Быть гением

Простите? А, на что я жалуюсь… Знаете, доктор, они меня преследуют. Мы с вами разбудили вулкан женской сексуальности, и вот я, кажется, оказался к этому не вполне готов. Если бы не моё глубокое уважение к вам, я бы вряд ли сел в этот поезд. Слишком чувственный способ передвижения, вы не находите? Этот ритмичный перестук колёс… А вход в раскрытое, манящее здание вокзала…

Кхм, кажется, я опять увлёкся. Я просто люблю их всех. Я желаю их всех. Наверное, если я попробую одновременно рисовать и заниматься любовью, меня хватит инсульт от этого чувственного фейерверка. Я вижу на улицах их совершенные тела сквозь одежду, я целые дни провожу в мастерской в окружении моих полуобнажённых нимф, но мне мало… я хочу прижаться губами к груди каждой венской красавицы…

С кем я живу? А какое это имеет значение, доктор? С мамой и двумя сёстрами. Отец умер, когда мне было 30. Я обещал заботиться о них… О, кажется, почти приехали. Заходите на днях в моё ателье! Я выставил там новое полотно, вам оно придётся по вкусу.

До свидания, доктор! Надеюсь, скоро у нас с вами будет возможность продолжить беседу! (Начинает уходить и возвращается, услышав оклик.)

Что? Эдипов комплекс? Это ваше новое открытие, доктор? Полагаете, это как-то мне поможет? Хм, я с большим интересом послушаю эту вашу теорию, но в другой раз, я обещал вернуться к ужину, мама расстроится, если опоздаю!

Хроника упомянутых событий

6 МАЯ 1856 ГОДА в Фрайберге (Моравия[3 - Кстати, из этого же региона родом последний герой книги.]) родился отец психоанализа Зигмунд Фрейд. В 1860 ГОДУ его семья перебралась в Вену.

14 ИЮЛЯ 1862 ГОДА в Баумгартене (нынешний Пенцинг, 14-й район Вены) в семье ювелира Эрнеста Климта и Анны Финстер родился второй из семи детей, Густав Климт.

В 1892 ГОДУ, вскоре после смерти отца, скончался Эрнст, брат Густава, тоже художник. Перед смертью Эрнст попросил Густава позаботиться о его жене Хелене Флёге и дочери. Густав стал опекуном девочки и с тех пор много времени проводил с семейством Флёге на озере Аттерзе.

В 1903 ГОДУ Климт отправился в путешествие по городам Италии. В Равенне его потрясли мозаики базилики Сан-Витале (VI век), которую можно сравнить разве что с константинопольским собором святой Софии. Раннехристианские мозаики оказали сильнейшее влияние на живопись «золотого периода».

В 1904 ГОДУ Эмилия, Хелена и Полин Флёге основали модный дом «Сёстры Флёге». Климт декорировал демонстрационный зал и участвовал в создании некоторых моделей. В своих «реформаторских платьях» сестры Флёге несли дух свободы и больше чем на полвека опередили хиппи. Салон быстро стал местом встречи венских модниц – тех самых, чьи портреты мужья заказывали Густаву Климту. Модный дом закрылся после аншлюса в 1938 году.

1907–1908 ГОДЫ Климт посвятил созданию картины «Влюблённые», более известной как «Поцелуй». Полотно 180 ? 180 см хранится в венском Бельведере.

6 ФЕВРАЛЯ 1918 ГОДА Густав Климт, незадолго до этого перенесший инсульт, скончался от пневмонии. Он похоронен на Хитцингском кладбище в Вене, где с конца XVIII века хоронят самых богатых и знаменитых сынов Австрии. Прежде чем отойти в иной мир, Густав успел произнести: «Пошлите за Эмилией».

Густав Климт

ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ФИЛОСЕМИТИЗМ НА ПЕРЕКРЁСТКЕ ИСТОРИИ

Густав Климт. Около 1909 года

Когда я добавила в книгу Климта, она, ещё не имея названия и обложки, мгновенно облеклась в целлофан и обзавелась клеймом «18+». Потому что с Климтом по-другому никак. Рассказывать о нём в формате «для детей» – значит кастрировать его жизнь и искусство. Мне говорили, что книги в целлофане, которые нельзя полистать в книжном магазине, тяжелее продаются. Что ж, Густав, ради тебя я готова пойти на эту жертву.

Я пишу эту главу по горячим следам – только что закончилась лекция о женщинах в жизни Климта. Перед лекцией, насмотревшись на его порнографические наброски, о которых с таким аппетитом рассказывает наш герой воображаемому Фрейду, один молодой человек сказал: «Видимо, чего-то ему не хватало в жизни…» Так наброски же с натуры! Всего ему хватало. С избытком. Недаром ему приписывают до 40 детей, а письма свидетельствуют о том, что слухи вполне оправданны. Неслучайно я устроила эту вымышленную встречу с отцом психоанализа: Зигмунд Фрейд был старше на 8 лет, жил в том же городе, работал на той же ниве чувственности и эротомании. Доподлинно неизвестно, были ли эти двое знакомы, но они, безусловно, в каком-то смысле коллеги, и их встреча хотя бы на страницах этой книги должна была состояться. И именно в поезде. Не только потому, что в его ритмичной качке, начитавшись трудов Фрейда и насмотревшись картин Климта, находишь нечто эротическое, но и потому, что железные дороги – один из важнейших символов Австрии рубежа веков. Стремительно разрасталась железнодорожная сеть, бурно развивалась империя, богатели венские промышленники – заказчики Климта.

По свежепроложенным рельсам Австрия катилась в светлое будущее, ещё не догадываясь о том, что за очередным крутым поворотом её ждёт аншлюс. Большая часть клиентов Климта и их наследников окажется в концлагерях, а те, кому повезёт, – в эмиграции. Его «Золотая Адель»[4 - https://qrgo.page.link/T2Y5Q (https://qrgo.page.link/T2Y5Q)], портрет дочери председателя Восточных железных дорог Морица Бауэра, из апартаментов семьи Блох-Бауэр переедет в Бельведер, по пути утратив имя. На стене главной венской галереи она появится под поэтичным названием «Женщина в золотом» и обрастёт титулом австрийской Джоконды. Горькая ирония заключается в том, что волею судеб иконой австрийской красоты стал портрет чистокровной еврейки. Практически все модели Климта были представительницами этой национальности – в 1848 году началось смягчение законов, регламентирующих жизнь евреев в городе, в 1857 году император Франц-Иосиф приказал снести городскую стену, и в столицу хлынул поток людей, многие из которых вскоре составили цвет венского общества. За 20 лет население Вены удвоилось, так что для одной половины горожан аншлюс был триумфом, а для другой – смертным приговором.

Спустя 60 лет после Аншлюса Австрия решилась на повторную реституцию. То, что казалось признанием ошибок прошлого, не прошло проверку на искренность и обернулось популистским жестом. Роль лакмусовой бумажки сыграла Мария Альтман – пожилая еврейка из Лос-Анджелеса, которая заявила, что в Бельведере висит портрет её тётушки. Австрия легко рассталась с тремя климтовскими пейзажами из коллекции Блох-Бауэров, но «Золотую Адель» так просто не отпустила. Суды затянулись на несколько лет и вскрыли неготовность общества к реституции. Появление Марии Альтман стало двойным ударом: во-первых, жемчужину австрийского искусства хотят увезти за океан, во-вторых, австрийская Джоконда, икона арийской красоты, оказалась семитских кровей. Когда в 2006 году Мария выиграла суд, добавился третий удар: деньги, вырученные от продажи картины Новой галерее в Нью-Йорке[5 - Новая галерея специализируется на немецком и австрийском модерне. Основатель галереи Рональд, сын Эсте Лаудер, заплатил за «Золотую Адель» $135 миллионов.], адвокат Марии Альтман Рэндол Шёнберг отдал на расширение Музея холокоста в Лос-Анджелесе и на правовую поддержку наследников жертв холокоста в делах о реституции. Так шедевр «золотого периода» Климта открыл дорогу домой многим картинам, украденным нацистами у людей, которые наверняка водили знакомство с королём модерна. И что, может быть, важнее – помог сохранить память о том, что с ними произошло.

Проявляя чувственность

Когда художники эпохи Возрождения открыли для себя древнегреческие образцы, они обнаружили, что у Афродит и прочих Флор волосы растут только на голове. Оно и неудивительно: ведь речь идёт о бронзовых скульптурах и их мраморных римских копиях. Но с тех пор вступил в силу негласный уговор: за право живописать обнажённую натуру приходится платить игрой в божественность. Мол, мы изображаем не женщину, но богиню, добропорядочную женщину раздевать у нас нет ни малейших оснований, это в конце концов оскорбило бы христианскую мораль. Главное отличие богини от простой смертной подсказали всё те же эллины: у богини не растут «срамные волосы». Так и повелось, что в искусстве начиная с XV века господствует обнажённая женская плоть, но отсутствует сама женщина. Так продолжалось до XIX века, и даже после «Махи обнажённой» Гойи, после «Олимпии» Мане, после «Больших обнажённых» Модильяни прошло не одно десятилетие, прежде чем женское тело без античного «фотошопа» перестало шокировать публику.

Легенда гласит, что идеолог Братства прерафаэлитов Джон Рёскин, узрев в первую брачную ночь свою избранницу, был оскорблён в лучших чувствах: она совсем не похожа на Афродиту, и тело её вовсе не так гладко, как обещали художники последних столетий! Поговаривают, что Рёскин предпочёл вовсе отказаться от интимной жизни ввиду такой чудовищной несправедливости.

Густав Климт. «Невеста». 1918 год.

Холст, масло. Галерея Бельведер, Вена, Австрия

Эта история призвана эффектно подчеркнуть всю вопиющую скандальность климтовской живописи. Ему неинтересны богини, он предпочитает женщин. Простых, земных, несовершенных – и оттого особенно манящих. Картина «Невеста» из-за его скоропостижной кончины осталась незавершённой, и благодаря этому мы видим, что он действительно писал своих моделей обнажёнными и уже после одевал их, укрывая от хищных мужских взоров. Его прелестницы не носят удушающих корсетов – они свободны от любого рода условностей и поэтому не видят нужды играть в богинь. Они наслаждаются своей телесностью со всеми её мнимыми изъянами.

Климта не любят феминистки. Упрекают в объективации женщины. А зря! В своём искусстве он ломает чопорную фальшь, против которой эти же феминистки и выступают. В конце концов он вернул женщине право на срамные волосы задолго до того, как компания Adidas сняла в рекламе кроссовок модель с нарочито небритыми ногами. И сделал он это куда изящнее, не низвергая женскую сексуальность, а, наоборот, превознося её на недостижимую для любой богини высоту.

Прелюдия к «Влюблённости»

Что-то кончается, что-то начинается. Личная трагедия вроде смерти брата может обернуться новой жизнью и переоценкой ценностей. Именно после раннего ухода Эрнста Густав совершил крутой поворот в своём искусстве, променяв лояльность заказчиков на собственный выразительный язык. Именно Эрнст, уходя, связал его клятвой с семьёй Флёге и в конечном счёте буквально приковал к Эмилии.

Эмилия была младше Густава на 12 лет и относилась к климтовскому типу женщины. Или сам этот тип родился из любви к Эмилии? Сейчас уже точно не скажешь, да это и не так важно. Эмилия была свободной во всём – её немыслимо было сковать тисками корсета или узами брака. Она не то что была далека от идеи замужества, то есть нахождения «за мужем», в позиции подчинения, смирения и послушания, – она не желала даже оставаться на равных. Она была выше любого мужчины. В случае с Климтом – ещё и физически (как, впрочем, большинство венских красавиц). Рядом с ней он смотрится неотёсанным медведем, каковым, в общем-то, и был, – это и пленяло светских дам, привыкших к вышколенным кавалерам. Возможно, эта простота, помноженная на животную сексуальность, прельщала и Эмилию. Вероятно, свой вклад внёс творческий симбиоз: он участвовал в «сочинении» платьев для её модного дома, она одевала его моделей (а заодно сшила льняной балахон, который он носил везде, где этикет не предписывал появляться исключительно во фраке и при высоком воротничке). Наверняка было что-то ещё, что связывало этих свободолюбивых, непохожих и будто созданных друг для друга людей.

Когда я смотрю на их общие фото и на этот набросок к «Влюблённости», я думаю о том, что её холодная возвышенность над мужчиной была скорее защитной маской, реакцией на затхлый воздух светской Вены со всем её двуличием и отрицанием права женщины распоряжаться своим телом и своими чувствами. Климт разделял её взгляды и так же, как и она, ратовал за свободу женщины от гнёта устаревшей морали. Оставаясь наедине, они могли отбросить все условности, раствориться друг в друге и не думать о том, кто выше. Хотя её лицо исполнено щемящей нежности, а руки стремятся обхватить его могучую спину, хотя она буквально на наших глазах, расслабляясь, опадает в его крепких объятиях – он не доминирует над ней, он поглощён мгновением, когда два «я» сливаются в «мы». Посмотрите на этот набросок и повторите вслух расхожую фразу: «В их отношениях не было интимной близости, это особая платоническая связь». Вы в это верите? Я – нет.

Густав Климт. «Стоящая пара влюбленных, вид сбоку». 1907–1908 годы.

Графит, красный карандаш, золотая краска. Альбертина, Вена, Австрия

Как стать ближе к Климту

Теория невероятности[6 - Спасибо за этот восхитительный термин Тане Мужицкой.] гласит, что, возможно, мой читатель – ювелир. Если так, поздравляю вас, вы весьма близки к Климту. Если же нет, посетите ювелирный мастер-класс. Сейчас можно найти творческое развлечение на любой вкус, даже создать своими руками золотой кулончик.

Климт – сын ювелира. В юности он помогал отцу в мастерской, и этот опыт пророс в его «золотом периоде». Эти картины будто сотканы из золота и инкрустированы эмалями и драгоценными камнями. Если вы перед мастер-классом ещё и пересмотрите картины Климта и постараетесь создать нечто по их мотивам, соприкосновение с душой мастера вам гарантировано!

Женщины – не божественные, а самые что ни на есть земные – доминируют не только в искусстве Климта. Этим же отличается творчество седьмого, восьмого и последнего героев.

Второй герой

Любите ли вы театр так, как люблю его я? Самозабвенно и безгранично, разбивая, разбирая собственную оболочку, втирая театр себе под кожу, впрыскивая в вены, выворачивая себя – и окружающий мир заодно – наизнанку, так, что уже решительно непонятно, где внутри, а где наружа, и я это стою на сцене или вы сидите в зрительном зале моей души. Вы, пожалуйста, располагайтесь поудобнее, чувствуйте себя как дома: я ведь не привык строить заборы между внутренним и внешним. Вы только осторожнее, бережнее, ладно? Не затопчите мою хрупкую детскую душу своими взрослыми разумными сапожищами, мне от них делается больно, а вам от них никакого проку – этот спектакль надо смотреть сердцем, дайте своей голове отдохнуть, а? Ну, хоть сегодня! Ну, как в театре! Во-о-от. Спасибо вам, спасибо!

Я, как видите, совсем ещё ребёнок. Отец учит меня игре на скрипке, а бабушка подсовывает коробку цветных карандашей. Папе это не нравится: трёхлетка и так вечно отвлекается, а тут ещё эти карандаши! Но бабуля ужасно упёртая, и спорить с ней, конечно, бессмысленно, а я пока успешно совмещаю рисование с игрой (ой-ой-ой), уже в городском симфоническом оркестре!

Вот мне четыре, и в складках скатерти в дядюшкином ресторане я вижу гнусную морду, которая, очевидно, надо мной глумится. Вот мне 15, и я прихожу к выводу, что в музыке после Моцарта и Баха делать решительно нечего – ими сказано всё, что стоило сказать. Вот мне пять, и маленькие дьяволята с моих картинок с рёвом уносятся в окно, а мама почему-то отказывается в это верить. Вот мне 60, и я медленно умираю от склеродермии[7 - Это аутоиммунное заболевание лишает подвижности суставы, поражает внутренние органы, иссушает и расслаивает кожу.], мумифицируясь заживо. Вот мне 18, и я решаю посвятить свою жизнь живописи, ибо здесь, в отличие от музыки, сказано не всё: вы сами видите, какой назрел разлом, кризис поиска новых форм, новой выразительности, новой реальности. Какая, в сущности, разница, сколько мне лет? В моём внутреннем театре я сотни раз умирал и сотни раз рождался, я вечный старец и вечный ребёнок.

Мне три года, я вываливаю из коробки на стол первые в своей жизни карандаши. Беру один и ставлю точку на листе. С неё-то всё и начинается в нашем с вами театрике, а заодно и в театре космоса, вселенной, мироздания. Очутившись в пространстве сцены, точка, как и любая другая актриса, приходит в движение. Её космогонический танец чертит перед вами линии: смотрите, смотрите, вот они уже сплетаются в плоскости, в объёмные формы, в эмоции, в горы, города, людей, детей, в целый микрокосм отдельно взятого спектакля.

Спектакль моего бытия, начавшись в точке рождения 18 декабря 1879 года, идёт без антрактов уже 140 лет до сего дня, и даже смерть – не повод прерывать наше шоу, верно?

Бог с вами, умирать ещё рано, я молод, поговаривают, что даже красив и, вне всякого сомнения, ещё и талантлив. Я учусь у мастеров модерна, жёсткими и хлёсткими линиями передаю настроение и характер натурщицы в частной школе живописи, но с живописью у меня, честно говоря, не ладится. Понимаете, мой путь, начавшись с точки, так и вьётся линиями, изо дня в день, из рисунка в рисунок, и я, конечно, говорю, что краски лишь декорируют пластическое впечатление, но вы же знаете басню про лису и виноград. И что я, по-вашему, должен говорить, если краски мне не даются, я их не чувствую и не понимаю? Нет-нет, не смотрите, не надо, пожалуйста, вы правда не найдёте здесь ничего интересного! Лучше послушайте, как я играю на скрипке в нашем студенческом квинтете!

Какая, в сущности, разница, сколько мне лет? В моём внутреннем театре я сотни раз умирал и сотни раз рождался, я вечный старец и вечный ребёнок.

Вот и на холсте мелодическими линиями проступает героический удар смычка, прямые стен и потолка покрываются тайнописью нотных знаков, а толку-то? Картины не продаются, даже подслащённая пилюля моих гротескных карикатур не привлекает публику, которая хочет комедии, а не сатиры. Она хочет смеяться – так пусть смеётся, только в чьём-нибудь другом театре!

Вот вы. К кому вы пойдёте, когда станет совсем плохо, когда линия вашего развития прервётся в азбуку Морзе? Место, откуда вы пришли, всё ещё там, и лучший выход, как по мне, найти точку входа, так что я возвращаюсь к родителям, в Берн, забираюсь раненым зверьком на чердак и вместе с ящиками отжившего свой век барахла покрываюсь пылью…