать людям. За весь этот гребаный цветной мир!

А потом, когда закончился ром и Земба с трудом смог заказать такси, Стефан проводил его до лифта и, протягивая руку на прощание, сунул в нее десять сложенных купюр достоинством пятьдесят злотых каждая.

За следующие полгода Земба сроднился с картой и привык. Она стала продолжением его тела, и дело было совсем не в деньгах. Карточка обеспечивала ему чувство безопасности. Деньги не приносят счастья. Пусть так. Но их отсутствие может быть серьезной преградой. О вещах, которые не нужно покупать, он мог позаботиться сам. Теперь он это знал. Весь мир вертелся вокруг денег. Они могли ломать и изменять людей, то есть совершать больше, чем какой-нибудь рационалист или воспитание, могли возносить на вершины тех, кто в противном случае никогда бы не достиг вершин, могли опускать на дно достойных и превращать их в бомжей. Миллиарды пропадали, отдавали другим тело и ум, страдали и были обречены на рабский труд до конца жизни исключительно из-за денег. Мир был деньгами, но Зембу это не касалось. Он спокойно себе жил, надежно закрывшись маленьким прямоугольным кусочком пластика. Его не касалась инфляция, дотации, оплаты, кредиты, аренда и пошлины – ничто, отнимавшее половину энергии у всех других. Всех, но только не у него.

Никому, кроме Стефана, он о карте не сказал, даже Оле. Впрочем, со стороны ничего необыкновенного, магического не было кроме того факта, что он стал богатым. Он пользовался не одной карточкой, у него была фирма, он играл на бирже, но скорее для вида, одним словом, не было ни малейшего шанса, чтобы кто-нибудь заметил что-то необычное. Особенно он следил за тем, чтобы стандарт его жизни не слишком отличался от среднего.

Сотрудничество со Стефаном складывалось самым лучшим образом. Они арендовали офис, взяли секретаря, бухгалтера, кинооператора и звукооператора. Земба сполна обеспечил счет фирмы банковскими купюрами, и работа пошла.

Лучше всего было то, что ему совсем не нужно было работать. Но в один прекрасный летний день, тупо пялясь в передачу для молодых мамочек, Земба внезапно понял, что одуреет, если не найдет себе какое-нибудь занятие. Раньше он бы такому никогда не поверил.

До этого он, как и многие, вкалывал в офисе. Вставал всегда в одно и то же время, всегда невыспавшийся, всегда с проклятием на устах. Заполнял бумаги и соглашения, занимался корреспонденцией, звонил и выполнял поручения. Всегда выполнял нудную часть работы, над которой думал кто-то другой, никогда не знал, зачем все это делает, и не видел результатов. Когда он размышлял о своей прошлой жизни, то был не в состоянии отличить отдельных дней и месяцев. Все слилось в одно и потускнело, словно жизнь представляла собой всего лишь маленькую горькую пилюлю, которую нужно было проглотить и умереть. Земба понятия не имел, как можно было все это выносить. Детали стерлись, пропали дни и лица, из воспоминаний остались только страх и ожидание. Он боялся ежедневно, таким безнадежным, тошнотворным, бесконечным, беспричинным страхом. Боялся, что его выгонят, что обманут, боялся присутственных мест, боялся почты, боялся родителей, боялся Олю, боялся счетов и каждого дня.

Ожидание было еще хуже. Он приходил на работу и ждал, пока можно будет уйти. Гипнотизировал взглядом стрелки, на маленьких листочках рисовал отрезки времени и обозначал на них, сколько уже отсидел и сколько еще осталось. Дома его ждала вечно насупившаяся госпожа начальник, постоянные упреки и скандалы, уставший от работы и постоянно спящий отец, разболтанные и агрессивные дети, отчаявшаяся, гаснущая на глазах Оля. Постоянная толчея, беспорядок и нищета. Он ждал выходных, и они были так прекрасны, что в понедельник он шел на работу. Чтобы опять ждать.

Сейчас он работал как бешеный, и это доставляло ему огромное удовольствие. Впервые в жизни он на самом деле что-то делал. Придумывал фильмы и репортажи, готовил researching, уговаривался с людьми на интервью, организовывал работу группы, учился обходиться с камерой, микшерским столом и набором playback. И ни на минуту не возникало впечатления, что он работает. Его все радовало, все было на самом деле – весь огромный цветной мир, о котором он понятия не имел. Конечно, раньше он знал, что где-то там существует дикая природа, политики, великие эпохальные события, мафия, религиозные секты и прочие невероятные и острые проявления жизни, но все это ему казалось чем-то нереальным. Реальным был только задрипанный офис с видом на угрюмый двор, застроенный гаражами и складами. Реальностью была перенаселенная грязная квартира, скандалы и неоплаченные счета. Реальностью был страх и стрелка часов.

А теперь все это в прошлом. Он – совладелец фирмы и все вокруг него – люди, предметы – такое, как он сам решал. Прежний мир возвращался лишь иногда среди ночи, и тогда он внезапно просыпался, сжимая вспотевшей ладонью магическую пластиковую карточку, которая появилась неизвестно откуда.

* * *

Кашинда горела, и подожгли ее собственные жители. Горели кучи покрышек, нефть в бочках, горы мусора. Сейчас смердящий отходами, гнилью и нищетой район Бетебеле извергал в воздух запах жирного ядовитого дыма. Это был огонь гнева. Взбешенные гота танцевали вокруг костров, размахивая мачете, палками и импровизированными копьями из прутьев и с математической точностью отбивая ритм африканской ярости, стуча по жестяным стенам шалашей, по бочкам и сожженным кузовам старых машин. Гота хотели свободы, чтобы убивать батусси, ватоу и белых. Батусси редко появлялись в Бетебеле, а в последние несколько дней лишь изредка проносились по узким улочкам в разбитых «лендроверах», поднимая брызги в грязных лужах, пугая кур, собак и детей. Только батусси в Бетебеле носили старые натовские каски и держали в руках автоматы Калашникова. Но сейчас они старались не задираться и только иногда, когда крики гота и град камней действительно угрожали патрулю, кто-то из патрульных поднимался с деревянной скамьи и, придерживаясь одной рукой, выпускал в раскаленное небо короткую автоматную очередь русских патронов или легким движением посылал танцующую гранату со слезоточивым газом.

Гота хотели убивать, потому что уже несколько дней убивали их.

Расклад с давних пор был понятный: гота – в городах и в учреждениях, ватоу – в деревне, а батусси – в армии. И так было хорошо, потому что гота и ватоу всегда вели войну. Но сейчас равновесие нарушилось, потому что у ватоу был президент, и они взяли в руки мачете. Красная, странно блестящая кровь черных хлынула на дороги, высохшую траву и рыжую африканскую пыль. Женщин убивали, чтобы не рождались новые гота, детей, чтобы не мечтали о возмездии, а мужчин, чтобы не жили.

А батусси безразлично смотрели на это из-под глубоких стальных касок и ездили в грязно-желтых «лендроверах». Потому и возгорелся огонь гнева. Потому и столб черного жирного дыма поднялся над Кашиндой и протянулся далеко на северо-запад прямо туда, на разрезающую джунгли дорогу, где вдоль дороги и в русле ручья лежали триста восемьдесят четыре человека из племени гота. Смрад пожара смешивался с резким и тяжелым запахом смерти.

Земба стоял посреди шоссе, калибруя опорную стойку камеры, когда понял, что вот он на своем месте и достиг счастья. В долине господствовали мухи, которые лезли в рот и в глаза, вылетев из серых, искореженных тел гота, зарезанных два дня тому назад. Опираясь о «лендровер» NBC и стараясь не уделать брюки, Дэн Крастинг блевал на асфальт виски и стейком из антилопы, а смрад внезапной смерти облеплял волосы и одежду.

Земба установил штатив, выпрямился, а потом сдвинул ненужный респиратор на шею и закурил «Лаки Страйк». Крицкий склонился над своим магическим ящиком и не отводил глаз от потенциометров, выставляя вперед ворсистую палку направляющего микрофона. Он ничего не хотел видеть. Он хотел быть только ушами мира, а звуки на дороге миссии Мапатано были не такие и страшные. Крицкий регистрировал только нескончаемый вой миллиардов голубых жирных мух, клубящихся в разогретом дрожащем воздухе, безразличное молчание людей в белых касках Красного Креста, которые складывали трупы на грузовик, и ор попугаев.

– Лады, дай поближе грузовик и панораму дороги. Не снимай уж так демонстративно этих солдат, а то сядут на коня. Тот мелкий и без того все время так пялится, будто я выдоил его козу, – произнес Земба в сторону оператора. Ожеховский взвалил камеру на плечо и сплюнул.

– Блин, как я не люблю делать эти хэдлайны. Все одно и то же. Ублюдки на джипах и мертвые детишки. Босния, Газа, Афганистан… к черту это все. С ума эти люди выжили? Что происходит?

– Еще комментарий Стефана, и сматываемся отсюда, – успокоил его Земба. «Африка, – подумал он, – не такая, как я ее себе представлял, но все же Африка. Это одно из самых ужасных мест на Земле, настоящий предбанник ада, но и она лучше офиса». Он знал, что должен быть тут, потому что кто-то должен показывать это новое обличие Африки, искореженное извечной племенной ненавистью и горящим огнем убийства в глазах. Кто-то должен показывать людей, которые специально заражаются СПИДом, потому что белые любят СПИД и больной человек может получить одеяло и мешочек фасоли, пачку чая и сахар. А ведь важно то, что имеешь сейчас, важно одеяло и фасоль на несколько дней, а от СПИДа умрешь через несколько лет. Через несколько лет можно умереть несколько раз, потому что это Африка. Здесь сотни болезней, намного более жутких, чем СПИД, которые убивают за две недели, здесь можно получить по голове мачете, можно получить пулю, можно умереть от голода и жажды. Через несколько лет – это целая вечность.

Когда они возвращались на грязном пепельном «вольво», взятом напрокат в «Маджестике», трупов и горящих КПП уже не было, одна настоящая Африка. Кусты, черные женщины со свертками на головах, замотанные пестрыми платками, обезьяны на деревьях и тощие коровы с гигантскими рогами.

– Есть идея, – сказал Земба, прерывая гробовое молчание товарищей. – Вы видели «Это Америка» или «Шокирующая Азия»?

– Ну и? – неохотно отозвался Ожеховский.

– А что, если сделать такой сериал об Африке?

– Было уже, – одновременно произнесли Стефан и Кжицкий. «Вольво» стал плясать на выбоинах.

– Что значит «было», – ужаснулся Земба. – Что-то, может, и было, но не так. Здесь значительно больше материала, чем могло бы «быть», тут настоящее месиво. Хватит на сто таких фильмов. Вот увидите. – Он удобно уселся на сиденье и закурил. – Африку всегда показывают с двух сторон – или то, что мы делали сегодня, то есть война, карабины и стычки, возможно, с уклоном в нищету, то есть худые дети с мухами на лице, живые скелеты, болезни, и боевых парней из Америки, которые раздают муку или делают всем уколы. Или полнейшая экзотика: антилопы, слоны и танцующие масаи. Тамтамы, Серенгети и весь прочее. А проститутки в Кашинде?! А африканские дискотеки?! А шаманы жужу в городах? А эти целые банды гребаных белых путешественников?! А политики не от мира сего, как хоть бы наш тутошний Жан-Батист Мобуту?! Этого мало?

– Я не знаю, – задумчиво произнес Ожеховский. – Ты здесь главный, но, по-моему, только сбор материала по чему-то подобному – это годы работы.

– Но-о-о! – возразил Земба. – Такое исследование ты можешь сделать, не выходя из «Маджестика». Каждый ребенок в Кашинде за пятьдесят шиллингов покажет тебе такое, что у европейцев глаза из орбит вылезут. Здесь материалы на каждом шагу.

– Может, – сказал Стефан, – но это идея на сериал или полнометражник. Кто ж его купит? Польское телевидение наверняка нет. Слишком дорого.

– «Дискавери», – начал перечислять Земба, – Би-би-си, может, Эн-би-си. «Раи Уно»…

– А ты туда вхож? А у тебя есть там зацепки?

– В «Дискавери» – да. Впрочем, и в «Чамберс» есть производитель. В Токио 12 тоже. Через лондонский офис и этого, как его там… Малачипа.

– Малашита. Ну ладно-ладно, только мне по этому поводу нужно что-нибудь съесть и выпить. Поговорим вечером в отеле.

Ресторан отеля «Маджестик» в Кашинде ассоциировался у Зембы с последними днями господства Батисты на Кубе. Бьющая в глаза колониальная роскошь, пальмы, официанты, танцовщицы и оргия слегка покрытого пылью великолепия, а из окон не так и далеко стрекот автоматов Калашникова в Бетебеле. Охрана на паркинге ходила с луками, чтобы не будить посетителей, а за ограждением сада стояла бронированная машина полиции. Посмотреть, как оголодавшая толпа ввалится сюда, разбивая стекла, переворачивая маргаритки Ливингстона в горшках и швыряя на персидские ковры чаши с плавающими в них композициями из орхидей.

Земба заказал только дыню с датской ветчиной и содовую из банки, а Ожеховский – утку с трюфелями и овощной салат, Стефан – стейк из антилопы гну, Крицкий – какую-то странную жареную рыбу с африканскими овощами. Команда отрывалась за годы голодной диеты на польском телевидении, и Земба ничего не имел против. За полгода неожиданного богатства он успел увидеть столько идиотов, не умеющих использовать прекрасные условия, что почитал за честь обеспечить тех, кого ценил и кто этого заслуживал. Похожее чувство радости он испытывал, когда платил им по-королевски и неожиданно вдруг оказалось, что захоти он репортаж из ада, то команда у него будет. Просто будет, и все.

– Это Эварист Матабеле, – произнес Стефан по-английски. Земба поднял голову и посмотрел прямо в лицо, в проникновенные глаза худощавого негра интеллектуального вида, одетого в классический темный костюм и с бусинками, вплетенными в длинные волосы.

– Здравствуйте, садитесь с нами, – приветливо сказал Земба.

– Матабеле – шаман, – по-польски добавил Стефан.

– Современный шаман – три языка, официальный офис в Кашинде, компьютер и все такое.

– Компьютер не имеет отношения к жужу. У меня консалтинговая фирма. Магия – это серьезная вещь, а компьютер – игрушка, – вдруг произнес Матабеле по-польски. Все остолбенели.

– Я учился в Шецине, – добавил шаман и налил себе воды. Он переждал взрыв смеха, явно довольный произведенным эффектом.

– Ну ладно. Я этого не знал, – простонал Стефан и вытер слезы радости. – Главное, что этот… житель Щецина знает Центральную Африку как свои пять пальцев. Вот, и я, того, размышляю над тем, о чем ты говорил, и думаю, что у тебя есть свой проводник.

– Garcon, comme ca va! – радостно рявкнул Земба. – Виски!