Не зарекайся

Проходили однажды с тобою приставку re-,

но ее не нашли мы в потрепанном словаре.

Так уж вышло, нам больше уже не начать с нуля.

А в объятиях волн засыпает в ночи земля,

и ее безмятежные сны сторожит луна.

А в груди моей рвется со звоном глухим струна.

И, лишенная музыки, еле могу дышать,

созерцая зеркально-стальную морскую гладь.

Надо мной направляет свой луч в темноту маяк.

"Как вернуть все обратно?" – "Пожалуй, уже никак".

Проходили глаголы: to die.

А потом – to live.

Просто ветер у моря отчаянно говорлив,

просто море способно любую лечить печаль.

Мне не жаль нашей прежней любви. Мне уже не жаль.

Осторожные волны сплетают судьбы канву.

"Я ведь думала, знаешь, умру.

А теперь – живу".

Валерия Гусева (Бореалис) (с)

***

Осень 2001 года.

– Все так плохо? – спросила Наташа у одноклассницы – тихой девочки, вечно задумчивой.

В ответ Юля кивнула. По натуре она была немногословной, а сегодня вообще только кивала на вопросы подруги.

Они находились в классе, ели булку одну на двоих, пока остальные дети носились по коридору – большая перемена, раздолье.

– Переходи к нам в Центр жить, – очень серьезно предложила Наталья. – Поговори с Любовью Петровной, она все устроит, – последние слова девочка проговорила подруге на ухо шепотом и скосила глаза в сторону классного руководителя, что как раз зашла в класс нагруженная колбами и пробирками. Женщина глянула мельком на учениц и направилась прямиком в препараторскую.

– Думаешь, так просто? – со скептицизмом протянула Юля, впервые подав голос за всю беседу, но посмотрела вслед классному руководителю с надеждой. – Хотя, что я теряю. Спасибо, Наташа.

***

Спустя некоторое время после осенних каникул утомленная олимпиадами и бесконечными поездками с учениками по картинным галереям, Любовь Петровна обновляла пометки на инвентаре и мечтала о куда более долгом отдыхе, нежели жалкие пару деньков. Лето так быстро минуло, не успела толком насладиться – все дела, дела. Вытянуться бы на пляже – думала женщина, накрыть лицо старой соломенной шляпой и уснуть под мерный шелест волн. И чтоб косточки старые насквозь прогрелись солнышком. Глядишь, тогда и боли в суставах не так доставали бы. Когда в воображении педагога появился белый, разрезающий волны, теплоход и загорелый дочерна, просоленный морскими ветрами, статный капитан в белоснежном кителе, в двери робко поскреблись, бессовестным образом из грез вырывая.

– Кто там? – вздохнув, отозвалась учитель, и следом за скребком в дверь просунулась золотоволосая макушка Юльки Луневой. – Входи, входи, Юля. Что случилось?

Девочка прошла бочком и остановилась у стеллажа со старенькими барометрами.

– Я, по личному делу, – Юля опустила взгляд, и по всему видно было, что тяжко ей каждое слово давалось.

– Слушаю, – в подтверждение словам, учитель отставила в сторону пробирку, что до того вертела в руках, и присела на краешек стула.

Выдержав небольшую паузу, девочка стала говорить. Запинаясь и отводя глаза, она принялась рассказывать классному руководителю о той сути, ради которой пришла. И по мере разговора, видавшая всякое за годы работы, учительница, не знала, куда деть дрожащие от эмоций руки.

Девочка просила помощи – она хотела поселиться в приют, лишив, таким образом, отца и мать, родительских прав.

Любовь Петровна слушала Юлю и всячески пыталась скрыть волнение, даже жалость к этому несчастному ребенку. В семье у девочки откровенно не ладилось – родители практически не выходили из запоя, о чем женщина знала наверняка – Юля в прошлом году много дней прогуляла, и пришлось ехать к ней домой, чтоб поговорить с родителями. Провести, так сказать, воспитательную беседу. Путь был не близкий, а велосипед старый, и Любовь Петровна злилась, крутя тугие педали. Родители девочки встретили учителя мутными взглядами и поражающим безразличием к поступкам чада. Но тогда еще у классного руководителя были некоторые иллюзии касаемо дальнейшего – она думала, что все как-то наладится.

В скором времени пьянство в семье Юли переросло в откровенное буйство и девочка почти перестала приходить в школу. А когда все же являлась, то сверкала синяками и кровоподтеками как пестрит гирляндами новогодняя ель.

Долго так продолжаться не могло – всякой ситуации есть кульминация и развязка, это Любовь Петровна прекрасно понимала, но вмешаться или посодействовать руки не дошли.

Когда в класс Юли пришли две новые юницы – обе Наташки, с одной из которых девочка подружилась, то развязка не замедлила явиться. Судя по всему, Юля сама решила взять в руки собственную судьбу, наслушавшись рассказов о жизни подруги. И это обстоятельство Любовь Петровну восхитило – из-за смелости и воли такого юного еще существа, но такого решительного и не по годам развитого. А еще – самую малость расстраивало, поскольку учитель чувствовала долю вины из-за своего бездействия: быть может, девочка натерпелась страху, который можно было предотвратить, позвони она в социальную службу. Ведь это как нужно ребенка допечь, чтоб он самолично отказался от семьи!

Выслушав ученицу и уняв таки дрожащие руки, Любовь Петровна пообещала помочь и посодействовать. Она говорила Юле какие-то слова, которые они обе не сумели запомнить от бушующих в душах чувств, угостила принесенными из дому духовыми пирожками и пообещала себе поговорить с завучем и директором. Но, не успела. Ситуация разрешилась без участия уставшей от жизни и работы, классной руководительницы…

Те девчонки – две Наташки, с которыми свела дружбу Юля, жили в детском приюте, что находился близ школы. И Юля на самом деле решилась на разговор с учительницей из-за рассказов девочек об этом месте.

Как известно, рыбак рыбака издали видит, оттого откровенничать и делиться с Наташками болезненными, еще слишком кровоточащими мыслями, было не так уж и трудно. В ответ новенькие охотно рассказывали о новом пристанище.

Раньше в том доме был санаторий, но из-за недостатка финансирования его закрыли и несколько лет здание пустовало, привлекая своей большой, заброшенной территорией соседских детишек.

И вот совсем недавно здание выкупило частное лицо, организовав в нем приют для сирот.

Наташка рассказывала о центре – так дети называли свое новоприобретенное убежище. Причем рассказывала с таким восторгом, что Юля слушала, раскрыв рот, и в тайне вытирала вспотевшие от волнения ладошки. Ей и присниться не могла такая роскошная жизнь, которой жили дети в приюте. Для нее реальность заключалась в синяках и вечном страхе, от которого постоянно сводило живот.

И вот, решилась. Дело было сделано – разговор состоялся – тяжелый, выматывающий нервы, осталось только дотерпеть, дожить, досуществовать…

А реальность на самом деле не баловала.

В один из вечеров, когда Юля, закрывшись в комнате, читала пятый том «Анжелики», отец завалился домой в компании парочки друзей – в очередной раз, впрочем. Они погудели – долго, знатно, как только могут веселиться люди неприхотливые, разделившие между собой литровку и банку шпрот с парой вялых редисок. Родитель давно скатился под стол в обнимку с приятелем, матушка была в гостях у очередной подруги – такой же надежной, как и ветерок осенний переменчивый, а третий из компании заскучал, да так, что взял да и забрел в комнату к девочке. Взгляд его мутный остановился на хрупкой фигурке, рот – влажный, наверняка зловонный, улыбнулся мерзко, а сам мужчина – небритый, весь какой-то всколоченный, резво на диван уселся, и ладонь широкую на коленку Юле положил.

Нельзя сказать, что такое впервые случилось – за время родительских праздников живота, девочка успела научиться ускользать из дома до того, как может случиться непоправимое. Сегодня только вот зачиталась, и это было опасно, поэтому Юля не стала дожидаться продолжения. Ладонь только-только поползла вверх по ноге, как девочка сильным, неожиданным ударом книги по лицу отбилась от нежеланных прикосновений пошатнувшегося в сторону мужчины, и в течение секунды подхватилась на ноги, выскочила на улицу, забыв обуться.

Вернулась домой под вечер – злая, голодная, с порезанной стеклом пяткой. Легла в постель с давно нестиранными простынями и закрыла скорей глаза, чтоб не видеть опостылевшей обстановки, пообещав себе завтра же поторопить Любовь Петровну. Потому что невозможно было жить так. Больше не в силах была Юля терпеть родительское безобразие – ведь это сегодня повезло, а могло и не посчастливиться. Сколько их еще будет – этих самых раз, если Любовь Петровна не поторопится?

Уснула девочка в горьких, злых слезах, но с робкой, тонюсенькой, продуваемой всеми ветрами невзгод, надеждой.