Ворон Волка

Несмотря на то, что я лихорадочно перестраивался из ряда в ряд, сигналил и матерился, время на Яндекс-навигаторе только увеличивалось. Осень в этом году закончилась быстро, уже в середине октября повалил снег и потом началась слякоть, так ненавистная всеми москвичами – то ли снег, то ли дождь, влажность и пронизывающий ветер, как ни одевайся. В этот момент я ненавидел всех – окружающих водителей, тупорыло пялящихся в свои смартфоны, играющие в игры и пролистывающие ленты в инсте и фейсбуке, и от этого нещадно тупящие. Ненавидел свой не очень новый (а скорее всего совсем не новый) BMW, впарили-то мне его как нулевый, но болячки полезли из него сразу же. К сожалению, сам я не разбирался в машинах в достаточной степени, а нанять специалиста по подбору жаба задушила. Вот теперь начала пинаться коробка, что грозило куда бОльшими расходами, чем внезапно перегоревший ксенон или пришедшая в негодность прямо посреди трассы вискомуфта. Ненавидел руководителя, который отпустил меня с таким видом, будто я взял у него тыщу, нет, сто тыщ баксов в долг. А ведь именно я всегда вытаскивал наше подразделение, когда нужно было срочно что-то допилить, остаться вечером, а то и в ночь доделать к утру «кровь из носу». Да и дедуля как-то не вовремя попросил подъехать, будь он неладен… Тут я осекся. Дедушку я любил всем сердцем и такую мысль даже сам себе простить не мог. Несмотря на то, что он позвонил в разгаре рабочего дня со своей просьбой подъехать, несмотря на выпавший только что снег и девятибалльные пробки, несмотря на то, что я так и не сменил резину на своей синей BMW, несмотря на то, что дедуля уже не всегда отдавал себе отчет в том, что делал и говорил, мог по десять раз за вечер переспрашивать одно и тоже, не в состоянии запомнить ничего, я немедленно отпросился с работы и поехал к нему.

Наш дедуля был легендарной личностью. Чистокровный немец из поволжских, сбежавший из родного села от голода продразверстки, в тридцатые скитался голытьбой по городам центральной России, но каким-то чудом прибился к дому-интернату во главе с хорошим педагогом, где его обучили грамоте, математике и другим наукам, благо от рождения тот обладал любознательностью и живым умом.

В начале войны их интернат эвакуировали в Горький, потом начались проблемы с его немецкими корнями. Но тут ему повезло – никаких порочащих связей у него не было, от семьи он ушел еще в детстве и воспитывался в исключительно пролетарском ключе. Комиссар произнес пламенную речь перед комиссией и его, вместо того, чтобы отправить в Казахстан поднимать целину и пропитывать шпалы креазотом, куда отправились все поволжские немцы, направили в разведшколу, благо его чистейший немецкий и отличную успеваемость в школе оценили по достоинству. К тому прибавилось отличное здоровье, сила и истинно арийская внешность.

И хотя учебка проходила очень сжато, до фронта он добрался только к концу 44 го. Но успел отличиться, получил несколько медалей, в том числе за взятие Берлина, потом удачно женился на дочери одного из партийных бонз, прожил полжизни в Восточном Берлине, что-то для кого-то разведывал, постоянно ездил в составе разных делегаций по всему миру, затем осел в Москве в отличной сталинской квартире с видом на Москву-реку и занял почетную должность первого секретаря райкома одного из центральных московских районов.

С началом перестройки он, как и большинство его сверстников, был сильно разочарован, плюнул на все, уволился и всего себя посвятил мне, своему внуку. Сказал – раз уж ты на четверть немец, должен знать немецкий, как родной! – и, поскольку был всегда последователен в своих действиях, своего он добился.

По своему детству помню, как любил он на семейных застольях рассказывать о своих командировках, о дальних и ближних, но совершенно недоступных для простого человека странах, о Париже, Риме и Мехико… Но, когда я уже вырос, я понял, что, как ни пытались мы вытянуть хоть что-то о войне, ничего не удавалось. Из подвыпившего доброжелательного балагура и души компании он превращался в оловянного солдатика со стальными глазами. Он вздыхал, настроение его падало, он начинал говорить какими-то общими фразами, махал рукой и поток его красноречия тут же иссякал. После этого он обычно устало уходил в себя, отвечал невпопад и больше не участвовал в застольных беседах.

Наконец я вырвался из объятий Садового кольца на относительно свободный проспект, поднадавил на газ, и, сделав пару поворотов, свернул во двор через арку сталинки, отгороженной шлагбаумом, а оттого более-менее свободной, и припарковался на привычное место у подъезда.

Слышал дедуля уже не очень, но после десятого звонка в дверь, когда я уже собрался спускаться в машину за ключами, которые всегда возил с собой, я наконец услышал его шаркания по коридору и звук отпираемого замка. Отворилась дверь и довольный дедуля, отставив в сторону свою трость, обнял меня. Я, разумеется, в ответ прижал его к себе, да он бы и упал без моих объятий – ноги совсем плохо держали его. Не разжимая объятий, я подал ему трость, и лишь потом отпустил. Он оперся об нее и пошаркал в сторону кухни, сделав знак следовать за ним.

Сердце мое сжалось. В этой квартире после смерти бабули поселился дух старости. Не знаю, с чем его сравнить – смесь запаха лекарств, непроветренных комнат с не расклеенными с прошлой зимы рамами, недоубранной пыли и недомытой посуды, недовынесенного мусора и недосмытого унитаза.

На кухне дедуля сел за стол, вернувшись к своей недопитой чашке чая.

– Хочешь чаю, наливай, я заварил, а хочешь кофе – сам свари. – кинул он мне.

Я решил, что хочу кофе, снял со стены турку с причудливой чеканкой, привезенной дедулей еще в бытность берлинской деятельности из каких-то экзотических стран и поставил кофе на огонь плиты. Вообще его дом всегда был забит причудливыми вещами, привезенными из его многочисленных поездок – как просто сувенирами, масками, вырезанными из разноцветного дерева фигурками слонов, медведей, черепашек и рыбок до вполне утилитарных вещей, таких, как эта турка, шкатулок, посуды и даже предметов мебели. Когда я приезжал к дедуле в гости в детстве, мне казалось, что я попадаю в какую-то волшебную комнату, наполненную чудесами и сокровищами.

Я ждал, когда закипит кофе в турке, дедуля вел непринужденный разговор – он был мастером дипломатических непринужденных разговоров. Понятно было, что не за этим позвал он меня, хотя внимательно выслушивал мои новости о работе, о расставании с очередной пассией, о проблемах с поломкой машины. Но он лишь бессильно кивал головой. В очередной раз мне стало не по себе, горько было смотреть на него. Даже я помнил его мощным, здоровым и сильным мужиком, который на любую проблему мог и совет дать, и байку из жизни поучительную рассказать, а когда нужна реальная помощь, то и позвонить кому нужно, и поехать, и помочь реальным делом – от получения номеров на новый авто до починки сарая на даче каким-нибудь знакомым. А уж в авто разбирался досконально, не то, что я типичный гуманитарий.

Сейчас же было очевидно, что он не только не сможет помочь, но и скорее всего, не до конца понимает мои проблемы. Современный язык стал для него сложнее немецкого и английского, который он знал до сих пор в совершенстве, а вот все эти наши митинги, дедлайны, инстаграмы, кринж, лол и прочие слова новояза были ему совершенно непонятны. Ему оставалось только поддакивать и качать головой. Увидев это, я осекся и спросил:

– А как твои дела?

– Алекс – вздохнул он. Дедуля с самого рождения называл меня так, на немецкий манер. Когда я был мелкий, меня это бесило, эти именем меня дразнил двор и начальная школа. Но со временем я привык и даже стал гордиться таким именем и теперь не представлял себя без него, хотя по паспорту оставался Алексеем.

– Алекс, – повторил он, – Сегодня я проснулся с отчетливым пониманием, что до Нового Года я не доживу. – решительно выдохнул дедуля. Я уже набрал воздуха в грудь, чтобы возразить ему, но он резко отмахнулся и покачал головой

– Не надо меня успокаивать, я никогда раньше ничего подобного не говорил. Но этой ночью отчетливо понял, что осталось мне совсем немного. Документы на все мое имущество лежат в верхнем ящике стола, ты же знаешь, у меня точно все в порядке, завещание у нотариуса, визитка сверху на документах. Твоему непутевому отцу я не оставляю ничего, но вот в тебе я вижу потенциал. Поверь мне, в людях я разбираюсь. – он усмехнулся и сверкнул по-прежнему живыми глазами сквозь седые густые брови.

– И еще, Алекс, знаешь, этой ночью вся жизнь пронеслась передо мной. Как фильм на быстрой перемотке, я даже проспал до обеда, чего со мной уже лет 10 не было. Даже то, чего я никогда и не помнил, и помнить не мог. – Я заинтересованно посмотрел на него и он продолжил:

– Я поступил в пару к Кузьмичу поздно, в самом конце 44, когда наши подошли вплотную к Варшаве. Почему-то я сразу глянулся командиру нашему, он начал доверять нам самые сложные операции и самые ответственные задания. Всегда приговаривал, что я истинный ариец – чистая немецкая речь, чистая немецкая внешность плюс решительность и отвага. Ну еще бы – юношеский максимализм, помноженный на понимание того, что за любой прокол можно тут же, по докладной записке особиста отправиться к своим поднимать Казахскую целину.

Много раз мы оказывались в тылу врага, но все задания удавалось выполнять играючи, Кузьмич обладал непревзойденным артистизмом и находчивостью, а моя чистая внешность и речь всегда вводила врага в заблуждение. Но приходилось и убивать врага. – глаза дедули приняли такой же знакомый стальной оттенок, как и раньше в таких ситуациях.

– Знаешь, Алекс, в таких случаях нужно быть абсолютно, на сто, нет, на сто пятьдесят процентов быть уверенным в своей правоте. Мало того, что правоте, еще и в полной уверенности, что если не ты, то тебя. А иначе нормальному адекватному человеку очень трудно убить другого человека, особенно, если ты видишь его в первый раз и он тебе ничего плохого не сделал. Это в нынешних фильмах показывают, как легко люди расстреливают друг друга. На самом деле это очень-очень трудно, и вспоминать об этом всю оставшуюся жизнь мне хотелось меньше всего. А уж сколько мне довелось видеть смерти, наша часть освобождала и концлагеря… Разрушенные города, голод, горы трупов с обоих сторон и море горя… – дедуля смахнул слезу, дернул головой

– Скажи, зачем об этом рассказывать? Вот я никогда и не рассказывал. – он допил чашку чая и налил себе еще, успокоился.

– В апреле 45 в воздухе уже витал запах Победы, который смешивался с весной, цветущими садами в пригородах Берлина, с цветами по обочинам пыльных дорог. Сердце пело, казалось – еще один миг, еще один решительный шаг – и все это безумие закончится и впереди вся жизнь, наполненная новыми открытиями, любовью молодых девчонок и мирным трудом. В эти дни трудно было встретить недовольное лицо, все были добродушны и благожелательны. И в такой момент нас вызвал командир и потребовал уточнить численность и расположение врага. Я помню, что мы с каким-то задором и радостью взялись за это задание, ибо знали, что каждое наше действие и усилие приближает долгожданную Победу.

Мы с Кузьмичом играючи разработали план, карта окрестных кварталов у нас уже была и изучили мы ее досконально. Мы были на таком душевном подъеме, что нам казалось, что море по колено и горы по плечо, что все удастся и получится в лучшем виде, сейчас бы я сказал, что это была самая настоящая эйфория.

И удача снова сопутствовала нам – удалось взять большую шишку с адъютантом, в сумерках мы стали уходить по опустевшим безжизненным кварталам, зияющим темными, неосвещенными окнами. Но началась погоня, пришлось отстреливаться, прячась в темных арках и подъездах домов.

– Вот и скажи, Алекс, было бы тебе интересно слушать это? – дедуля отхлебнул чаю и съел ложечку варенья.

– Конечно! – я ни разу не слышал от него так много сразу про войну, – расскажи, что дальше-то было?

– А в том-то и дело, что дальше я ничего не помнил. Очнулся уже после Победы в госпитале с контузией. Мне потом рассказали, что нас накрыл дружественный огонь, как всегда какая-то несогласованность в действиях – кто-то отдал приказ накрыть артиллерией весь квартал расположения противника. Кузьмича с немецкой шишкой накрыло почти прямым попаданием, а мы с адъютантом оказались под завалами дома.

Наши через день перешли в наступление, а меня уже тыловые части нашли – я стонал под завалами в обнимку с мертвым адъютантом, чуть не добили – внешность на этот раз сыграла против меня, но каким-то чудом разобрались и направили в госпиталь. Как видишь – ничего героического. – развел руками дедуля.

Я был разочарован и обескуражен. Неужели ради этого вызвал меня дедуля? Оторвал от работы, которой всегда предавал очень большое значение – всегда говорил, что для мужчины работа всегда превыше всего. Дедуля увидел недоумение в моих глазах и сказал:

– Но сегодня ночью я сам не понял – сон это или воспоминания? Но я очень отчетливо вспомнил все, что происходило в эти два дня под завалами. Поэтому я и вызвал тебя, возможно эта информация покажется тебе важной. – по лицу его пробежала улыбка и глаза хитро заблестели. – Сам понимаешь, память моя не та уже, до завтра могу и забыть.

Сначала я внутренне возмутился – дед навыдумывал небылиц, приснилось ему, видите ли что-то, а он меня дергает и собирается сказки понарассказывать. Но любопытство взяло свое и я сказал:

– Чтож, рассказывай свой сон, – плеснул еще чашку кофе и достал с полки печенье, которое сам же недавно привез ему из магазина. Дедуля все равно его не ел и держал для гостей. Снова упрекнул себя за вспышку раздражения на дедулю. В конце концов, даже если он просто хотел поболтать, разве я вправе ему в этом отказывать? Пусть рассказывает. Я устроился поудобнее на кухонном стуле и приготовился слушать.

Мы убегали от немцев по улице. С пленниками это ужасно неудобно – они совершенно не хотели бежать с нами и делали все, чтобы погоня нас настигла, приходилось грубо пинать их и постоянно угрожать. Пару раз нам везло – мы ныряли во двор и он оказывался проходным, один раз заскочили в подъезд дома и выскочили с другой стороны дома, но не все дома были такими, да и враги нас неизбежно настигали. Я с адъютантом бежал впереди, Кузьмич с языком – сзади. Мы уже вбегали в очередной подъезд дома, как вдруг улицу будто разорвало – дома вместе с крышами, окнами и мостовой взлетели вверх и упали обратно. Стекла окон брызнули во все стороны, будто дождь, словно камнепад посыпалась черепица с крыш, начали складываться стены, бревна и доски перекрытий, поднимая вековую пыль, полетели вниз, увлекая за собой оставленную мебель и домашнюю утварь. Кузьмича вместе с его пленником разорвало, словно воздушный шарик – я видел клочья одежды, мяса и костей, разлетевшихся с места, где они только что стояли.

Через миг все было кончено – я валялся посреди небольшого, не более 2х2 метра помещения, образованного обрушившимися бревнами, досками и обломками стен. Пленник был рядом, на расстоянии вытянутой руки. Видимо, на какое-то время я потерял сознание, меня сильно приложило по голове то ли кирпичами, рассыпанными по комнате, то ли досками и бревнами, образующими безобразные завалы вокруг. Голова гудела, как колокол, из порезов и ушибов стекала кровь за шиворот, прилипала к телу пропитанная ею нательная рубаха.

Я пошевелил руками и ногами. Вроде все на месте. Синяки и порезы – не в счет – заживут. Пленнику повезло меньше – он лежал в углу, придавленный бревнами и досками и стонал. Когда я привстал, он испуганно задергался, как испуганная курица, которую несут отрубать голову.

«Слава Богу» – подумал я. Если бы он не был зажат, то точно прикончил бы меня, пока я был в отключке.

«Отлично!» – отметил я про себя, – «Теперь подумаем, как доставить тебя в расположение части!»

Я огляделся и принялся искать лаз наружу. Но его не было, ни одна доска не поддавалась, наоборот, мои действия вызывали обвалы, которые только скрадывали наше и так небольшое жизненное пространство и вызывало острую головную боль. Начало тошнить так, что потемнело в глазах, я решил, что это оттого, что наглотался пыли рушившихся домов и дыма окружавших нас пожарищ.

«Черт» – я выругался и сплюнул накопившуюся во рту пыль. «Похоже мы с этим немцем застряли в этом каменном мешке». Пленник стонал в углу, придавленный завалом. Захотелось подойти и пнуть сапогом как следует его фашистскую харю. Но я не смог сделать шаг в его сторону – голова закружилась так, что я сам рухнул рядом с ним.

«Сотрясение мозга» – понял я. – «Причем довольно сильное».

Я подполз к немцу и увидел, что он плачет. Еще бы – было от чего – рука его была вывернута совершенно неестественным образом и зажата между двумя балками перекрытия, концы которых скрывались под завалами стен. Пока я был в отключке, он пытался высвободить руку, но только сделал себе хуже – разорвал китель и вывернул руку еще сильнее, теперь раздробленная кость при каждом движении рвала живые ткани. Кровь стекала по кителю на форменные штаны и капала на пыльный кирпич.

«Да, выглядишь ты неважнецки» – сказал я про себя. Он же тихо ругался на немецком.

«Что, больно?» – спросил я его наконец. Он повернулся ко мне, но ничего не ответил, только в последних отблесках света уходящего дня увидел его глаза, полные слез, боли и страха.

«Воды» – прошептал он. Мне вдруг стало жалко этого уже взрослого, уставшего мужика, испытывающего сейчас ни с чем не сравнимую боль, я отстегнул от пояса на две трети полную фляжку и поднес к его губам. Он жадно отпил два глотка, больше я ему не дал. Он вымученно, сквозь слезы улыбнулся и поблагодарил.

«Как зовут тебя, парниша?» – спросил он

«Саша» – ответил я

«А меня – Вольфрам» – ответил он, – «Редкое имя, да?» – и попытался улыбнуться опять. Но глаза его кричали о боли.

«Саша, помоги мне, не могу больше» – попросил он. Я подложил под него кирпичи так, чтобы он не висел на переломанной руке, и ему стало легче, он перестал стонать.

«Еще полчаса и мы с Германом – он махнул рукой в сторону, где погибли наши товарищи – сбежали бы и улетели из Германии. И чего вы хотели у нас узнать? Кругом паника и бардак, никто ничего не знает – ни количества техники, ни людей, ни боеприпасов. Все бегут, не зная куда и откуда.»

Наступила ночь, мы попеременно забывались сном на неудобном ложе из кирпичей и досок, постоянно прерываемым то далекой канонадой, то близкими разрывами. Утром началось наступление – снова взрывы, стрельба, крики. Но я не стал тратить силы на попытки привлечь внимание – было совершенно очевидно, что в пылу боя никто не обратит внимания на стоны из-под завалов.

Так прошел еще один день. К вечеру немец все реже приходил в себя, в бреду звал Марию, просил воды, рыдал в голос, вспоминал детей, какой-то Людерец и проклинал Де Бирс… Вначале я пытался уловить смысл его бреда, но не смог и плюнул.

«Саша!» – позвал меня Вольфрам, когда все на улице стихло, и на руины города стала опускаться темнота. – «У меня началось заражение крови». – и снова впал в забытье.

Я потрогал его. Он был горячим, лоб покрыла испарина, сердце колотилось, как бешеное, кожа вокруг плеча посинела – это было видно даже в опускающейся тьме. Кроме того, судя по всему, была очень большая потеря крови – из предплечья с каждым ударом вытекало по капле. Я понял, что ему совсем немного осталось. Я принялся кричать – я искренне верил, что улицы заняты нашими, что в госпитале ему помогут – отрежут руку, но Вольфрам останется жить. Но ответа не было.

Силы стали покидать и меня, я тоже рухнул рядом с ним, голова раскалывалась, болели глаза, не переставало тошнить, совершенно не хотелось есть, но нестерпимо хотелось пить. Ночь накрыла камеру, из которой не было выхода. Я забылся на обломках кирпичей. Не знаю, сколько прошло времени, как я проснулся от шипения из угла с немцем.

Превозмогая накатившую боль, я подполз к Вольфраму.

«Саша, – прошипел он иссохшими губами. – воды!» Я достал фляжку и нащупал его лицо. Оно горело – я не представлял, что человеческое тело может быть такой температуры. Даже сквозь китель чувствовалось как неровно и быстро стучит его сердце. Я вылил последние капли в его пересохший рот.

«Спасибо, Саша. Я умираю, Саша. Ты хороший человек. Ты как мог, облегчил мои муки, хотя и мог просто пристрелить. Я не хочу, чтобы ты думал, что я враг. Меня умело убедили, наобещали, вселили в сердце злость и ненависть. Прости меня.»

«Я прощаю тебя. Ты достаточно пострадал» – только и смог ответить я.

«Я расскажу тебе свою тайну, вдруг ты выживешь и тебе она пригодится» – сказал Вольфрам.

Каждое предложение давалось ему все труднее и труднее. Иногда он забывался между фразами. Я был ненамного лучше – силы иногда оставляли и меня, поэтому в памяти остались обрывки фраз, из которых сейчас я не могу соткать полную картину.

Он рассказывал о том, что родился в Юго-Западной Африке, железной дороге Людерец-Зейхам, на которой работал его отец, об алмазной лихорадке, о проигрыше Германии в Великой войне, о Южно-Африканском Союзе, о грабительских ставках Де Бирс… О том, что работал в Колманскопе, о найденных крупных алмазах, которые не сдавал за бесценок, потому что сильно упали цены после Великой депрессии. О том, что поддался на красивые слова о великой нации и о новых обещанных землях и пошел добровольцем. И, наконец, о том, что перед тем, как уплыть в Германию попал в больницу и замуровал все алмазы в цемент штукатурки над оконным проемом 12-й палаты больницы Колманскопа.

– Вот и все, Алекс. – Завершил свой рассказ дедуля и дал понять, что очень сильно устал.

Я обнялся с дедулей на прощание и отправился домой по пустой ночной Москве.

«Бред какой-то!» – Думал я. «Не, ну понятно, уже 90 стукнуло. Придумал целую историю. Главное, еще какой-то Кильманшток…. Или нет, Квартаскоп….Не, там холм какой-то с фамилией… Ладно, посмотрю как-нибудь на досуге.»

***

А через 2 недели, когда на Москву упал первый трескучий заморозок, дедули не стало. Я как обычно позвонил ему узнать, как дела, но он не поднял трубку. Целый день я названивал, а он так и не отвечал.

«Не слышит телефон», – решил я, и утром направился к нему в гости.

Тщетно давил я кнопку дверного звонка – сигнал пиликал в квартире, но шарканья шагов по коридору я так и не услышал. Пришлось спускаться в машину и брать собственный ключ. Потом были похороны, оформление бумаг, разборки с родственниками, объявившимися откуда ни возьмись и принявшимися копаться в дедулином белье. Это было неприятно, но пришлось все это пережить. И только спустя полгода, когда круги на воде после его смерти стали утихать, я опять вспомнил об этой истории, фактически о последнем разговоре с дедулей.

Стоило мне набрать в строке поисковика слова Колманскоп, как на меня посыпалось куча информации о затерянном в песках пустыни Намиб пустынном городе, который когда-то был центром алмазной лихорадки, успел побыть самым богатым городом Африки, пережить яркий, но краткий расцвет, когда в баре города можно было выпить любое шампанское из Франции с ледника, когда любые новинки техники появлялись в этом городе первыми на Африканском континенте. Где появился первый рентгеновский аппарат, но не для лечения, а для поиска украденных и спрятанных внутри себя старателями алмазов. Где посреди пустыни производили лед, варили пиво и пекли хлеб.

Однако очень недолго просуществовал этот чудесный город, очень быстро россыпи исчерпались, город стал приходить в упадок и был полностью покинут в 50-х годах двадцатого века и стал попросту заноситься песками окружающей его пустыни.

Все отрывочные сведения, переданные дедуле Вольфрамом, так или иначе подтвердились. Действительно, алмазы были открыты в период немецкой колонизации Юго-Западной Африки, действительно при строительстве железной дороги от Людерица вглубь материка через пески пустыни Намиб. Действительно, после Великой войны, так до начала Второй Мировой называли Первую, эта территория вышла из-под контроля Германии и стала управляться Южно-Африканским Союзом, прародителем нынешней ЮАР, а месторождения отдали под контроль британской Де Бирс. Имело место и значительное падение цен на бриллианты после Великой Депрессии (что вполне логично), в связи с чем рентабельность добычи алмазов в Колманскопе значительно упала.

Сведения в русскоязычном интернете были представлены на куче сайтов, но по сути были сплошным копипастом, сплошным набором одинаковых фраз, явно когда-то кем-то переведенных с какого-то иностранного источника. Пришлось включить английский и, в первую очередь, немецкий и начать изучать иностранные источники. Но ничего кардинально нового из ни тоже почерпнуть не удалось. Вся история города была как на ладони – от самого основания до полного запустения. Мне даже стало казаться, что имеет место какой-то заговор – но как досконально я ни пытался изучить его историю, все упиралось в относительно стандартную версию со стандартным набором фраз. Тем не менее, все сведения, которые я находил в интернете, подтверждали слова, переданные дедулей при последнем разговоре. И это приводило меня во все большее замешательство.