Река Богов

Однажды, будучи на одной конференции и прибежав в зал самый последний момент, она плюхнулась в кожаное кресло рядом с африканским делегатом, восседавшим в свободной позе. Лиза кивнула ему в качестве приветствия. Он тоже ответил ей кивком, похлопывая по подлокотникам кресла. «Надо немного отдышаться. Такое впечатление, что моя собственная душа не может за мной угнаться». Да, нужно подождать отставшую душу. Или, наоборот, догнать саму себя, ушедшую куда-то далеко вперед. Найти какой-то промежуток времени в последовательности событий, не заполненный людьми, вещами, проблемами, совсем чистый промежуток времени, свободный от всего и только ей принадлежащий. Перестать реагировать. Подождать, замереть, дождаться, пока твоя душа нагонит тебя. Ей вдруг захотелось пробежаться. А коль скоро это невозможно, то хоть несколько минут провести наедине со священной рекой…

Лиза бросает взгляд на Томаса Лалла. В его позе она видит груз четырех прошедших лет, видит неуверенность, видит нарастающие сомнения в собственной правоте, явное охлаждение научного пыла и потерю энергии. Когда ты в последний раз горел какой-нибудь страстью? – думает она. Лиза видит пожилого мужчину, для которого смерть – не такая уж далекая перспектива. Он уже почти совсем не похож на того человека, с которым у нее была когда-то грязная интрижка в душе в Оксфорде. Все кончилось, ушло безвозвратно, думает Лиза, и ей становится жаль его. Лалл выглядит таким бесконечно уставшим.

– Скажи-ка, Лиза, не видела ли ты, случаем, Джен?

– Иногда. В магазине и еще на играх «Джейхок». У нее кто-то есть.

– Я знал об этом даже раньше, чем все произошло. Какие-то химические взаимодействия, наверное… Ну, она счастлива?

– В общем, наверное, да. – Лиза, предвидя неизбежный следующий вопрос, замечает: – Но пока никаких детских колясок.

Лалл всматривается в проплывающий мимо берег, в белый туманный храмовый шпиль на фоне туч за темной лини ей деревьев. Буйволы, расположившиеся у береговой кромки, поднимают головы, глядя на судно.

– Я понял, почему Жан-Ив и Анджали так поступили, почему они оставили ей ту фотографию. Мне было не совсем ясно, зачем им было нужно ее передавать. А теперь я понимаю. Ведь Анджали не могла иметь детей. Аж стала их суррогатной дочерью.

– Я думаю, они чувствовали, что обязаны сказать ей правду. Лучше понять, кто ты есть на самом деле, чем вести жизнь, состоящую из иллюзий. Быть человеком – значит избавиться от иллюзий. Ты с этим не согласен, я вижу.

– Я лишен твоей кальвинистской суровости. Меня вполне устраивают мои иллюзии. Не думаю, что у меня хватило бы мужества или душевной черствости так поступить.

Но ты ведь сам тоже ушел, думает Лиза Дурнау. Ты тоже бросил друзей, карьеру, репутацию, любовниц. Тебе было легко вот так повернуться и уйти, не оглянувшись.

– Она искала и нашла тебя, – замечает Лиза вслух.

– У меня нет для нее ответа, – говорит Томас Лалл. – Ну почему всегда на все нужно иметь какие-то ответы? Человек рождается, не зная заранее никаких ответов, он идет по жизни без готовых ответов, он умирает, так и не получив ответа на самые главные вопросы. В этом-то и состоит самая главная загадка. А я ведь не гуру – не твой, не НАСА, не какого-нибудь там сарисина. Все статьи, выступления на телевидении, пресс-конференции? Я их просто придумал мимоходом. Вот и все. «Альтерра»? Тоже нечто такое, что я когда-то придумал от нечего делать.

Лиза Дурнау обеими руками крепко сжимает железную перекладину.

– Лалл, «Альтерры» больше нет.

Лицо Томаса остается бесстрастным. Она пытается вызвать у него хоть какую-то реакцию.

– Ее больше нет, ничего нет. На всех восемнадцати миллионах серверов. Все рухнуло. Больше не существует.

Томас Лалл качает головой. Томас Лалл хмурится. На лбу профессора появляются морщины. И тут Лиза замечает на его лице выражение, которое так хорошо знает: озадаченность, интерес, зарождение некой идеи.

– Какое предположение всегда лежало в основе «Альтерры»? – спрашивает он.

– То, что моделируемая среда….

– …со временем может произвести настоящий интеллект. – Томас произносит эти слова почти скороговоркой. – А что, если мы достигли такого успеха, на который не могли и рассчитывать? Что, если «Альтерра» не породила разум, а сама стала живой… и… сознающей. Калки – десятая аватара Вишну. Он восседает на вершине эволюционной пирамиды «Альтерры» – хранитель и источник жизни. Все существующее происходит от него и состоит из его материи. Он простирает свою длань – и вот появляется другой мир, наполненный жизнью, не часть того, который был раньше, а совсем иной, отдельный, никак не связанный с предыдущим, совершенно ни на что не похожий. Это угроза, благословение или нечто принципиально иное? Он должен знать. Должен проверить на опыте.

– Но если «Альтерра» все-таки рухнула…

Лалл мрачно умолкает, задумчиво покусывает нижнюю губу, всматриваясь в потоки дождя над великой рекой. Лиза Дурнау пытается просчитать все то невозможное, что он сейчас должен принять и осмыслить. Через некоторое время Томас протягивает руку со словами:

– Дай мне твою «Скрижаль». Я должен найти Аж. Если Вишну больше нет, значит, она отключена от сети. Вся ее жизнь – сплошная иллюзия, и теперь даже боги оставили ее. Что она будет думать и чувствовать после подобной трансформации?

Лиза извлекает «Скрижаль» из кожаного чехла и передает ее профессору. И вдруг из компьютера звучит нежная приятная мелодия. От удивления Лалл едва удерживает его в руках. Лиза подхватывает «Скрижаль», не позволив ей проследовать дальше вниз к местам упокоения в вечной мокше на дне Ганга. Лиза видит изображение и слышит голос: Дейли Суарес-Мартин.

– Что-то случилось со Скинией. Она выдала еще один сигнал.

На «Скрижали» появляется новая картинка. Мужчина, уроженец Бхарата. Это очевидно даже на размытом изображении, сделанном с помощью клеточных автоматов. Лиза Дурнау различает воротник куртки в стиле Джавахарлала Неру. Какое же у него невыразимо печальное лицо, думает Лиза.

– Полагаю, вам нужно как можно скорее найти вашего нового товарища, – говорит Дейли Суарес-Мартин. – Его зовут Нандха. Он – Сыщик Кришны.

Она выбегает из дома в серый свет окружающего мира. Дождь заливает. Земля в переулках, много раз перемешанная ступнями женщин, ходящих за водой, давно превратилась в зловонную грязь. Сточные канавы переполнены. На рассвете из своих жалких жилищ на улицы выходят мужчины, чтобы что-то купить или продать, бродят в надежде, что их наймут выкопать траншею под кабель, или просто собираются выпить чашку чаю. А может, хотят взглянуть, стоит ли еще Варанаси или его уже снесли до основания. Они удивленно смотрят на девушку с тилаком Вишну, несущуюся мимо них так, словно сама Кали преследует ее по пятам.

Глаза в темноте. Дом, притулившийся у левой стойки громадной опоры.

– Мы бедные люди, у нас нет ничего из того, что тебе надо, пожалуйста, оставь нас в покое…

Затем звук чиркающей спички, вспышка огня в глухой тьме, фитилек маленькой свечки в глиняной плошке. Почка огня набухает, наполняя светом комнатенку с глиняным полом. И вдруг вопли ужаса.

Машины рычат на нее, металлические конструкции нависают страшной угрозой, время от времени исчезая в пелене дождя. Грохочущие голоса, тела, которые давят и кажутся величиной с громадные тучи на небе. Широкая река хаотического движения и опасностей, источающих запах спиртового топлива. Она каким-то образом оказалась на улице, но не знает как. Ясные указания богов, столь четкие ночью, куда-то испарились с наступлением дня. Впервые она не чувствует разницы между божественным и человеческим. Она не знает, найдет ли дорогу назад в отель.

Помогите мне…

Небеса полнятся хаотическими муаровыми сочетаниями из богов – сливающихся, расплывающихся, перетекающих один в другого, сочетающихся в странных новых конфигурациях.

– Что ты делаешь в этом доме?..

Она кричит, закрывает уши руками, как только голос снова начинает звучать у нее в голове. Женские лица в свете плошки: одно старое, другое помоложе и одно совсем юное. Вопль исходит от пожилой женщины, как будто что-то разрывается у нее внутри.

– Что ты здесь делаешь? Здесь тебе не место!..

Рука, поднятая в мудре, защищающей от дурного глаза. Глаза самой юной девушки расширились от страха и полны слез.

– Убирайся из нашего дома, здесь тебе не место! Посмотрите на нее, посмотрите внимательно… Видите, что они с ней сделали? Да, теперь она носитель зла, джинн, демон! – Старуха раскачивается и, закрыв глаза, стонет. – Прочь отсюда! Это не твой дом, ты не наша сестра!..

Никакие мольбы не помогут. Ответы не будут высказаны вслух. Вопросы не облекутся в слова. И та пожилая женщина… та пожилая женщина… Ее мать, закрывающая рукой глаза, словно Аж ослепила ее, словно Аж излучает какой-то огонь, на который нельзя смотреть прямо. Выбежав на улицу, под бесконечный муссонный дождь, она кричит… из груди ее, из самого сердца вырывается долгий протяжный стон. Теперь она все поняла.

Страх… Он белого цвета, без поверхности и четкой структуры, на него нельзя положить руку, чтобы передвинуть, он словно гниль в самой основе твоего существа, и так хочется попросить, чтобы страх прошел мимо, как туча, но он никогда не пройдет.

Утрата… Она проникает внутрь, во все уголки тела и души, даже в такие, которые, казалось, не имеют никакого отношения к утрате, но стоит всплыть самому легкому воспоминанию, как боль сразу же пронизывает все существо. У утраты красный цвет и запах сгоревших роз.

Отверженность… У нее вкус подступающей тошноты и ощущение страшного мучительного головокружения, как будто идешь по краю высокой каменной стены над морем, которое сверкает и плещется так далеко внизу, что ты даже не можешь точно сказать, где оно… Отверженность коричневого цвета, безнадежного тускло-коричневого цвета.

Отчаяние… Извечное фоновое жужжание, серый шум, наполовину гул, наполовину шипение; всеудушающее, все размазывающее в нечто мягкое и серое. Бесконечный вселенский дождь. Бесконечная вселенская тоска, когда, куда бы ты ни протянул руку, ты всюду коснешься только пустоты. Бесконечное вселенское одиночество. Вот что такое отчаяние.

Желтый цвет – это цвет неуверенности, болезненно желтый. Цвет желчи, желтый, как само безумие, желтый, словно те цветы, что, раскрыв лепестки, облекают тебя ими, и ты кружишься и вращаешься в них до тех пор, пока не перестаешь понимать, что хорошо, а что плохо; те цветы, у которых особый, густой, дурманящий аромат. Желтый цвет, подобный кислоте, разъедающей все, что тебе было до сих пор знакомо, до тех пор, пока ты не оказываешься на гнилой скани из ржавчины, чувствуя себя одновременно и меньше самой маленькой желтой пылинки с цветка, и больше целых городов и стран.

Шок – тупая тяжесть, которая давит на твой мозг и готова размазать его по черепу.

Предательство – прозрачно-голубого цвета, такое холодное, холодное, холодное…

Непонимание подобно волоску на языке.

А гнев тяжел, словно молот, и одновременно настолько легок, что может лететь на собственных крыльях, и цвет у него как у темной-темной ржавчины.