Мэйдзин

Однако мне показалось, что лицо на снимке выражает какие-то чувства, и это поразило меня. Я задумался, способно ли лицо умершего выражать эмоции. Ведь покойные ничего не испытывают. И я понял, что лицо на фотографиях казалось не мертвым, а будто спящим. И все же в каком-то смысле в этих посмертных снимках не было ничего живого или мертвого. Может быть, потому что мэйдзин вышел как живой? Может быть, это лицо пробуждало воспоминания о жизни мэйдзина? Или потому что это просто снимок, а не само лицо? Удивительно, что на фотографии я увидел больше мелких деталей, чем на самом лице. Словно изображение открыло тайну, прежде скрытую от глаз.

Потом я даже жалел, что сделал эти снимки. Может, зря я за это взялся, не стоило. Но, правда, они напоминали мне о необычной жизни мэйдзина.

Его лицо, простое и грубое, не отличалось ни красотой, ни благородством. Ни одну из его черт нельзя было назвать изящной. Сплющенные мочки ушей. Большой рот и маленькие глаза. Но благодаря многолетней выучке и мастерству за доской он представал во всем своем величии, и посмертные фотографии это величие передавали. В очертаниях закрытых, будто погруженных в сон век таилась глубокая печаль.

Но когда я смотрел на его грудь, его голова казалась кукольной, словно приставленной к телу в грубом кимоно с узором «черепашьи панцири». Это кимоно из Осимы, в которое его обрядили после смерти, не подходило по размеру и топорщилось на плечах. Создавалось впечатление, что ниже груди тело мэйдзина просто исчезает. Ведь врач в Хаконэ удивлялся: «Как он ходит?» Когда тело мэйдзина перевозили на автомобиле из гостиницы «Урокоя», то мне показалось, что у него одна лишь голова. И во время партии, пока он сидел, я первым же делом обратил внимание, насколько худые у него колени. На посмертных снимках я разглядывал только голову. И она казалась жуткой, будто отделенной от тела. Эти фотографии были лишены ощущения реальности – вероятно, оттого, что запечатлели трагическую развязку человека, который, забыв о реальности, отдал всю жизнь искусству. Лицо мученика, судьбой которого стала смерть. С прощальной партией мэйдзина Сюсая ушло его искусство – и прекратилась его жизнь.

9

Вряд ли хоть одна партия в истории го начиналась так торжественно: черные и белые сыграли по ходу, а затем был дан банкет.

День 26 июня 1938 года выдался ясным, несмотря на сезон дождей. По небу плыли легкие облачка. Зеленый сад гостиницы «Коёкан» в Сиба сиял, словно умытый дождем, и кое-где под ярким солнцем блестели бамбуковые листья.

В приемной на первом этаже, перед нишей-токонома, встали игроки – мэйдзин Хонъимбо и седьмой дан Отакэ. По левую руку от мэйдзина стояли еще трое: игроки в сёги, мэйдзины Сэкинэ XIII и Кимура, а также мэйдзин рэндзю[25 - Рэндзю – настольная игра, где игрокам нужно выстроить в ряд пять камней на доске 15х15.] Такаги. Всего четыре мэйдзина. Трое из них прибыли наблюдать за партией в го. Их пригласила газета, которая организовала это событие. Рядом с мэйдзином Такаги сидел я, репортер. По правую руку от седьмого дана Отакэ стояли главный редактор и издатель, за ними – директор и инспектор «Нихон Киин», три старших игрока седьмого дана, судья, шестой дан Онода и ученики мэйдзина Хонъимбо.

Перед собравшимися – все как на подбор в традиционных кимоно – выступил с приветственной речью главный редактор. Затем в центре приемной поставили гобан, и воцарилась тишина. Мэйдзин, как обычно, подошел к доске и слегка опустил правое плечо. Какие же у него худые колени! Даже веер[26 - Традиционный атрибут игроков в го. – Прим. науч. ред.] казался больше. Седьмой дан Отакэ закрыл глаза и помотал головой.

Мэйдзин встал. Он держал веер, как старый солдат держит меч. Теперь он сел за доску. Кончиками пальцев левой руки он придерживал хакама[27 - Хакама – традиционная японская одежда, представляющая собой шаровары со складками.], а правую слегка сжал. Подняв голову, он посмотрел вперед. Седьмой дан тоже сел. Поклонившись мэйдзину, он взял с доски чашу с черными камнями и поместил ее справа. Сделав второй поклон, он на некоторое время прикрыл глаза.

– Давайте начинать, – сказал мэйдзин тихим голосом, в котором, впрочем, чувствовалась ярость. Как будто недоумевал, к чему все эти церемонии. Может, ему не нравилась нарочитость седьмого дана? Или он хотел сразу же ринуться в бой?

Отакэ открыл глаза и снова зажмурился. Позже, в гостинице Ито, утром в день игры он станет читать Сутру Лотоса. Сейчас же он наверняка медитировал, чтобы успокоиться. Раздался стук камня. На часах было 11:40.

Вся публика сосредоточилась на том, что выберет седьмой дан Отакэ: новое или старое фусэки, хоси или комоку[28 - Фусэки – дебют в го. Традиционные или старые фусэки обычно игрались ходом в комоку (пункты на пересечении третьей и четвертой линии). В 1930-е годы Китани Минору и другой выдающийся игрок, Го Сэйгэн, стали разрабатывать новые варианты ходов, одним из которых стал редкий на тот момент первый ход в угловой хоси (пересечение четвертых линий). Го Сэйгэн и Китани Минору тем самым показали новые стратегии развития для пункта хоси. Сыграв старое фусэки, Отакэ (Китани Минору) выражает почтение к стилю игры мэйдзина. – Прим. науч. ред.]. 1-й ход черных оказался комоку в верхнем правом углу, – 17–4[29 - На гобане 19 линий. Отсчет при записи партии ведется слева направо и снизу вверх, первыми указываются горизонтальные линии, потом – вертикальные.], – традиционным для старого фусэки. И этот ход разрешил одну из главных загадок партии.

Мэйдзин, положив руки на колени, смотрел на доску. Под яркими вспышками фотографов и кинооператоров, снимавших фото- и кинохронику, он, будто никого вокруг не существовало, сидел, сжав губы так плотно, что те даже выдавались вперед. На моей памяти это была третья партия с участием мэйдзина, и каждый раз, когда он садился за доску, я ощущал тихое дуновение, которое буквально освежало и очищало все вокруг.

Прошло пять минут, пока мэйдзин собрался сделать ход. Он будто забыл, что ход нужно отложить.

– Вам нужно сделать отложенный ход, – сказал седьмой дан мэйдзину. – Но похоже, вы очень хотите поставить камень на доску.

Секретарь «Нихон Киин» отвел мэйдзина в соседнюю комнату. Закрыв фусума[30 - Фусума – скользящая дверь, деревянная рама, оклеенная с двух сторон непрозрачной бумагой. Используется для деления традиционной японской комнаты на части.], мэйдзин записал 2-й ход белых и положил в конверт. Отложенный ход недействителен, если кроме игрока его видел кто-то еще.

Затем мэйдзин вернулся к доске.

– Воды нет. – Он послюнявил пальцы и запечатал конверт, затем подписал его. Седьмой дан Отакэ оставил подпись ниже. Конверт положили в другой конверт, побольше, затем распорядитель поставил печать, расписался и положил его в гостиничный сейф.

На этом первая встреча закончилась.

Кимура Ихэй, который хотел сделать фото для заграничных изданий, позвал игроков к доске. После все расслабились, и почтенные игроки седьмого дана собрались вокруг доски и камней. Они спорили о толщине белых камней – три буна и шесть ри, а может, восемь или девять? – пока Кимура, мэйдзин сёги, не сказал:

– Лучшие камни. Разрешите потрогать? – и взял целую горсть.

Многие игроки принесли свои доски для игры в го. Ведь даже один ход игроков в такой партии сделал бы честь любой доске.

После небольшого перерыва начался банкет.

Тогда мэйдзину сёги Кимуре было 34 года, мэйдзину Сэкинэ XIII – 71, а Такаги, мэйдзину рэндзю – 51, все по японскому счету.

10

Мэйдзин Хонъимбо Сюсай родился в 1874 году и за несколько дней до начала партии справил свое шестидесятичетырехлетие в скромном кругу, как и подобало в военное время. Придя в «Коёкан» перед вторым днем игры, он задумчиво спросил:

– Интересно, кто старше, я или гостиница?

Он также рассказал, что в годы Мэйдзи здесь играли восьмой дан Мурасэ Сюхо и мэйдзин Хонъимбо Сюэй.

Игра началась в зале на втором этаже, отделанном в элегантном стиле времен Мэйдзи, где от фусума вплоть до резной панели рамма все было украшено узорами из алых осенних листьев – коё, в честь которых назвали гостиницу; и даже на ширме бёбу с позолотой красовался изящный осенний узор из листьев в стиле школы Корин. В токонома[31 - Токонома – ниша в стене традиционного японского дома, где обычно располагается свиток с живописью и цветочная композиция.] стояли аралия и георгины. Из зала в восемнадцать татами[32 - Примерно 33 м?.] виднелась соседняя приемная в пятнадцать[33 - Примерно 27 м?.], поэтому это украшение не выглядело чрезмерно пышным. Георгины слегка подвяли. Кроме время от времени подававшей чай девушки со старинной детской прической тигомагэ[34 - Волосы, связанные в пучок на макушке.] и заколкой-кандзаси в волосах, никого в зале не было. Из репортеров я оказался единственным, и я же один наблюдал, как веер мэйдзина отражается в черном лакированном подносе со льдом.

Седьмой дан носил кимоно с гербами из черного шелка хабутаэ[35 - Хабутаэ (хаботай) – натуральный тонкий шелк простого плетения.] и поверх него накинул хаори[36 - Хаори – накидка прямого покроя без пуговиц, которая надевается поверх кимоно.], а мэйдзин оделся менее формально, ограничившись только кимоно. Доска тоже была другой.

Вчера, в день открытия, черные и белые сделали по одному ходу, а настоящая битва начиналась сегодня. Размышляя над 3-м ходом черных, седьмой дан Отакэ то обмахивался веером, то сцеплял руки за спиной, то, положив веер на колени, опирался на него локтем и поддерживал щеку ладонью. И пока он думал, мэйдзин вдруг задышал громче. Его плечи заметно двигались от этого дыхания. Но оно было нормальным. Регулярным, как движение волн. Я услышал в нем какое-то страстное напряжение. Как будто что-то овладело мэйдзином. Но сам мэйдзин этого не замечал, и я сам даже ощутил стеснение в груди. Но уже довольно скоро дыхание мэйдзина снова естественным образом выровнялось. Теперь он дышал спокойно, ритмично. Может, это был духовный призыв мэйдзина к бою? Прилив бессознательного вдохновения? Или же его боевой дух и энергия слились и открыли ворота в очищенное состояние полной отрешенности – самадхи? Не это ли делало мэйдзина непобедимым?

Перед тем, как усесться за доску, седьмой дан Отакэ вежливо обратился к мэйдзину:

– Сэнсэй, я прошу прощения, если стану отлучаться во время игры.

– Я тоже. Ночью мне иногда приходится выходить трижды, – сказал мэйдзин, и я удивился тому, что мэйдзин, видимо, не осознавал, насколько чувствителен Отакэ.

Сидя за рабочим столом, я пью много чая и часто отлучаюсь по нужде, а еще у меня бывает понос от нервов. Однако седьмой дан Отакэ страдал этим в высшей степени. На осенних и летних турнирах «Нихон Киин» только он держал рядом глиняный чайничек и прихлебывал большими глотками простой зеленый чай. Го Сэйгэн, достойный противник седьмого дана, тоже страдал за доской от похожего недуга. Я как-то подсчитал, что в течение четырех-пяти часов партии он вставал более десяти раз. Но хотя шестой дан Го не пил столько чая, каждый раз, когда он выходил, через некоторое время из туалета неожиданно доносились звуки. Седьмой дан Отакэ не только ходил по малой нужде. Удивительно, но он оставлял в коридоре хакама и даже развязывал пояс-оби.

Через шесть минут размышлений Отакэ сыграл 3-й ход черных и быстро поднялся:

– Извините.

Он снова поднялся, когда сыграл 5-й ход:

– Извините.

Мэйдзин достал из рукава кимоно «Сикисиму»[37 - «Сикисима» – популярная японская марка сигарет, прекратила существование в 1943 году.] и медленно закурил.

Обдумывая 5-й ход черных, седьмой дан Отакэ то клал руки за пазуху кимоно, то скрещивал их, то клал на колени, то сдувал невидимые пылинки с доски, то переворачивал один из белых камней мэйдзина лицевой стороной. Если у белых камней было две стороны, то лицевой могла считаться та, что без полосок, как у раковин-хамагури, но мало кто обращал на это внимание. Иногда седьмой дан Отакэ переворачивал белый камень, который мэйдзин невдумчиво положил на доску.

Порой во время партии седьмой дан Отакэ полушутливо замечал:

– Сэнсэй, вы так тихи, и мне приходится молчать вместе с вами. Но я предпочитаю шум. Тишина меня нервирует.

В течение игры седьмой дан часто шутил и каламбурил, не всегда удачно, но мэйдзин невозмутимо молчал. Поэтому все остроты седьмого дана пропадали впустую, отчего он чувствовал неловкость и впоследствии стал вести себя более почтительно.

Быть может, профессиональные игроки ведут себя достойно в силу своей зрелости – или же молодые просто не следят за манерами? Во всяком случае, последние порой бывают чересчур развязными. На турнире «Нихон Киин» я как-то видел игрока четвертого дана, который в ожидании хода противника разворачивал на коленях литературный журнал и читал роман. Когда противник ходил, он поднимал голову, думал, делал свой ход, затем снова с безразличным видом принимался за журнал. Похоже, так он хотел позлить противника. Но вскоре, насколько мне известно, этот игрок четвертого дана помешался. Может, у него были слабые нервы, поэтому он не мог спокойно ждать, пока противник сделает ход.

Я слышал, седьмой дан Отакэ и шестой дан Го Сэйгэн как-то ходили к гадателю с вопросом, что нужно сделать, чтобы победить в го. Ответ получили такой: надо забыть о себе, пока ждешь ход противника. Некоторое время спустя шестой дан Онода, судья на последней игре мэйдзина Хонъимбо, не только выиграл турнир «Нихон Киин» без единого поражения, но и в целом продемонстрировал великолепное го. Примечательным было и его отношение к игре. Пока соперник думал над ходом, Онода тихо сидел, закрыв глаза. Он говорил, что пытался избавиться от желания победить. Вскоре после окончания турнира он попал в больницу и умер, так и не узнав о том, что у него был рак желудка. Игрок шестого дана Кубомацу, учитель тогда еще молодого Отакэ, тоже перед смертью показал невиданные успехи на одном из турниров.

Мэйдзин и седьмой дан выказывали напряжение диаметрально противоположным образом: незыблемость и движение, безразличие и нервозность. Мэйдзин погружался в го и даже не вставал, чтобы отойти в уборную. Говорят, что по виду игрока и выражению его лица можно понять, как идет партия, но к мэйдзину это не относилось. Тем не менее седьмой дан Отакэ, несмотря на напряжение, играл сильно и уверенно. Думал он долго, времени ему всегда не хватало, но, почти исчерпав лимит на ходы, он просил игрока, который их записывал, называть секунды, и за последние минуты игры делал сто или сто пятьдесят ходов с такой быстротой, что нервировал своего противника.

Седьмой дан то вставал, то садился – так он готовился к битве, как мэйдзин – тяжело дыша. Однако та волна, в ритме которой опускались и приподнимались узкие плечи мэйдзина, впечатляла меня. Как будто я делался невольным свидетелем неведомой даже ему самому тайны, секрета вдохновения, чистого и незамутненного.

Теперь я полагаю, что это мое впечатление было ошибочным. Возможно, у мэйдзина просто болела грудь. С каждым днем его болезнь сердца ухудшалась, и вероятно, в тот день он ощутил первый легкий приступ. Я не знал об этом, поэтому и ошибся. Но похоже, сам мэйдзин о своей болезни тогда тоже не знал. Он мог не замечать того, как дышит. И, не выказывая на лице ни боли, ни страдания, он ни разу не коснулся груди.