Радужная топь. Избранники Смерти
Агата уж и сама раскаялась, что отпустила девчонку. Сыну добро сделала, а сама осталась одна-одинешенька в чужом дому. Из хозяек в приживалки.
Раз, не удержавшись, даже написала сыну, чтоб вернул девчонку Эльке, да только Якуб словно и не видал той строки в письме, а может, писарь чернский пропустил, когда записывал с ее слов послание.
Надеялась Агата, что хоть весной вернет Якуб болтушку Ядвигу, чтоб сменила у постели Эльжбеты няньку, прими Землица ее душу.
– Что это ты туда нашвыряла? – сердито ткнула склянкой Ханне в самое лицо Надзея. Видно, никакого колдовства она не учуяла, да и едва ли распознала бы: силы маловато. А вот норову – с лихвой. Перед Элькой она все лебезила, ворковала ласково, а на всех прочих бросалась, как цепная собака.
– Травы это, матушка Надзея, – спокойно ответила словница, отцепила от своей руки пальцы ведьмы.
– Так уж и травы, – вскинула подбородок Надзея. – А ну пробуй тогда сама. А то отравишь ты своими травами нашу голубку и наследника, а мне потом на Страстную стену за тебя идти.
Ханна отпила небольшой глоток.
– Больше пей.
– Тут столько, сколько надобно, отмерено, – ответила Ханна. – Это княгине сил прибавит. Скоро солнышко в полную силу войдет, можно будет в саду гулять. Вот с этих трав силы на гулянье и появятся.
– Дура, – простонала с постели Эльжбета. – Не видишь, до чего меня наследник выматывает? Какие тебе прогулки? Доносить бы этакую ношу. А ты, дура…
Агате стало так тошно, что она поднялась и, вынув из рук Ханны склянку, выпила ее одним глотком. Вкус у настоя был травяной, немного пряный, с нотами земляники и хвои. Мягкое тепло разлилось в груди, словно вдохнула Агата чистый речной запах с берега Бялы.
Она подошла, тихо наклонилась к самому уху дочери и, не скрывая злости, прошептала:
– Сама дура. Высохнет сад, как миленькая выйдешь гулять. Ребенку надо. Одна Землица ведает, чем дитя за глупость твою заплатило. А будешь в постели валяться, за косу сама вытащу.
– И на Страстной стене окажешься, – зашипела Элька. – Мне мужу только слово сказать.
– А за меня вон, Ханна заступится, – ударила по больному Агата. Хоть и не любила Элька мужа, а ревновала так, что стыдоба. А черная Надзея подливала масла в огонь, рассказывая, как вызывает к себе под вечер князь Ханну «сказки сказывать» и дверь в покои запирает, а у дверей Игор караулит, как бы кто не помешал.
– Вот что, Ханнушка. Сделай-ка твоих травок еще для княгини и мне принеси. Дышится с них легче, – обратилась Агата к словнице. Та поклонилась, но не вышла. Ждала, что скажет Элька. Эльжбета поджала губы, наслаждаясь маленькой победой над матерью.
– Потом сделаешь. Сейчас охота мне сказку послушать.
– Которую? – глядя на княгиню непроницаемым взглядом, спросила Ханна. Присела на табурет, с которого совсем недавно поднялась Агата.
– Ту, что муженьку моему последнюю сказывала.
– Было то в стародавние времена… – сложив руки на коленях, заговорила Ханна.
Агата хотела возразить, но Ханна подняла на нее спокойный взгляд и едва заметно улыбнулась. И почудилось Агате внезапно, что видела она где-то эту улыбку, слышала этот напевный говор. Только слова были другие. Всплыло из памяти жалостливое «матушка» и тотчас сгинуло в круговерти былого. Темная тень накрыла Агату, тяжко стало на душе.
– Жил гневный праотец Небо в своем высоком чертоге. Ласкало его огненное золотое светило, ублажали телом белым рассыпчатым облака, а коли хотелось ему ярости своей выход отыскать, выходили против Неба бойцы-тучи, и метал в них праотец стрелы-молоньи. И никого, кроме себя, не видел он, ни к кому душой не оборачивался.
Элька махнула рукой, отсылая прочь Надзею, и та тихо вышла, бросив последний яростный взгляд на рассказчицу.
Ханна только усмехнулась. Видно, не пугали ее взгляды. За зиму похорошела словница, и теперь, глядя, как сидит она у постели молодой княгини, невольно подумала Агата, что дураком был бы зять, если б не взял, как говорят, девчонку в полюбовницы. Элька мужа к себе не подпускала, а мужику – Агата вспомнила о покойном супруге – ласка нужна. Владислав Чернский хоть и суров, а все мужик, все мужское ему надобно, а кроме того, женщина ему нужна такая, чтоб не сумел он, как Эльку, меж двух пальцев зажав, сломить. Вот как эта Ханна: магию свою не выпячивает, дело травничье знает, на злые языки внимания не обращает и гордость имеет, а главное – ни разу, сколько ни гнобили ее Элька и Надзея, не высказала травница своей обиды князю. Вот такую бы девку приставить к Эльке еще в девчонках…
И снова показалось Агате, что когда-то уже приходила ей в голову эта мысль. В точности та же, да только не помнила она, когда и как это было. Снова муторно стало на душе, тяжко, словно набежала на яркое зимнее солнышко серая тяжелая туча.
– И только случилось раз, в день, что зовем мы нынче Землицыным, – продолжала Ханна, – глянул праотец Небо вниз со своей высоты и увидел, как хорошо внизу: текут голубые реки, шумят изумрудные леса. Влюбился он в Землю и, пригрозив ей громами и молоньями, опустился к ней, чтобы сделать ее своей. Земля содрогнулась, принимая его в объятья. И от этого родились семь сыновей: Примек, Вторек, Середек, Квартек, Квиньо, Сектек и Септьо. И последняя вышла из чрева матери ясноглазая Бяла.
Поклялась себе Землица, что защитит детей от грозного отца. Но однажды, когда Земля задремала, во двор, где играли ее дети, вошла незнакомая женщина в голубом плаще.
– Я сестра вашей матери, – сказала она ласково, – и зовут меня Смерть. Я давно хотела познакомиться с вами. У меня есть подарки для каждого от вашего Небесного отца.
– Не нужно мне, – ответил Примек, – мне довольно моего воображения. Мне не бывает скучно.
– И мне не нужно, – ответил Вторек, – мне довольно на мир смотреть да о мире рассказывать.
– И мне не нужно, – ответил Середек, – у меня две руки. Сам себе игрушек возьму.
– И мне не нужно, – ответил Квартек, – матушка дала мне колечко, не нужны мне другие игрушки.
– И мне ничего не нужно, – ответил Квиньо, – мне довольно книги, которую я читаю.
– Не нужно и мне, – ответил Сектек, – мне достаточно любой ветки, что сломаю в лесу.
– Я нашел живую скалу у реки, – отозвался Септьо, – в разговорах с ней день летит незаметно.
Только младшая дочь Бяла подошла к Смерти и сказала:
– Дай мне, тетенька, игрушек.
Улыбнулась Смерть, взяла ее на руки, подняла над головой и спросила:
– Видишь у батюшки-Неба за пазухой серебряный ножичек?
– Вижу, – ответила Бяла и протянула руку к чистому месяцу.
– Возьми его и вырежи себе игрушечки, – ответила Смерть, посадила Бялу с месяцем в руке под калиновый куст, дала ей из своей руки косточку и подошла к старшим братьям. Стала их ласкать, целовать, расспрашивать.
Проснулась мать-Земля. Запричитала зычным голосом. Подбежали к ней дети, подошла Безносая.
– Где моя доченька? – спросила Землица. – Где Бялочка? Не случилось ли беды?
Бросились братья под калиновый куст, привели Бялу к матери.
– Что ты, моя доченька, делала? – спросила.
– Сделала я себе игрушечки, – ответила Бяла, – месяцем чистым из мертвой косточки вырезала, соком калиновым алым выкрасила, в уста поцеловала…
Побежали братья в другой раз под калиновый куст искать сестрины игрушечки. Да только ничего не нашли. Разбежались человечки, расселились по всему телу матери-Земли, стали ее щипать-щекотать. Рассердилась Земля на Бялу:
– Разве затем наделила я тебя силой наравне с братьями?
Отняла Земля у дочери колдовскую силу, хотела стряхнуть с себя да сломать костяные игрушечки.
Тут упала Бяла на материнскую грудь, стала слезами заливаться, обратилась широкой рекой. И по берегам той реки тотчас расселились человечки, стали деревни да города строить.
И стала Бяла игрушечкам своим – народу, из косточки мертвой чистым месяцем вырезанному, – да братьям своим заступницей. Шумит речка, у Земли-матушки за всякого просит…
– Вот так и бывает, – плаксиво пробормотала с постели Элька. – Все детям, а о матери никто не думает. А вот как они даются, дети-то.
Агата, едва сдерживая слезы, поспешно вышла прочь. Что сделала она не так? В чем провинилась перед Землицей, что та наказала ее худшим из испытаний – невозможностью ничего изменить и никого защитить? Бездействие изматывало и злило. Долгие годы была Агата хозяйкой, и не только домом – княжеством заправляла, пока супруг охотами да бабами себя тешил.
А вот как все повернулось. Далеко осталось уже ставшее родным Бялое, и из-за Эльки не могла Агата даже на вокняжение сына приехать, помочь Якубу справиться с уделом, которому княжение Казимежа на пользу явно не пошло. Как ни старалась Агата, а не сумела толком спасти Бялое от мужа, сына от топи не уберегла, дочь – от ненавистного замужества, а внука, еще нерожденного – от дочерней глупости.
Как же так получилось, что она, сильная, смелая, мудрая, сколько ни пыталась заслонить от беды тех, кто ей дорог, ничего не сделала?
Словно солью на живую рану сыпала травница, рассказывая свою сказку.
«Да что ты ревешь? – одернула Агата саму себя. Не умела княгиня Бялого мяста себя жалеть. Дело нехитрое, да полезного мало. – Сказку слушай. Сказки самое мудрое хранят. Сама Землица за дочерью уследить не сумела, а ты, получается, хочешь мудрее праматери всего сущего быть. Не о том молишься, не о том просишь. О мудрости надо просить, а не о всесилии. Ошибки всякий совершает, да не всяк умеет исправить. Сегодня ты бессильна, а завтра все по-другому повернется…»
Глава 32
Мерещится, что не исправить ничего, не вернуть. А душа, словно лисица раненая, дергается, огрызается, не желает продать дешево коротенькую свою жизнь человеку с колотушкой. И все кажется, что есть надежда. Вот она, за кустом, в овраге. Обступили беды и горести, берут в кольцо, как загонщики рыжую свою жертву, но что, если одним рывком прорвать кольцо, встать на ноги, обретя былую силу. Лови меня тогда, мужичок с колотушкой.
– Стой. Отойди. – Славко не узнал собственного голоса, грубого, хриплого. – Отойди прочь, княжий манус. Это не твой пес.
– И не твой… добрый человек, – скривил губы молодой маг. – Эта собака мне нужна. Ты даже не довезешь ее до Черны – издохнет, а я силой своей вытяну.
– Отчего она так тебе нужна? Отвечай! – Руки возчика ходили ходуном, глаза сверкали. – Это ее собака? Девчонки той, что руки твои вылечила? Отвечай подобру, манус.
Бородач ловко выхватил из-за голенища нож и молниеносным движением приставил к горлу Илария. Потянуло проклятое лезвие из-под кожи силу. Хоть и сложились пальцы в боевое, а не слушались белые искристые змейки, напуганные прикосновением железа.
– Ну! – прикрикнул возчик.
– Ее, – ответил манус, решив, что скрывать нечего. Остался летом Проха с Агнешкой, да, может, убежал сразу. Кто песьи мысли разберет. Едва ли сумеет бородач спасти пса, а если и вылечит, на что надеется…
Но, взглянув на лицо возчика, понял Иларий, что знает бывший манус хозяйку пса. Сердце заколотилось в груди, словно бешеное, кровь хлынула в голову, застучала в висках. Вот стоял перед ним человек, что видел Агнешку, знал ее хорошо, раз узнал и ее пса с одного взгляда на растерзанное волками тело, в котором едва теплилась жизнь.
Иларий глубоко вдохнул, унимая волнение. Не стоило показывать возчику, как хочет он сам найти Агнешку.
– Сумеешь собаку вылечить?
Иларий кивнул.
– Железку уберешь – вылечу. Сам ведь знаешь, что колдовская сила железа боится.
Бородач убрал за голенище нож, а Иларий опустился на одно колено, положил ладони на горячий собачий бок.
– Это что это ты удумал, мил человек? – забормотал рядом старик-словник. – Отвернуться не успел, а ты в чужого человека железками тыкаешь. Вот князю я расскажу, разбойник!
– В чужого, – буркнул мужик, – нельзя, значит. А в своих можно?
– Тьфу на тебя, изверг, – прошептал старик обиженно, осеняя себя Землицыным знаком. – Что тебе в этой псине? Всякую тварь мы теперь будем по дороге собирать, так и места на возу недостанет. Экий ты сердобольный.
– Ой, что ж с тобой сделалось? – запричитал приковылявший наконец вслед за всеми старик-сказитель. Опустился, неловко, со стоном, на погрызенные колени перед собакой. – Вы уж оживите его, господин манус. Уж как Дорофейка мой ко псине привязан: и спать, и есть с ним готов.
– Давно ли собака с вами? Откуда у вас пес? – в один голос спросили бородач и манус.
– Да под самую осень привязался к нам на повороте на Дальнюю гать. С нами перезимовал, с нами до Бялого подался. То уходит, то вертается. Уходит ненадолго. Может, охотится, да только мало что приносит. Дурной он.
«Сам ты дурной, морщеная рожа, – ответил мысленно Иларий. – Хозяйку свою он потерял, вот и ищет. Не волк чай, к человеку привычный, вот и тащится с вами, убогими».
Но ничего не сказал.
– В Дальнюю гать, говоришь? – пробормотал бородач хмуро. – Туда брел или оттуда?
– Да откуда я знаю. Мы потом в Гати с ним зимовали – никто за всю зиму не признал. Да только господин Лешек сказал, что пес уж больно хороший, дорогой. Верно, украл кто, а он и убег. Уж до чего хитер, паскуда. Сколько раз нам за него едва бока не наломали. Дорофейку пожалели, ко слепеньким да убогим многие жалость имеют.
– И ты с ворованным псом по дворам ходишь? В Черну идешь? – улыбнулся манус. – Не боишься, что князь Владислав тебя на стену свою страшную прибьет, а?
– Погляди на меня, господин манус. Ну какой из меня собачий вор? – обиделся старик. – Это прыть нужна, а у меня какая прыть? Это не только князь Владислав, любой знает. Мы бродячие, он бродячий. Бесприютная душа завсегда другую почует. Думал я его прогнать, думал, да только мальчонке уж больно нравится. У него, милостью Землицыной, мало в жизни радости – пусть хоть этот лобастый будет, думаю. А вон видишь как: я его хаял, а он нам с Дорофейкой жизнь спас.
Старый сказитель покосился на бородача:
– Он – и вы с господином манусом. Добрые люди. Подай Землица вам благ всяческих. Ведь Дорофейка мой в себя придет – в первую голову собачку начнет кликать. Как я ему скажу, что помер бродяга наш?
– Проходимец, – поправил его Иларий.
– Что?
– Проходимец его зовут, пса вашего. Это племенной гончак, любимец был князя Казимежа из Бялого мяста. Да только Казимеж в земле, а наследник его не жалует собачек. Вот пропажи и не хватились. Ворочусь в Бялое, скажу, что Проха новых хозяев себе нашел.
– Вот спасибо, добрый человек.
Иларий медленно провел ладонями вдоль песьих боков, разгоняя в руках силу. Переплел длинные белые пальцы, а когда обвились вокруг них бледные искорки колдовства, вытолкнул их светящейся струйкой в самую большую рану на боку пса. Края начали медленно стягиваться, сочившаяся из раны кровь потемнела. Иларий с трудом подавил стон – так много сил требовал Проха, сердце пса билось тяжело и быстро, хриплое дыхание вырывалось из приоткрытого рта, но усилиями мануса оно скоро выровнялось, покрытая свежими розовыми шрамами грудная клетка Прохи стала подниматься и опускаться реже. Казалось, он просто спит, утомленный дракой.
Краем глаза Иларий заметил за деревьями какое-то движение. Словно что-то белое мелькнуло. Испугавшись, что к ним вновь подбираются волки, манус вскочил, с ужасом осознавая, что истратил почти все силы на пса, не позаботившись о собственной защите.
Бородач выхватил свой нож. Сказитель, заохав, кинулся к мальчишке, которого оставил в поле лежащим на тулупе бородатого.
Но в чаще никого не было.
– Пуганая ворона куста боится, – усмехнулся старый словник. – Что это ты, батюшка, так скачешь?
– Ладно, забирай собаку, – не обращая внимания на язвительного старика, обратился Иларий к чернобородому. Тот нагнулся, чтоб взять на руки крепко спящего колдовским исцеляющим сном пса.
– Иди-ка, батюшка, будь добр, приготовь место на возу для мальчонки и этого героя. Да чтоб и вы с болтуном поместились и до Черны не растрясли себя. – Хоть на словах это была просьба, а говорил возчик совсем не как слуга.
Словник не стал возражать, засопел и поспешил через поле в сторону воза, волоча за уздцы лошадок. За ним, неловко ковыляя, поспешил с мальцом на руках старик-сказитель, да только быстро выдохся, повалился на колени, опустил мальчика на грязный снег.
Бородач следил за ними и не приметил, как Иларий тихо развязал пояс, а потом быстрым движением накинул пояс на шею противнику, рванул на себя и, когда тот захрипел, не в силах дотянуться до голенища, где прятал нож, шепнул в самое ухо:
– А теперь ты отвечай, добрый… человек, где ты в последний раз видел хозяйку этой собаки? Откуда ты знаешь травницу Агнешку?
– Агх… нешх… ку?.. Агх…
Иларий ослабил хватку. Противник согнулся над собачьим телом, пытаясь отдышаться.
– Ханна.
Сперва Иларию показалось, он пытается откашляться.
– Ханна ее звали, – повторил бородатый. – Стряпухой была при артели одной.
– Где?
– Недалеко от Черны. Пусти… Все скажу.
Иларий выпустил край пояса, вынул из сапога противника нож и после этого позволил бородачу подняться на ноги.
– Ну, договаривай. Какая артель?
– Да неважно, какая. Ушла она под самую зиму. Травница и правда сильная. Сказалась мне… Вечоркинской ведьмой. Мол, ищет ее Чернец Владислав, вот и ходит лесами от беды. Прибилась к лесным. Человека опоила и обокрала. Вот и выгнали ее. Едва не убили. Только когда гнали, собаки уж при ней не было. Лютая баба.
– Да что ты мелешь? Баба. Девчонка совсем. – Никак не мог Иларий представить, как могла оказаться Агнешка в чернской артели.
– Да об одной ли женщине мы с тобой говорим, манус? – не выдержал бородатый. – Наша уж никак не девчонка, хоть и не старая, но сразу видно, много выстрадала, сильно жизнь ее била. Может, и не твоя это лекарка? Мало ли к кому пес мог прибиться?
– Волосы у нее каковы?
– Да ветер знает. Она все платком укрывала, – отмахнулся возчик, верно, решив, что не может Ханна быть той девчонкой, что вылечила мануса. – Не та, знать.
– Может, и не та, – согласился Иларий. – Благослови вас Землица. Зла не держи. Много месяцев я ее ищу. Думал…
– Да что я, не понимаю? – легко пошел на мировую бородач. – И я б искал. Жаль, не Ханна.
Бородач поднял Проху на руки, развернулся и пошел в сторону сидящего на снегу сказителя.
– А Ханну эту ты хоть знаешь, где искать? – крикнул ему вслед Иларий.
– Да перед зимой утекла, где ж ее теперь сыщешь. Если умная, схоронилась хорошо.
Глава 33
Так просто не отыскать. Кажется, вот оно, напал на след. Еще немного – и конец долгим поискам. Да только каждый раз что-то ускользает, помаячит на границе сознания – и уйдет мелькнув.
Да, можно настойкой с крестоцветом радужное око заткнуть. Лопнет, рассыплется. Да только в другом месте вылезет: голодное, жадное. Не повяжешь каждой деревенщине, каждому купцу на пояс по склянке. Не гнать топь нужно, а с корнем извести. Так насытить, чтоб лопнуло брюхо и сгинула зараза без следа.
Чувствовал Владислав, что где-то близко ответ. Долгими вечерами мучил он пришлую словницу, заставляя рассказывать сказки. И то и дело натыкался в них на радугу, во всем встречал отголоски истинной веры, да только самой истины все никак не мог уцепить, как ни тянулся.
– Перевидеться бы с тобой еще раз, высший маг Мечислав. Убивать ты меня научил, а истинным именем назваться не пожелал. Тогда не просил я помощи, а теперь попросил бы, согнулся до полу. Спросил бы я тебя теперь тогда о многом, Безносая, Землицына сестрица. Да только ты все под личинами чужими прячешься, облик меняешь, как проклятое облако. Спросил бы я тебя сейчас, будь ты рядом, почему напала на Срединные земли радуга? Кто проклял нас? За что?
– А чего тебе меня спрашивать? Сам все знаешь.
Владислав обернулся.
Высший маг Мечислав выглядел точно так, как почти тридцать лет назад. Невысокий прямой, как палка, старик с белоснежной бородой и пышными седыми волосами чуть ниже плеч. Сразу ясно: почтенный человек, учитель.
– Не знаю. Здравия тебе не желаю, учитель. Это ведь живым желают. А тебе, верно, долгих лет. Хотя и этого не надо, не так ли? И добро пожаловать тебя не прошу. Такого гостя по своей воле не приглашают.
– И не приглашай, сам приду. Без зова. Судьба моя такова – без зова идти.
– Значит, пора мне, – неожиданно спокойно сказал Владислав. – Мой последний день пришел?
Старик расхохотался, похлопал князя по плечу сухой широкой ладонью.
– Не торопись. Не сейчас. Тебе еще две жизни прожить. Просто редко ты о помощи просишь. На моей памяти ни разу не просил. Все приказываешь. Вот и явился поглядеть, что это с тобой сделалось, Владек, что ты голову склонил.
– Предел свой понял, – мрачно ответил князь.
Странно было видеть вновь в просторных этих покоях старого учителя. Участливая память тотчас вынула из бездонных своих кладовых широкие полотна прошлого, разостлала под ноги алым ковром. Вспомнились мертвые, изломанные, с вывернутыми суставами, открытыми в беззвучном крике ртами. Вспомнилось, как шел он, наступая на чьи-то безжизненные пальцы, на слетевшие шапки, шел и мыслью одной давил каждого, кого касался взгляд. Падали замертво предатели и убийцы его родителей, не успев схватиться за свои кольца, за наговоренные книжки, за витые посохи. А сзади, вот так же положив руку на плечо юному ученику, шел высший маг Мечислав, а в глазах его светилась радуга. И ни разу не тронула отповедь Владислава Чернского. Бил он очертя голову, без устали, без пощады. Кровавая река текла по переходам княжеского терема. Но отчего-то Землица, всегда такая строгая к истиннорожденным магам, словно бы закрыла в тот день глаза на тринадцатилетнего сироту. Может, оттого, что несправедливость, учиненная в Черне, и ее чашу терпения переполнила. А может, оттого, что шла за мальчишкой в облике старого учителя сама Землицына сестра, Смерть.
Владислав невольно сделал шаг назад. Показалось, давно ушедшая в землю кровь течет прямо под сапоги.
– Предел? – улыбнувшись его отступлению, сказал гость. Глаза старика едва заметно переливались: то мерещился в них красный отблеск, то желтый, то голубой. – Ничего нет у тебя под ногами, Владек. И нет для тебя предела. Сам знаешь. Только в голове, в памяти он есть, ты сам его перед собой положил. Вон как пределами себя огородил. Очнись. Ты высший маг! Ты все можешь! За что-то Землица отповедью стукнет, а за что-то и подарит добрым знамением, да только и это не преграда для тебя, не предел. Вот где предел твой сидит!
Старик с нешуточной силой ткнул князя узловатым пальцем в лоб.
– Таким умом, такой силищей, такой властью тебя сестра моя наделила, да и мое благословение дорогого стоит. И что? Сидишь по уши в бабьей грызне! В подвале прячешься. Все, что нужно тебе знать о радуге, у тебя под носом, перед глазами, в твоем тереме. Соберись – да собери воедино. И не кликай меня больше. Уж в следующий раз не с пустыми руками уйду.
Глава 34
– То возьму, что тебе всего дороже. Вот тогда погляжу я на тебя, великий Чернец, Владислав Радомирович. Во все глаза смотреть буду, как жизнь тебя покидает. О-ох, рассмеюсь я тогда, Чернец. Спляшу на твоих костях. Вспомнишь ты тогда башенного мага-золотника Лукаша, что на службе твоей силу потерял.
Надзея со страшной полубезумной улыбкой подняла к глазам маленький изящный амулет на тонкой золотой цепочке – Землицын знак. Цепочка была короткая – взрослому на шею не надеть, разве что младенцу.
– Вот уж я тебя посвящу Землице, наследник Черны, – пообещала Надзея злорадно.
Амулет тихо покачивался, ловя угасающий солнечный луч. Надзея закрыла глаза ладонями и зарыдала. Не золотой кулон качался перед ее глазами – висел на пеньковой веревке Лукаш. Не успела, не сумела, не спасла. Не смог единственный ее сынок жить бессильным, осмеянным. Из золотников – в мертвую кость, на самое дно. Еле живой, израненный, досуха топью выпитый, не отыскал он себе в жизни нового места, нашел только моток веревки да крепкую балку сарая. Хоть бы прогнила, хоть бы провалилась. Но нет, хорошая хозяйка была Надзея, хотела сыну дом и двор в лучшем виде оставить: заменила подгнившую балку на новую. И вот как судьба обновила.
Думал Лукаш дом перестроить да в новый дом жену взять. Пошел ко князю Владиславу в башенные. Казалось, что не служить, сиди-посиживай. Даровые денежки. Да только обернулось даровое погибелью. Посиживали другие, а Лукашу вышла топь, око переливчатое. Ухватило – и лишило того, что было ему жизни дороже, дороже матери.
Стояло перед внутренним взором Надзеи серое лицо удавленника…
Глава 35
Мертвец, казалось, улыбался. Да что там, скалился. Губы, общипанные за зиму рыбами, не закрывали ровного ряда зубов. От тела шел тяжелый запах тления.