Космонавт из Богемии

Куржак: Это самые откровенные ваши слова за все время.

Ленка П.: Это все, что вы можете сказать?

Куржак: Ленка, я не могу сказать, чего вы хотите. Вы должны понять это сами.

Ленка П.: Это вообще не помогает.

Куржак: Психотерапевты – просто зеркала.

Ленка П.: Каждый раз, как вы это говорите, мне хочется вам врезать.

Куржак: Простите, что расстраиваю вас. Но мой вердикт остается прежним.

Ленка П.: Ладно. Я хочу лишь одного – избавиться от всего этого. От репортеров, донимающих с интервью, от родных, которые смотрят на меня так, будто я должна готовиться надеть черное и горевать. От домов моды, предлагающих миллионы за мое изображение на рекламных плакатах. И я устала видеть лицо человека, которого люблю, опухшее от нулевой гравитации, слышать, как хриплый и грустный голос рассказывает те же ужасные шутки, что и раньше, на Земле, но без пыла и энергии, свойственных Якубу Прохазке. Я устала от сомнений в его голосе, выдающих его мысли – «Любит ли она меня еще, когда я так далеко? Не ждет ли объявления о моей гибели, чтобы наконец уже пойти дальше?» Я ною, да, доктор Куржак? Он там, в вышине, занят важным и благородным делом, не думайте, что я этого не понимаю. Просто…

Доктор Куржак, проблема в том, что он меня не спрашивал. Получив предложение, он позвонил мне, и я уронила телефон в фонтан. Он решил, что это от восторга, но я испугалась. Меня просто парализовало. Он вернулся домой, и мы пили шампанское. Он пожарил стейк и играл для меня. Но так и не спросил: «Ленка, а ты что думаешь? Стоит мне соглашаться? Что станет со мной, с тобой, с нами, с миром, который мы построили?» Может, я сказала бы «нет». Может, он даже послушался бы и остался со мной на Земле, а я бы ненавидела себя за это, но тогда у меня был бы мой муж. Он превратил меня в Пенелопу. Он думал только о себе.

Куржак: Так что, вы решились бы задушить его мечту, чтобы… как вы это называли?.. Сохранить ваш договор?

Ленка П.: Когда вы так ставите вопрос, я выгляжу чудовищно. Задушить.

Куржак: В этой комнате нет чудовищ.

Ленка П.: Все возвращается к тому, о чем мы уже говорили раньше. Он не спрашивает. Он никогда не спрашивал, хочу ли я детей, просто предполагал, что хочу, раз он хочет. Вот так он действует. Он носит в себе эту вину с детства. Тащит на плечах грехи отца. Он просто должен был стать астронавтом. Это благородно, это красиво, но не знаю, хочу ли я быть рядом в этой его погоне за искуплением, будто в конце пути есть какая-то магия, которая его освободит. Обида, она растет. И поэтому я должна спросить – у меня впереди еще довольно большой кусок жизни, так чего же я хочу? В чем нуждаюсь? Пока Якуб преследует свою цель и думает: «Она будет ждать, всегда ждать»… Что мне делать?

Куржак: Думаю, мы наконец дошли до сути, Ленка. Вы сказали, что хотите уехать.

Ленка П.: Да, на некоторое время.

Куржак: А почему не можете?

Ленка П.: Потому что не могу покинуть его, когда он так одинок, заперт, и я – самая его прочная связь с Землей.

Куржак: Но что, если вы просто… уйдете.

Ленка П.: Я не могу.

Куржак: Но вы не Пенелопа.

Ленка П.: Нет.

Куржак: И все же вы ждете, сами того не желая. Якуб освободился, сказал Земле «до свидания». Любитель драмы сказал бы, что он отправился в путь, чтобы исполнить свое предназначение. А вам почему-то не позволено сделать то же самое.

Ленка П.: Это его убьет.

Куржак: При всем уважении, это чушь. Вы делаете из себя заложницу.

Ленка П.: Так, значит, в вашем воображении я просто ухожу. Ухожу прочь.

Куржак: Вы уходите и определяетесь, чего хотите для себя.

Ленка П.: Могу сказать, что вы никогда никого не любили.

Куржак: Любил. И всегда позволял любимым делать то, что им необходимо. Это самое главное. Не душить друг друга.

Ленка П.: Мне нужно идти. Купить что-нибудь на обед.

Куржак: Да, пообедайте. И подумайте.

[конец]

Горомпед стал важной частью моих дней в Карловых Варах. Я курил утреннюю сигарету прямо в комнате и обнаружил, что если напустить немного дыма в банку, существо ненадолго парализует. Пока оно лежало на дне, я прижал горящую сигарету к его твердому животу и услышал слабый тонкий свист, который принес с собой головную боль. Я убрал сигарету. Панцирь горомпеда покраснел. Минут через пять он вернул обычный цвет, а еще через несколько существо продолжило бешено кружиться по банке.

После ежедневной прогулки по улицам Карловых Вар я пробовал другие методы. Наполнение банки водой ничего не дало. Горомпед просто продолжил нарезать круги, погрузившись в жидкость, будто ничего и не заметил. Когда я побрызгал его инсектицидом, он упал в лужу и каким-то образом впитал ее всю, вылакал, как собака. Что ему действительно не понравилось, так это стиральный порошок. Когда я насыпал его в банку, горомпед подскочил и начал биться о крышку, пока та не погнулась. Я поспешно пересадил его в чистую тару.

Наблюдая за существом, я пытался понять, злюсь ли на доктора Куржака. Он слишком горячо поддерживал Ленкин уход, но в то же время относился к ней с пониманием и сочувствием. Я не мог сердиться на человека, который был добр с ней, когда она так в этом нуждалась. По-настоящему меня терзали обвинения в грехе неведения, высказанные во время беседы так же ясно, как во вступительной речи прокурора. Как я мог так ошибаться в чем-то столь важном? Мгновения, когда я обижал Ленку, теперь стали безжалостно очевидными. Находясь в космосе, я насочинял себе, будто спрашивал ее, можно ли мне отправиться в полет, но на самом деле вопрос так и не был задан. Я один решил все с самого начала. И теперь задавался вопросом, не вел ли я себя так всю жизнь, не было ли это пренебрежение к любимой частью генетического наследия моего отца, которое я так отрицал.

Из-за экспериментов с горомпедом я большую часть дня проводил в своей комнате, что замедляло и затрудняло восстановление. Я вдруг осознал боль в щеках, свою хромоту. Снаружи солнце ложилось на плечи казавшихся такими беззаботными людей – город праздных прохожих. Я тоже хотел двигаться, но не как обычный пешеход, я жаждал бешеной скорости горомпеда.

Накрыв банку черным носовым платком, я вышел на улицу. Впервые я отправился в жилые районы города, те, что не принадлежали ни туристам, ни пациентам, и там возле ветхого дома заметил синий мотоцикл «Дукати». На руле висел ценник, вполне разумный. Я поспешил домой за деньгами из тех, что выдал мне Петр, и купил «Дукати» вместе со шлемом у человека, обнажившего гнилые зубы, когда он пересчитывал деньги. Я уехал из Карловых Вар в горы, мимо людей, заготавливавших в лесу дрова, мимо подростков, сидевших возле фургона без колес и нюхавших то ли краску, то ли клей.

Дорога была вся в рытвинах, и мне нравилась эта тряска. Я чувствовал, будто борюсь с чем-то, прилагаю усилия. Я ехал сквозь села, ловя на себе неодобрительные взгляды старух, сидевших возле своих домов, и завистливые – деревенских мальчишек, работавших в поле после школы, чтобы купить собственный «Дукати». Я уворачивался от ошалевших псов, пытавшихся укусить меня за лодыжки, пролетал с ревом мимо голых и пустынных картофельных, пшеничных и кукурузных полей. Пейзаж пробуждал острое ощущение выживания: дрова заготовлены, кладовые полны, и пришло время сидеть дома и согреваться спиртным, пока не минует зима. После целого дня езды я вернулся в Карловы Вары, голодный и уже соскучившийся по запаху бензинового выхлопа.

На следующий день я отправился в район Хомутов, в часе езды от Карловых Вар, и остановился перед церковью в Буковце, родном селе моей бабушки. Позади церкви на кладбище под ивой стоял бабушкин могильный камень. Она много рассказывала про это дерево – в детстве она его боялась, но, повзрослев, полюбила, и его силуэт превратился из жуткого в умиротворяющий, словно неясные очертания движущейся воды. Когда аппетит к больничному капустному супу – еще одному утешению девичьих лет – ослабел и нам пришла пора прощаться, она рассказала, как ей не хочется оставлять меня. Я спросил, что могу сделать, чем отплатить за безмерную любовь, которую она всю жизнь мне давала, и она попросила похоронить ее под этим проклятым деревом, если там найдется местечко.

Я опустился на колени у могилы и смахнул с гладкого камня темные ивовые сережки. Жаль, что я не мог развеять ее прах в космосе вместе с дедушкиным, но такова была ее воля. В конце жизни дед хотел стать пылью, чтобы все следы его тела исчезли, освободив душу. А бабушка заключила договор с природой. Она хотела, чтобы ее тело похоронили целым, хотела соединиться с почвой, деревом, воздухом и дождем. Мне было тяжело разделить их, но я знал, что если существует хоть капля вселенской справедливости, они уже вместе в другой жизни, другой реальности. Я оставался у могилы до поздней ночи, рассказывал бабушке про Гануша, ведь у нее было бы столько вопросов. В Карловы Вары я вернулся уже на рассвете.

Петр говорил, что мое выздоровление идет наилучшим образом. Я восстановил часть мышечной массы, хромота уменьшилась, и я даже время от времени спал целый вечер. Недели лечения подходили к концу, и я начал задавать доселе запретный вопрос.

– Где она?

– Всему свое время, – говорил Петр, – всему свое время, Якуб.

Во время последнего сеанса физиотерапии Валерия провела пальцами по моему шраму на ноге. Голос у этой пожилой женщины был такой низкий, будто она всю жизнь курила и пила водку, чтобы приглушить (или усилить?) свои желания. Ее рассказы были почти эротическими в отчаянном стремлении поведать всю правду без единого лишнего слова. Кроме нее со дня возвращения ко мне не прикасалась ни одна женщина. Она стала для моего тела воплощением Земли, и я чувствовал, что она может одновременно быть и матерью, и любовницей. Ее ногти щекотали шрам.

– Я полюбила ваше молчание, – сказала она. – Вы как пустой холст. Я могу вообразить на нем любую жизнь. Как будто вы – персонаж старой народной сказки.

Я поцеловал Валерию в щеку, она не возразила. Надев белье, штаны и рубашку, я, насвистывая, вышел из спа. С опозданием я понял, что это мелодия одной из песен Элвиса.

В последнее воскресенье в Карловых Варах я купил бутылку жидкого средства для стирки с отбеливателем и быстро опрокинул туда банку с горомпедом. Безумный свист поверг меня на колени, но я плотно держал крышку, пресекая попытки горомпеда вырваться на свободу. Бутылка потрескалась по краям, жидкость стала нагреваться. Я крепче сцепил пальцы, полный решимости не дать бутылке развалиться и мечтая утопить космического гада в субстанции, которую он не выносит. В конце концов бутылка взорвалась, разметав по всей комнате пластиковую шрапнель, оцарапавшую мне щеку. Все – кровать, ковер, потолок и мои вещи – покрылось жижей с ароматом горной свежести.

Я ощупывал стены в безуспешных поисках трупа, пока наконец не догадался посмотреть на рубашку и лицо и там, в бороде, нашел мельчайшие кусочки ног и частичку панциря. Горомпед раскололся пополам. Я плюнул на останки, бросил их в унитаз и смыл. Да, я насладился этим убийством, будь проклята наука. На секунду мои научные убеждения ослабли настолько, что я даже поверил, будто Гануш, довольно ухмыляясь, наблюдает за этим последним актом возмездия откуда-то из загробной жизни.

Я оставил горничной семь тысяч крон на чай. Убрать разруху от жидкой гранаты горомпеда будет непросто. В магазине внизу я купил коробку шоколадных конфет и написал «Для Валерии». Ее доброта была абсолютной. Всю жизнь она тепло принимала мужчин, женщин и детей с болью, острой или хронической, помогала людям, ожидающим смерти, людям, молившимся, чтобы их отчаяние как-то облегчилось, чтобы их выпустили из телесной тюрьмы, и Валерия осуществляла это своими руками, голосом, рассказами, решимостью найти хорошее в каждом слове и каждом движении ослабевшего сустава. Валерия являла собой неведомую силу, и оставлять ей шоколад казалось банальным и почти оскорбительным, но она не должна была пасть жертвой моего восхваления – идолопоклонство в своем роде тоже разновидность смерти.

Мы уехали перед рассветом. Петр предложил отнести вниз одолженные им вещи, но я отказался. Когда он открыл пассажирскую дверь своего «Ситроена», я указал на «Дукати» и застегнул шлем.

– Возвращаешься на Землю с шиком, – заметил он.

Я попросил Петра положить сумку с вещами в багажник. Мы завели двигатели, направляясь в Пльзень, где Петр отведет меня к Ленке. Я не ощущал ожидаемой радости. Конечно, я очень хотел увидеть Ленку, так сильно, что не мог усидеть на месте. Но наше воссоединение будет испорчено ее откровениями с доктором Куржаком. Всеми нанесенными мною обидами, включая необходимость пережить мою смерть, которая теперь будет аннулирована. Все, что касалось моего возвращения, и хорошее, и плохое, было чрезмерным, болезненным, беспрецедентным. Я не мог даже предположить, что́ она мне скажет и что́ я отвечу или даже как заговорю с ней через увеличивающийся разрыв вселенной между нами. Она была права. Я слишком изменился, чтобы чувствовать себя землянином. Хитросплетения человеческих эмоций казались непостижимыми, словами незнакомого языка. Я не мог ничего объяснить про свое путешествие, не мог объяснить, кто я теперь. Что выйдет из такого возвращения?

На дороге выхлоп «Дукати» сотрясал мои кости, наполнял кровь химией. Я попал под действие скорости, нарушил пределы, дозволенные человеческому телу. В космосе скорость выхода на орбиту маскировалась кораблем, но здесь физика ощущалась без всякой жалости. Вот она, моя среда обитания, планета, которой я правил железной рукой, планета, где я мог построить двигатель внутреннего сгорания и пару колес, что понесут меня на скорости в двести километров в час. Я чувствовал каждый толчок, каждое движение частиц воздуха, пытавшихся убраться с моей дороги. Зачем ехать куда-то еще? Мы уже столько здесь натворили.

Я гнал за Петром в миллиметре от его бампера. Нам нужно ехать быстрее. К Ленке. Домой. К жизни.

Выдержка из беседы с пациенткой Ленкой П., пятая сессия

Ленка П.: Становится только хуже.

Куржак: Продолжайте.

Ленка П.: Я все думаю о выкидыше, который был несколько лет назад. Я даже не хотела ребенка, тогда еще не хотела. И однажды просто занималась на беговой дорожке и вдруг увидела повсюду кровь – на ногах, на ленте дорожки. Несколько недель после этого Якуб целыми днями торчал на работе. Заглядывал домой, только чтобы переодеться, и бросал на меня взгляд, как будто делает мне одолжение, оставив в покое, как будто все случившееся – его вина. После этого жизнь уже так и не стала прежней. У нас были и хорошие дни, например, как-то раз мы вместе забрались на башню с курантами, и я почти почувствовала, что мы снова превратились в тех влюбленных детей. Но на самом деле не превратились. Якуб считал, что все нормально, но мы что-то потеряли.

Куржак: Думаете, он предпочел забвение?

Ленка П.: Якуб умен. Гениален. Но никогда не понимал, сколько для этого нужно труда. Всегда думал, что вот мы влюбились, у нас была своя история и этого хватит до конца жизни. Не то чтобы он не хотел работать над отношениями. Но он считает, будто достаточно его присутствия. Свои исследования он ставит на первое место, вкладывается во что угодно, только не в нас. А когда дело доходит до нас, он думает, будто брак можно поддерживать ностальгией и физическим присутствием. И скрепить ребенком.

Куржак: Звучит так, словно вы уже приняли решение.

Ленка П.: Ну, я задавалась такими вопросами. Что было бы, если бы Якуб не согласился лететь? Продержались бы мы дольше? Как я его встречу, когда он вернется домой? Конечно, мне хотелось бы почувствовать его тело рядом с моим, ведь я люблю Якуба, но мне хочется и наорать на него, отдубасить по голове.

Куржак: Может, если бы он не улетел, вас ничто не подтолкнуло бы к этим мыслям. Вы продолжали бы жить вместе, день за днем, не бередя проблемы, которые делают вас несчастной.

Ленка П.: Но это случилось. И теперь мне нужно решить, как жить дальше.

Куржак: И?

Ленка П.: Я хочу подолгу гулять, и чтобы никто ничего от меня не ждал. Хочу стать невидимкой. В наше время Итака не рассчитывает, что Пенелопа просто будет ждать. Она сядет на собственный корабль и тоже поплывет на войну. Неужели так ужасно, что она хочет жить своей жизнью?

Куржак: Вовсе нет.

Ленка П.: Я люблю его. Но не представляю нашего совместного будущего. Мы уже его потеряли.

Куржак: Люди склонны к переменам, это в порядке вещей. Можно любить кого-то, но все равно его покинуть.

Ленка П.: Я все думаю о его таком милом лице. Его голосе. Как он будет звучать, когда я все это скажу.

Куржак: Подождите до его возвращения. Как вам такой вариант?

Ленка П.: Я должна уехать уже сейчас. Покинуть Прагу, подальше от этих людей, которые беспрерывно звонят, пишут имейлы и фотографируют без спроса. Как будто я сделала нечто особенное, и меня никак не оставят в покое.

Куржак: И как вы поступите?

Ленка П.: Сегодня днем у меня с ним сеанс связи. Я попытаюсь объяснить. Боже мой, его голос, как он будет звучать после таких новостей?

Куржак: Они его расстреляют. Но, похоже, вам необходимо с этим покончить.

Ленка П.: Удивительно, что вы не пытаетесь меня отговорить. Ради миссии и все такое.

Куржак: Признаю, время не самое удачное. Но нельзя от такого отмахиваться.

Ленка П.: От чего?

Куржак: От того, что вы чувствуете себя несчастной. И хотите это изменить. Теперь вы моя пациентка, как и Якуб. Контекст значения не имеет, моя задача – навести вас на мысль, как лучше всего поступить для вашего спокойствия.

Ленка П.: А для спокойствия Якуба?

Куржак: Конечно, ситуация уникальная, имеет место конфликт интересов. Я делаю все возможное ради Якуба, с учетом того, что он почти со мной не разговаривает. Честно говоря, проблемы вашего брака волнуют меня меньше, чем его подспудные воспоминания. Прошлая жизнь, которую он пытается преодолеть. Мне хотелось бы, чтобы он освободился.

Ленка П.: Вы неплохой человек. Мне все труднее понять, почему Якуб вас так невзлюбил.

Куржак: У меня есть теория. Я напоминаю ему человека, которого он не хочет вспоминать. А может, потому что заставляю его говорить о том, о чем он предпочел бы умолчать.

Ленка П.: Он хранит свои тайны.

Куржак: Прижимая их к груди.

Ленка П.: Я пыталась. И до сих пор пытаюсь.

Куржак: Я знаю. Как и он.

[конец]

Пльзень. Город, через который проходила передовая многих богемских войн и где производится быстро ставшее всемирно известным пиво, а на его рекламе полуобнаженные женщины несут на головах эль, словно древнюю реликвию, как будто в бутылках из зеленого стекла содержится эликсир молодости. Пльзень – яркий город с великолепной архитектурой Старого Света, но по венам его улиц пульсируют современная культура и история. Он во многом бросает вызов Праге, и ни один богемец не воспринимает это легкомысленно.

Здесь был новый дом Ленки. Мы приехали, когда город просыпался вместе с солнцем. Петр припарковался перед кондитерской в центре Пльзеня. Спрыгнув с мотоцикла на мостовую, я снова не ощутил гравитации. Даже тяжелые кубы булыжников на мостовой не могли придать сил онемевшим икрам.

– Ее дом за углом. Шестьдесят пятый номер. Квартира два. Это тот, с черной крышей…

– Петр, теперь я пойду один.

Он поколебался, но протянул мне сумку с одеждой. Я уже собрался идти, но он схватил меня за рукав, вытащил сигарету и прикурил одной рукой.

– Ты хочешь сказать, что я больше тебя не увижу?

– Не думай больше об этом, – ответил я. – Ты сделал все что мог. Я сам принял решение. Я хотел улететь.

– И что, по-твоему, будет с ней?

– Знаешь, когда мне было худо, мне казалось, что я ее выдумал. Свою большую любовь. А честно говоря, и тебя, и ЦУП, и многое другое. Когда просыпаешься в комнате, которую не узнаешь, то чувствуешь себя потерянным, правда? Представь, что ты в полной темноте идешь в сортир во дворе, на автопилоте. У твоих ног копошатся куры. Ты идешь, пока не почувствуешь знакомые ориентиры. Пока не наткнешься на паутину у двери и суетящихся кроликов, чей сон ты потревожил. Ты идешь в темноту, пока не найдешь что-то знакомое. Не знаю, что будет, Петр. Пожалуйста, думай обо мне.

Петр обнял меня за плечи, а потом вернулся к машине и уехал.

Я стоял перед дверью Ленкиной квартиры, коричневой и блестящей, похожей на дедушкину калитку в Стршеде. Там не было коврика, этого привычного, напоминающего оладушек квадратика, чтобы очиститься от городской грязи, прежде чем войти в святая святых. Я постучал, прислушался и снова постучал, мои щеки раскалились, а рубашка взмокла от пота. Я прислонился лбом к двери и постучал еще раз. Что скажет Ленка, когда откроет дверь? Наверное, я выглядел ужасно, почти неузнаваемо, совсем не тем человеком, за которого она выходила замуж. Я оттолкнулся от двери и выпрямил спину. Может, мне ничего и не надо говорить. Может, она так обрадуется, увидев меня живым, что не будет ждать ответа.

Я потянулся к дверному косяку, где Ленка обычно хранила ключ, когда мы жили вместе, – она так боялась, что забудет ключи и останется снаружи, как однажды в детстве, когда ее родителей не было в городе, а на улицах полно незнакомцев. Я нащупал пальцами прохладу латуни, взял ключ и вставил его в замочную скважину. Я вошел в Ленкин мир.

Квартира представляла собой анфиладу из четырех комнат без дверей. Я вошел в кабинет. На полках стояли книги, которые принадлежали только ей, романы со всех концов света, а мои научные книги пропали. Даже по литературе было видно, что я собирался покорить внеземные миры, а она хотела изучить каждый миллиметр планеты, которую я так стремился покинуть. Я положил ладони на книги, вспоминая те молчаливые вечера, когда наши руки смыкались, а мы читали, пока нас не сморит сон, страницы путались с простынями и ладонями.

В следующей комнате была ее спальня. Кровать не наша, только ее – меньше размером, а ямка в центре предполагала, что Ленка спала, с комфортом разместившись посередине. Постель аккуратно заправлена – ее утренний ритуал. Над кроватью висела картина, которую я никогда не видел, – летящие над рекой бакланы, а закат был такой оранжевый, что клювы выглядели как напалм. В углу стояла подпись Ленки.

Что случится, если Ленка придет домой и увидит шныряющее по квартире привидение? Как объяснить, что я прошел сквозь ядро, которое видело начало Вселенной? Прошел сквозь атмосферу и упал в российское озеро? Что я вернулся ради нее.

Третья комната была какая-то неопределенная. В одном углу лежал коврик для йоги и гантели, а в центре возвышался мольберт с незаконченной картиной на большом холсте. На новой картине было изображено ночное небо над Пльзенем. Одна звезда особенно яркая и заметная, с хвостом позади, намекающим на движение. Вот как Ленка представляла меня после отлета, гадая, какое из движущихся отражений в обширном мраке может быть ее Якубом.

А еще там был шкаф. Я открыл дверцы и нырнул в ее одежду, вдохнул знакомый аромат стирального порошка, а подмышки блузок еще хранили запах пота и дезодоранта с нотками абрикоса. Я зарылся лицом в ее одежду, и та начала падать, так что вскоре и я рухнул на пол, под груду тряпок, пока не стал задыхаться.

Последней оказалась кухня, где я уловил запах любимой Ленкиной еды – яичницы и ветчины, этой проклятой ветчины, и жареных грибов. Там стоял высокий барный стол, заваленный газетами за всю неделю. Неужели она до сих пор ищет статьи обо мне или пытается свыкнуться с новым миром, где меня нет? Над столом протянулась фотография в рамке – закат на хорватском побережье.

Я вернулся в кабинет, в самую первую комнату. Там не было ни моих фотографий, ни фотографий с нашей свадьбы. Я раздумывал, не порыться ли в шкафах – посмотреть, сохранились ли они или Ленка полностью избавилась от воспоминаний. Отсутствие фотографий меня не расстроит, но внесет ясность.

Я вышел из квартиры и прошелся по улице. Если я встану на колени и приложу ухо к тротуару, заговорит ли со мной Пльзень, расскажет ли, где искать? С закрытыми глазами я поворачивался во всех направлениях, выбрал одно наугад и пошел туда, зная, что буду прочесывать эти улицы день и ночь напролет, пока не найду Ленку.

Когда я шагнул вперед, от реки Радбуза донеслась тихая музыка. Увидев реку, я понял, что Ленка нарисовала баклана именно на этом берегу. Я оказался в историческом центре города, и музыка стала громче, передо мной появился огромный собор Святого Варфоломея. Вокруг ровными рядами тянулись ларьки и прилавки с едой, подготовленные к зимнему фестивалю. Группа цыган наигрывала свои умиротворяющие мелодии, к которым примешивалось шипение пара от пролитого на землю грога, шкворчание лука, а громче всего – хор голосов, объединенных языческой радостью праздника.