Как ловчее сфотать ромашечку

– Не идёт изменения пока.

– Прижучили! – ярится Бим.

– После скажу. Рано ещё говорить.

Ксан Иваныч пошевелил челюстью и мотнул головой с такой явной неохотой отчитываться, будто он привязан к табуретке, а табуретка прибита к полу, а пол в том самом кабинете, где не так давно он лично измывался над врагами. А теперь власть переменилась, и он уже собственной персоной, слегка поблекший и пощипанный, на допросе перед недавними товарищами-чекистами, которые как-то сумели отбриться, а он взял, да как дурак попался. Причём по фальшивому навету от теперешних допросчиков, которым и без допросов всё и так ясно. И они даже могут добавить немало придуманной художественности в его куцые отговорки.

– Что это ещё за мадридские тайны? – поинтересовался Бим, собираясь усилить фразу упоминанием двора в мавританском стиле, по которому елозят распутные фрейлины с незаконными чадами: эти – кто в коляске, а кто и в подоле.

Кирьян Егорыч – вот же фрукт – взял и бимовский сценарий попортил. Мадридский двор он автоматически заменил «отхожим местом», не забыв упомянуть, что королевские какашечки-то там не простые, а с вензелями, и что принцессы ради поддержания любви к ним принцев и в виде особой привилегии вообще не какают. Причём, пахучее место действия он умудрился вставить в чужую фразу столь резво, что Биму, хоть и являющемуся автором, ничего не оставалось, как с такой интерпретацией цензуры согласиться.

– Хороший сюрр, – сказал он. – Ладно. Хвалю. В духе «неорабле».

Стиль Бим сходу придумал.

Ксан Иваныч обиделся. Видать, тайна стоила того, чтобы её так защищать.

– День пришел …мы уже …солнце …где мы там, …в какой стране были? – Бим то ли поэтизирует, то ли подзуживает, прикрывая боязнь крутых, а главное – не согласованных с ним изменений маршрута.

Только Кирьяну Егоровичу похрену. Ему интересно везде. Повезут отсюда в Монголию – слова против не скажет: отпробует свежей баранинки, которая только что блеяла. Повезут на вулкан в Исландию – будет только рад: наберёт там пемзы, и кусочек аж неостуженной розовой лавы возьмёт на память. Короче, этот русский сэр из полнейших мудаков. Он сомневается во всём. Он соглашается со всем, что не навредит человечеству. Он не верит мусульманам, он жалеет несчастных христиан, он желает понять буддистов, чтобы в итоге приняться и за них. Крест ему нужен лишь для того, чтобы прибить к нему огородное пугало. У вагины нет национальности, а все люди вышли из неё. Всё дело в обыкновеннейшей генетике и дезоксирибонуклеиновой кислоте. Да здравствует Хромосома! Первую Хромосому скоро найдут на комете Чурюмова. И не надо никаких надуманных Ев и Марий Магдалин. Древо Познания – обыкновенный намёк, чтобы не совались не в своё дело, ибо приведёт оно только лишь к разгадке тайны ядерного расщепления, а в итоге к погибели всея земли. Дарвин, хоть и козёл в отношении места людей во всей фауне, но по большому счёту нормальный чувак, ищущий правду в естестве, не полагаясь на бога, кем бы он ни был, пусть даже глобальной космической самокухней-суперскороваркой, из которой хозяйка выскочила в начале пожара, да забыла, или передумала, вернуться. Да и тушить такой пожар пожарники отказались: слишком много там динамиту, мол, и всё вдобавок залито горячими фекалиями: туалет-то за стенкой, а стенки шкворчат, двигаются, испускают невкусные газы пуще скошенной набок надворной будки, да ещё горячие. Тут ни один противогаз не поможет.

Все англичане, особенно те, кто с деньгами, – сволочи. А Кирьян Егорович всегда за правду. Денег у него нет и не надо, следовательно он честен, а возможно даже и неподкупен. Проверить последнее не представлялось возможным. Словом, пока-что он конченый атеист, незаметный свиду, а на самом деле пытливый естествоиспытатель без орденов и нобелевских премий, втихаря правящий миром методом вынесения книжных приговоров; и тысячи верующих задротов искренне желали бы, чтобы его поскорее переехало международным чекистским катафалком.

– В Швейцарии мы будем, – подсказывает Кирьян Егорович – а в глазах Рейкьявик, Уагадугу, Тегусигальпа. – Через, блъ, австрияков.

– Они не блъ, а просто австрияки, – поправил Порфирий Сергеевич Бим.

Сегодня Бим – сама политкорректность и лояльность вместе взятые по меркелевской формуле: тебе гамбургер, с тебя толерантность. Модная штука. Любопытная торговля. Уважает он за что-то австрияков. Уж не за эрцгерцога ли Фердинанада, не за побитых ли и развешанных по деревьям галичан-русинов? Великие укры тогда ещё не были сочинены, а то повесили бы и укров: «Вот-так, блъ, и съездил принц в Сараево к себе на свадьбу!» – и Бим громко добавил, повращав головой: «Мужики, а я знаю, почему Швейк был такой дурак».

Бим, видимо, ожидал восхитительных возгласов, а, как минимум, обращения на него внимания. Но никто не зацепился за его глубокую мысль. Сказал бы Бим, что Венгрия главнее Австрии, то тут же бы на него накинулись: один исторический педант, другой – а это Ксан Иваныч Клинов – Вену обожает больше Будапешта, исходя, разумеется, не из политических, а из чисто эстетических соображений: будапештский парламент весь в декоративных готических кривульках, словно там упражнялся такой-то и такой-то архитектор, с которым он давно не в дружбе, а Вену… Вену будто сваял бы и он сам, попади в то прекрасно вальсирующее время.