Зелёный город

Я отвернулся от каньона и пошел прочь, вглубь долины. Теперь я знал своего врага. Он был хитер, он был безжалостен, и он питался моими страхами. И я больше не дам ему этой пищи.

Я шел через долину, которая теперь казалась огромной, выбеленной костью. Каньон, в котором исчезла тень, остался позади, но ощущение враждебного присутствия не покинуло меня. Оно лишь сменило форму, разлилось по всей земле, впиталось в серую пыль. Теперь врагом была сама долина.

Пейзаж начал меняться. Искривленные деревья и скальные выступы пропали, уступив место идеально ровной, бесконечной равнине. И тогда я увидел их.

Сначала они показались мне просто камнями или редкими, высохшими кустами вдалеке. Но потом я понял, что они движутся. Медленно, бесцельно, они брели по равнине, не издавая ни звука. Их были сотни, может быть, тысячи. Целый легион.

Я остановился, сжимая посох. Подойдя ближе, я различил их фигуры. Меня окружали люди.

Я не слышал их дыхания. Каждый был одет в чистое, но бесформенное серое рубище, они стояли без всякого порядка, пустыми взглядами уставившись за горизонт. Среди этих людей были мужчины и женщины, старики и дети. Под их кожей будто бы не было ни кровинки, таким безукоризненно белыми казались их лица. Это были души тех, кто сдался этой долине, кто позволил озеру пустоты забрать их глаза, а тени – их волю.

Сначала я решил обойти их. Я свернул вправо, намереваясь оставить безмолвную толпу далеко в стороне. Но стоило мне изменить курс, как и они, словно подчиняясь единому, неслышимому приказу, начали смещаться, плавно перекрывая мне путь. Я повернул влево – и снова живая стена медленно двинулась мне наперерез. Куда бы я ни шел, они оказывались передо мной. Это была не статичная толпа, а движущийся, живой лабиринт, и я был в его центре.

Я понял, что пути назад нет. Мне нужно было пройти сквозь них.

Я осторожно пробирался мимо, стараясь никак не коснуться ни одного из них. Казалось, никто не знал о моём присутствии, однако я чувствовал, что они, как и та тень, следили за мной. Их взгляды не были пустыми – они были всасывающими.

Тогда я и заметил перемену.

В глазах каждого из окружения загорелись жёлтые огоньки. Сначала тусклые, как пламя угасающей свечи, постепенно они становились ярче – настолько, что смотреть было невозможно. Я сощурил глаза, но это не помогло. Теперь легион мёртвых смотрел на меня. Желтизна их глаз не освещала ровным счетом ничего. Никто, в том числе и я, не отбрасывал тени. А сияние становилось ярче.

Я слышал этот свет. Неровным гудением он вливался в мои уши, заставляя их болеть.

Я опустил голову и двинулся вперед, выставив перед собой посох. Первым, кого я коснулся, был старик с длинной седой бородой. Дерево моего посоха коснулось его плеча, и он безмолвно отступил. Я сделал еще шаг, раздвигая толпу. Они были как густая вода, как вязкий туман – не оказывали сопротивления, но их близость была удушающей.

Один раз я оступился, и моя рука случайно коснулась рукава проходившей мимо женщины. Ледяной холод, не имеющий ничего общего с морозом, пронзил мою руку до самого плеча. Силы покинули меня, ноги подогнулись. Я почувствовал, как слабеет хватка на посохе. Этого они и ждали.

Они окружили меня. Я почувствовал, как их руки легли мне на плечи, на спину. С каждым мгновением под этими ледяными ладонями моя собственная воля таяла, как снег на солнце. Они не хотели меня убить. Они хотели, чтобы я стал одним из них. Чтобы я остался здесь, в этом безмолвном, бездумном покое, забыв о Саре, о Давиде, о солнце и зеленой траве. Еще немного – и разорвут. Не плоть мою, но душу.

Последним, что я вспомнил, были лица моих жены и сына.

Я зажмурился, отсекая от себя их мертвые, желтые глаза. Я закричал в своем разуме, призывая образы тех, кого любил. Смеющееся лицо Сары. Крохотные пальчики Давида, сжимающие мой. Я цеплялся за эти воспоминания, как утопающий цепляется за обломок доски. Это был мой свет против их пустоты.

Заблеяла овца.

Не по-настояшему. Этот звук родился в моей памяти, звук жизни, за которую я пришел сюда бороться.

Этот звук разорвал их оцепенение. Я почувствовал, как ледяные руки дрогнули и отпустили меня. Я открыл глаза, вскинул посох и, издав крик, который наконец вырвался из моего горла, ринулся вперед, расталкивая их. Они расступались, их желтые глаза на мгновение погасли от звука моего живого голоса.

Я бежал, спотыкаясь и падая, пока не вырвался из последних рядов этой призрачной армии. Обернувшись, я увидел, что они снова сомкнули свои ряды и продолжили свое медленное, бесцельное шествие, будто меня никогда и не было.

Я стоял один посреди равнины, задыхаясь. Я прошел сквозь легион отчаяния. И теперь я знал, что худшее испытание еще впереди.

Земля снова изменилась. Равнина пошла волнами, превращаясь в бесконечное поле маленьких, одинаковых холмиков, взрывавших землю, как пузыри на поверхности кипящей смолы. Это было кладбище. Тысячи безымянных могил без крестов и имен.

Я шел через бессчетное количество безмолвных рядов, и скорбь этого места давила на меня тяжелее, чем низкое серое небо. Но это была не та скорбь, что очищает душу слезами. Это была тяжелая, беспросветная тоска тех, кто умер без надежды.

И тогда я увидел его.

Сначала это был просто еще один силуэт, маячивший впереди. Но он не был похож на пустые оболочки из легиона мертвых. Он двигался целеустремленно, будто искал что-то. Подойдя ближе, я понял, что это мальчик. Совсем ещё мальчик, он был едва ли старше восьми лет. И что-то в его облике казалось мне невероятно знакомым.

После всего пережитого я опасался его, но он просто шёл рядом, и постепенно моя тревога улеглась. Мы шли молча среди могил.

За каждый пройденный час что-то изменялось. Сначала я не замечал этого, но ребёнок, изо всех сил старавшийся догнать меня, выровнял шаг. Он стал старше.

С его щёк исчезла детская припухлость, и в нём прибавилось сил. Волосы стали длиннее, лицо покрылось первым юношеским пушком. Он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен на могильные холмы впереди, но я смотрел на него. Шло время, мы тоже шли. Мальчик старел. Моя догадка, холодная и страшная, оказалась верна: это был я.

Вот «я» достиг моего возраста. Точная копия, вплоть до шрама над бровью, оставленного рогом упрямого барана. А после «я» стал старше самого себя.

Я с ужасом и каким-то болезненным интересом следил за этим преображением. На его лице пролегла тень усталости, которая не исчезала. Сила, наполнявшая его стан, начала иссякать, словно утекая в серую землю под ногами. Его плечи, некогда прямые, опустились под тяжестью невидимых лет. Уверенный шаг, который я так хорошо знал, сменился шарканьем человека, идущего против сильного, беспощадного ветра.

Он остановился и, тяжело дыша, повернулся ко мне. Это был не мудрый, спокойный старец. Это было мое собственное отчаяние, облеченное в плоть. Его глаза, мои глаза, были полны не света, а серого пепла сожженных надежд.

– Все напрасно, – прохрипел он голосом, похожим на шорох сухих листьев. – Твоя вера – ложь. Твоя любовь станет прахом. Твой сын забудет твое лицо. Ты закончишь здесь. Как и я. Как все мы.

С этими словами он бросился на меня. Это не была атака воина. Это было нападение существа, сотканного из пыли и сожаления. Он не пытался ударить – он пытался вцепиться в меня, повалить, утащить за собой в один из этих безымянных холмов, который дымился у его ног, словно свежевырытая могила. Его хватка была слабой, но холодной, и от этого прикосновения моя собственная решимость начала колебаться. Я боролся не с ним. Я боролся с его правдой, с его безнадежностью, которая шептала мне, что он прав.

Он вцепился мне в одежду, его лицо было в нескольких дюймах от моего. Я видел в его глазах всю боль, всю усталость, все разочарования, которые ждали меня впереди, если я сдамся.

– Нет! – выкрикнул я, и этот крик был не голосом, а волей. – Моя жизнь – не твоя!

Я оттолкнул его от себя со всей силой. Он отлетел назад, и его старческое тело не выдержало удара. Но он не упал. Его фигура задрожала, пошла рябью, как отражение в воде. Он начал рассыпаться, теряя форму. Кожа, одежда, кости – все обратилось в серый прах, который вихрем осел на землю.

И на том месте, где он стоял, из земли вырос новый, свежий могильный холм.

На мгновение, на самой его вершине, я увидел призрачный образ младенца – себя самого, – который плакал, начиная новый бессмысленный круг. А затем и он исчез, оставив после себя лишь тишину и еще одну безымянную могилу на бесконечном кладбище.

Я прошел самое страшное испытание. Долина показала мне мою жизнь, лишенную смысла, и я отверг ее. Но цена этой победы была высока: я только что похоронил сам себя.

Кладбище осталось позади. Я не обернулся, чтобы посмотреть на холм, под которым похоронил свое отчаяние. Я шел вперед, и во мне была пустота. Не та мертвая пустота озера, а чистота выжженной земли, готовой принять новое семя. Я был изранен, измучен, но я был свободен от страха собственной ничтожности.

И в этой очищенной тишине я услышал его. Настоящий звук.

Тихое, слабое, прерывающееся блеянье.

Оно доносилось издалека, едва различимое, как биение сердца умирающего птенца. Но для меня оно прозвучало громче трубного гласа. Это была она. Моя овца. Она была жива.

Вся усталость, вся боль в израненном теле отступили. Цель, которую я почти потерял в лабиринтах собственной души, снова стала ясной и зримой. Я пошел на звук, и земля под ногами становилась все тверже, превращаясь из пыли в спекшийся, потрескавшийся камень. Воздух стал холоднее, он пах вековой плесенью и злом, которое было старше самих скал.

Я понял, что иду к самому сердцу этой долины, к ее темному и гнилому средоточию.

И я увидел его.

Оно стояло в центре огромного каменистого плато, единственное дерево на многие мили вокруг. Это был памятник смерти. Гигантский, чудовищный, высохший остов, чьи черные ветви-когти царапали низкое серое небо. Его ствол был искривлен в безмолвном крике, а кора напоминала корку запекшейся крови. От него исходила не тень, а сама тьма – плотная, осязаемая, ледяная. Та самая Тень, что преследовала меня, что принимала облик моей жены, была лишь отголоском, слугой этой первозданной мерзости. Это была ее обитель зла.

А у самого подножия, запутавшись в толстых, похожих на змей корнях, что змеились по каменной земле, лежала она. Моя овца.

Она была жива, но едва дышала. Ее шерсть была вся в колтунах и серой пыли, бока ввалились от голода, а в больших, темных глазах уже не было страха – лишь тупое, покорное ожидание конца. Она была в плену.

Я сжал посох и шагнул на плато.

Как только моя нога коснулась черного камня, дерево ожило.

Земля подо мной содрогнулась, и корни-щупальца с сухим скрежетом пришли в движение. Они взметнулись, как кнуты, рассекая воздух и обрушиваясь на то место, где я только что стоял. Каменная крошка брызнула во все стороны. Я отскочил, выставляя перед собой посох. Один из корней, толщиной с мою руку, хлестнул по нему с такой силой, что дерево загудело, а мои пальцы онемели от удара.

Я оказался в центре бешеной пляски. Корни атаковали со всех сторон, пытаясь сбить меня с ног, опутать, раздавить. Я отбивался, кружась на месте. Мой посох стал продолжением моих рук. Я бил по узловатым суставам корней, и они отдергивались с сухим треском, но на место одного тут же приходили два других. Это была битва не на жизнь, а на смерть, прямо у порога самого ада.

В короткой передышке, когда дерево будто набиралось сил для новой атаки, мой взгляд упал на овцу. Она подняла голову и смотрела на меня. Ее тихое блеянье было почти неслышным за скрежетом корней, но я его услышал. Она умирала от жажды и голода.

И тогда я понял, что должен сделать. Победить этого монстра силой было невозможно. Его можно было победить только жизнью.

Не обращая внимания на приближающиеся корни, я припал на одно колено, прикрывая овцу своим телом. Я сорвал с пояса флягу. В ней оставалось всего несколько капель, которые я берег для себя, но я выплеснул их на ее сухие, спекшиеся губы. Она жадно сглотнула. Затем я достал из-за пазухи последний, зачерствевший кусок хлеба. Отломив крошку, я вложил ее ей в рот.

Это был акт чистого безумия. Акт милосердия перед лицом врага.

Один из корней, острый как копье, ударил меня в спину. Боль обожгла меня, но я не пошевелился, пока овца не проглотила хлеб. Остаток лепешки выпал из моих ослабевших пальцев и упал на черный камень у самого основания чудовищного дерева.

В то же мгновение все замерло. Корни застыли в воздухе. Ветер стих. Дерево-монстр, казалось, в недоумении склонилось, разглядывая то, что произошло у его подножия.

Там, куда упали крошки моего хлеба, смоченные последней каплей моей воды, на мертвом черном камне что-то изменилось. Сначала это был едва заметный огонек, крохотная искорка зеленого света. А затем, пробивая камень, словно скорлупу, из самой толщи мертвой породы потянулся к серому небу один-единственный, сияющий изумрудной жизнью, зеленый росток.

Зеленый росток, пробившийся сквозь черный камень, был не просто растением. Он пульсировал мягким, но упрямым светом, и этот свет был болью для всего мертвого, что его окружало.

Дерево-монстр содрогнулось от корней до самых верхних ветвей. Из его черной, растрескавшейся коры донесся звук, похожий на скрежет гигантских жерновов. Это был крик ненависти и ярости, безмолвный, но сотрясающий саму основу этой долины. Оно не могло смириться с тем, что жизнь посмела родиться в его цитадели смерти.

Трансформация началась как катаклизм, как битва двух первозданных сил.

Небо, до этого бывшее просто серым и неподвижным, почернело. Сгустились тучи, закручиваясь в чудовищную воронку прямо над деревом. По плато пронесся ураганный ветер, швыряя в меня каменную крошку, которая секла лицо и руки. Я вскочил на ноги, заслоняя собой росток и оцепеневшую овцу.

Земля затряслась. Черные корни-щупальца, на мгновение замершие, теперь двигались с удвоенной яростью. Они не били по мне – их целью стал маленький росток. Десятки когтистых отростков, похожих на костлявые пальцы, вонзились в камень вокруг него, пытаясь вырвать, сокрушить, уничтожить этот крохотный очаг жизни.

Я знал, что мои силы на исходе. Я не мог отбить их все. Я мог лишь задержать их на мгновение. И тогда, повинуясь последнему отчаянному порыву, я сделал единственное, что мне оставалось.

– Я не отдам! – выкрикнул я в лицо буре.

Подняв свой посох обеими руками над головой, я с размаху вонзил его в землю прямо рядом с сияющим ростком.

В тот момент, когда наконечник посоха пробил камень, мир взорвался светом.

Мой посох, вырезанный из ясеня, напоенный потом моих рук и силой моей воли, вспыхнул ослепительным белым пламенем. Он перестал быть просто куском дерева. Он стал проводником. Он сам пустил в мертвую скалу сияющие корни, которые переплелись с корнями ростка. Вверх по стволу посоха ударила волна жизни, и на его верхушке, там, где была моя рука, распустился один-единственный, сотканный из чистого света, белый цветок.

Из-под этого сияющего купола, образованного моим посохом и ростком, во все стороны хлынула волна сотворения.

Она ударила по черным корням, и те с шипением отпрянули, будто их коснулись раскаленным железом. Волна прокатилась по плато, и черный камень под ее натиском начал светлеть, превращаясь в плодородную почву. Она докатилась до самого ствола дерева-монстра.

Раздался оглушительный треск, будто раскололась гора. Черная кора чудовища начала осыпаться, обнажая под собой не мертвую древесину, а чистую, белую, живую. Ветви-когти, тянувшиеся к небу в проклятии, распрямились и покрылись молодой, изумрудной листвой.

Буря в небе достигла своего пика и обрушилась вниз – не ураганом, а теплым, чистым дождем. Первым дождем в этой долине за тысячи лет.

Волна жизни, неудержимая и всепоглощающая, неслась дальше. Она превращала серую пыль в сочную зеленую траву. Она наполняла высохшие русла рек чистой водой. Она поднимала из земли цветы, которых я никогда не видел, яркие и благоухающие.

Дерево больше не было монстром. Оно обратилось не в прах, а в свою полную противоположность. Теперь на его месте стояло огромное, прекрасное дерево с раскидистой кроной, дающее тень и источающее тонкий аромат цветущего миндаля.

Я стоял, оглушенный и ослепленный, посреди этого буйства сотворения. Дождь смывал с моего лица пыль и кровь. Я посмотрел на свою руку, все еще лежавшую на посохе. Он снова стал обычным деревом, но я чувствовал, как в нем тихо и ровно бьется живой пульс.

Рядом со мной, стряхнув с себя остатки оцепенения, на нетвердые ноги поднялась моя овца. Она сделала шаг и, опустив голову, впервые за долгое время сорвала губами пучок сочной, мокрой от дождя, настоящей травы.