Будни рэкетиров или Кристина

Кто-то слил воду в унитазе, и фекалии с шумом провалились в подвал, к канализационным стокам.

«С облегчением, друг».

Прорывающиеся в квартиру звуки никоим образом не нарушали царящего в ней безмолвия, а наоборот, подчеркивали, что ли. Потихоньку молодого человека сморил сон, и он мирно закивал носом.

А пока он пребывал в объятиях Морфея, ранняя весна легко сдала позиции зиме, обернувшись обыкновенной краткосрочной оттепелью. Налетели низкие тучи, и снег не заставил долго ждать. Температура упала до минус пяти. Бездомные собаки забились в подвалы, голуби попрятались на чердаки, а машины во дворах укутались белыми перинами.

Бандура наверняка бы продрых до вечера, не случись Протасову и Волыне забрести после обеда на огонек. Протасов принялся трезвонить в дверь в своей обыкновенной манере, чтобы звонку не показалось мало, сопровождая трели громогласными, адресованными Бандуре призывами: «Открывай, е-мое, жмот, пока я дверь не вынес. Ты что, Бандура, глухой?!»

Приятели проболтали до трех, обсудив, как уже известно Читателю, разнообразные способы обогащения, но так и не пришли к единому знаменателю. Схемы добычи денег выглядели заманчиво, словно красотки из «Play boy» или «Penthouse», но оказались такими же недоступными. Когда Протасов и Волына ушли, Бандура проводил приятелей до порога, машинально потрясая пустой банкой «Nescafe» над ухом, а потом встал у окна, раздумывая, чем бы себя занять. Вернувшись в комнату, он снял трубку и отстучал номер Планшетова.

Глава 6

ЗЕМЫ В СОФИЕВСОЙ ПУСТОШИ

около трех пополудни 24 февраля 1994 года

Пока Бандура звонил Планшетову, Протасов, в сопровождении Вовчика, брел к остановке «скоростного трамвая». Как и предполагал Андрей, по пути он проклинал чертовые сугробы, грязь и слякоть тротуаров, мокрый снег с неба, свинцовые тучи, и вообще все на свете.

– Что за голимое дерьмо?! Нет, в натуре, Вовчик. Задрала меня эта зима гребаная!

Скоро они вышли к остановке, носившей имя «Героев Севастополя».

– Что за «герои» такие? – поинтересовался Волына.

– Герои Севастополя, Вовчик, это, блин, те пацаны, что все базы отдыха на побережье за копейки скупили. Врубаешься, да? Ладно, хватит балаболить. Двигай, давай, на хазе…

Согласно планам Протасова на остановке им предстояло расстаться.

– А ты куда, зема?

– Я по делам, – важно сказал Валерий.

– Может, я с тобой… – неуверенно предложил Волына. Возвращаться в одиночку домой ему хотелось, как солдату из увольнительной. На то были веские причины, о которых немного позже.

* * *

С ноября прошлого года земы обосновались в Софиевской Пустоши, поселке городского типа, прилепившемся к западной околице мегаполиса, сразу за Большой Окружной. Так что насчет загородного дома Протасов, в общем-то, не врал. Правда, дом не был особняком, как и поселок не считался элитным. Никакой развратной дочерью всесильного «газового барона» в Софиевской Пустоши, естественно, и не пахло. Ни дочкой, ни «газовым бароном», ни их халдеями, холопами и прочими господами, породнившимися с «газовой трубой». Там даже самим метаном не пахло. Жилище зем уже три года, как отсекли от газопровода за хронические и безнадежные долги.

Протасов и Волына арендовали комнату в большом и запущенном сельском доме, вросшем в землю, будто старый пень. Дом стоял на самой окраине Пустоши. У хозяйки, тридцатилетней Ирины Ревень, в одиночку выращивающей двух малолетних детей, неоплаченных квитанций за газ, электричество и воду накопилось столько, что впору стены выклеивать. Вместо обоев. От газопровода ее отрезали давно. И от электросети тоже. Сидеть бы Ирине с детьми, как в гражданскую, при лучинах, если б не сосед народный умелец.

После драматического визита желто-красного «УАЗика» Энергосетей местный «Кулибин» бросил времянку от ближайшего столба, и снова восторжествовал Свет. Плевать, что краденый. Благо, кабель под рукой имелся, снятый с какого-то подчистую разворованного долгостроя. Повесить же на ЛЭП «соплю», это не врезаться в газовую трубу. Операция обошлась Ирине в трехлитровую банку самогона, приконченную соседом буквально на следующий день.

Чтобы хоть как-то погасить долги, Ирина пускала в дом квартирантов. Протасов и Волына, очутившиеся в Пустоши сразу по возвращении из Москвы, не были первыми ее клиентами.

Ирина предпринимала и другие попытки, чтобы заштопать дыры в худом семейном бюджете. Главным образом, стояла на лотках, тем более, что крупный продуктово-вещевой рынок располагался совсем неподалеку. Из села выйти, километра три полями прошлепать, через Большую Окружную перебраться, вот и вся недолга. Если на велосипеде, так вообще ерунда.

Рынок представлял собой хаотическое скопление грузовиков с обитыми жестью будками, торговля велась с колес. Кое-где, между грузовиками попадались брезентовые палатки, сколоченные из досок лотки, а то и просто ящики, застеленные клеенкой или газетами. Торговля шла бойкая, а народ попадался разный.

Ира, как правило, стояла на рыбе. Но, случалось ей и «ножки Буша» продавать, и бананы с ананасами. В торговле она не преуспела, хотя и весы накручивала, и пользовалась облегченными гирями. Научилась и пальчиком придерживать тарелку, и товар заворачивать в толстую бумагу. Вымачивать колбасу в воде, а сахар выдерживать во влажном подвале. Приспособилась она и от многочисленных проверяющих откупаться, и расценки соответствующие выучила. Кому, сколько и как часто давать.

Иногда вроде выходило неплохо. И деньги в кошельке водились. Но, частенько Ирина оказывалась в убытке. Раз жулик какой-то из-за спины стащил выручку, раз цыганка заговорила зубы и обобрала до нитки. На рынке день на день не похож. И еще Ирина пропахла рыбой так, что ей долго потом казалось, будто тяжелый дух следует за ней попятам, если не поселился в носу.

Сложности начались, когда зимой 91-го года умерла мама Ирины Екатерина Ульяновна. Приглядеть за детишками стало некому. Ира световой день трубила на базаре, а дети росли, как сорная трава в огороде. Колхоз к тому времени опочил с миром, захлебнувшись в долгах, всеобщем безразличии, пьянстве и нежелании работать на Дядю. Образование у Ирины было неоконченное среднее, знаний никаких, связи нулевые. Теплое местечко ее нигде не поджидало, а перспективы на будущее казались сумрачными и невеселыми. Они такими и были.

* * *

Отец Иры исчез давно, летом 79-го года. События того далекого очень душного лета отчеканились в памяти с такой кристаллической четкостью, будто разыгрались на прошлой неделе. Ирка честно гуляла каникулы после выпускного восьмого класса, с той беззаботностью, какая доступна только в пятнадцать. Экзамены отгремели июньскими грозами, на поверку оказавшись не такими уж и страшными, как круглый год малевали учителя. В общем, самое лучшее только начинало сбываться, а лето представлялось бесконечным, когда беда обрушилась на их семью, как срубленный молнией дуб. Отец, трудившийся начальником караула военизированной охраны какого-то крупного проектного института, не вернулся домой со службы. Вместо него нагрянула милиция, в таком большом количестве, какого в Пустоши не видели со времен Сталинской Коллективизации. А поскольку Коллективизацию в селе мало кто пережил (партактив разве что, с прихлебателями), то вышло как минимум событие сезона. Из обрывков разговоров Ирина поняла, что машина с институтскими зарплатами и премиями, сопровождаемая в тот день отцом, исчезла неведомо куда. Под причитания безутешной Екатерины Ульяновны милиционеры перевернули дом вверх дном, и даже истыкали лопатами сад. Следствие отрабатывало все возможные версии ЧП. Та, в какой на роль профессора Мориарти[29 - Персонаж замечательных детективных рассказов о Шерлоке Холмсе Артура Конан Дойла, (1859–1930)] примеривался пятидесятилетний начкар, была не хуже и не лучше остальных. Так себе версия. Бесплодная, как и все прочие. Несолоно хлебавши, милиционеры убрались восвояси, оставив безутешную Екатерину Ульяновну и Ирку, шмыгая носами, собирать разбросанные операми вещи. Как легко догадаться, деревенские сплетники, с той поры, пошли перемывать им косточки, в полном соответствии с нашими вековыми традициями, подмеченными Владимиром Высоцким: «…и словно мухи по углам, ходят слухи по умам…» Жена и дочь принялись истово ждать главу семьи, но он так и не объявился. Ни в августовскую жару, ни в осенние дожди, ни когда замели снега. Ирина, по моде того времени увлекавшаяся поэзией, а в числе прочих и замечательными стихами Константина Симонова, на грустном опыте убедилась, что либо в каждом правиле случаются исключения, либо поэт где-то что-то напутал.[30 - Имеется в виду стих «Жди меня» Константина Михайловича Симонова (1915–1979), советского писателя и общественного деятеля, шестикратного лауреата Сталинской премии, редактора журналов «Знамя» и «Новый мир», автора романов «Живые и мертвые» (1959), «Солдатами не рождаются» (1964) и др.]

– Ой, Володенька! На кого ж ты нас покинул?! – всхлипывала Екатерина Ульяновна, заколачивая двери столярки, оборудованной сгинувшим супругом в саду. В старой летней кухне, чтобы не докучать домочадцам ревом собственноручно изготовленной циркулярки. Раньше, бывало, из столярки его калачом было не выманить. Эти доски, вбитые Екатериной Ульяновной крест накрест, и, в особенности черная скуфья, нахлобученная на голову, дали понять Ирке, что отца она больше не увидит. Если ваша мать вдова, то вы наполовину сирота, это же ясно. Такая вот математика.

Но, отец иногда приходил к ней по ночам. Сквозь сон до нее долетал его прокуренный, простуженный голос. Он шел мимо ушей, сразу попадая в мозг.

– Не брал я этих денег проклятых! – клялся отец. Ирка верила, естественно. Она и без того знала, что не брал.

– Оклеветали меня, доченька! Опаскудили. Оболгали, сволочи.

– Холодно тут, – жаловался отец, и Ирина слышала, как он растирает окоченевшие куцые пальцы, изуродованные фуговальным станком. – Холодно. И дышать тяжело.

Иногда Ирка даже хотела, чтобы отец и вправду приложил к тому давнему темному делу руки. «Лучше бы он в Ялте, как сыр в масле катался, чем где-то в овраге лежал». А что лежит где-то, без креста и священника, Ирке подсказывало сердце.

* * *

Старшую дочку, Ксюшу, Ира родила летом 80-го, забеременев в девятом классе. Оттого и со школой довелось распрощаться. Ее и раньше не тянуло на учебу, пеленки же поставили окончательный крест. Три года все было более или менее благополучно, а потом, в разгар провозглашенной Андроповым компании «за дисциплину и что-то там еще…» отец Ксюшеньки сел в тюрьму за пьяную драку, закончившуюся двойным убийством. В селе это запросто. Хватили лишнего, слово за слово и пошло-поехало. За топор и по лбу. Раз, два, и готово. Прямо как в песне, исполненной Андреем Мироновым в кинофильме «Достояние Революции: «…вжик, вжик, вжик, оп! уноси готовенького…». Но, не так весело.

В Пустошь первый муж Ирины не вернулся. Может, осел на далеком Севере, а может, на лесоповале сгинул. Наши исправительно-трудовые учреждения не отличаются европейской прозрачностью. У отечественных ИТЛ ГУЛАГовская закваска, ежовские традиции.[31 - Имеется в виду Нарком НКВД Николай Ежов (1895–1940) – нарком внутренних дел СССР (1936–1938), генеральный комиссар госбезопасности (1937). Один из главных организаторов массовых репрессий в СССР, которые часто называют ежовщиной. Сам, впоследствии, расстрелян. ГУЛАГ – Главное управление лагерей НКВД] Стекла армированные, масляной краской замазаны. А за стеклами кирпичная кладка.

Поздней весной 85-го, под набирающую обороты Горбачевскую Перестройку, Ирина сошлась с Виталием, и вышло так, что он стал отцом ее сына Игорешки. Семейное счастье Ирины и на этот раз оказалось стеклянным. Только-только бабахнул Чернобыль, как Виталик загудел на зону за хищение колхозного ГСМ. Вынес-то всего три канистры: две в руках, а одну в рюкзаке за спиной. Зато списали на него все недоимки, накопившиеся за последние годы. Вляпался – отвечай. Виталику закатили по полной программе, и он ушел надолго «мотать срок», оставив Ирину с падчерицей восьми лет и сынишкой, которому и годика не исполнилось.

Потеряв в 91-м мать, Ира очутилась в вакууме. Рассчитывать на помощь родни не приходилось, не было у Ирины родственников. «Ой одна я одинешенька, – стонала, когда становилось невтерпеж, Ирина, – только я, да дети мои малые. Никому не нужные на всем белом свете. Сироты мои дорогие». Соседи Ирину не видели в упор. Так уж повелось в нашем Отечестве, что богатых соседей недолюбливают. Процветание за соседским палисадом воспринимается болезненно, пробуждая зависть, постепенно разрастающуюся в ненависть и страстное желание поджечь соседский сарай. Еще хуже дела обстоят с соседями бедными, убогими. Их презирают и чураются, почитая бедность сродни заразной болезни.

Так что Ирина чувствовала (справедливо чувствовала) себя изгоем. Просыпаясь по утрам, она буквально физически ощущала существительное «нищета», написанное симпатической краской по фасаду ее неказистого домика, а также на собственном лбу и на лбах своих маленьких детей. Она, бывало, шла по селу, ощущая затылком недобрые взгляды: «Держись от меня подальше, босячка».

«Я неудачница. Я последняя дура. Кто-то проклял нашу семью вкакие-то давние времена, и ничего я с этим не поделаю». Иногда она перелистывала паспорт, ожидая увидеть штамп: «Врожденно-пожизненная нищета» сразу под печатью о прописке. Никакого такого штампа в паспорте у Ирины не было, но от этого не становилось легче. Неразрешимые проблемы висели на ней, как булыжники на шее утопленника, давили безжалостно, и недвусмысленно подталкивали к бутылке. Ирина сопротивлялась, как могла, но время от времени прикладывалась. Не без этого.