Радужная топь. Ведьма

Князь обернулся, указал кивком великану на старика:

– Выдай-ка нашему дядюшке гербы да свиток к Яхиму, чтоб принял у себя в хозяйстве дорогого гостя.

– Как звать тебя, батюшка? – отозвался Игор, кивнув хозяину.

– Словник Болеслав, – трясясь всем тело, ответил старик, пока великан обходил его кругом, прикидывая на глаз, какую одежду приказать подать для нового башенного сторожа, – из Моховиц.

– Далеконько ты забрел от родных Моховиц, – усмехнулся Влад, видя, как словник опасливо оглядывается на сурового великана. – Там ведь и до Закрайних гор недалеко, да, Игор?

– Недалеко, – сумел трясущимися губами выдавить из себя словник.

– И с братьями да соплеменниками нашего Игора небось приходилось встречаться.

Великан сделался пасмурнее тучи, но князь подошел, легко коснулся его плеча.

– Знать, потому, как ни глянешь ты на моего товарища, так у тебя кадык ходуном ходит да колени подкашиваются, – продолжил князь.

– Уж кто встречался с закрайцами, не забудет, – прошептал Болюсь, – голова запамятует, так коленки напомнят.

– Так вот… – И голос князя из спокойного, веселого стал сухим и властным. – Забудь. И коленкам растолкуй. Игор хоть и закраец по рождению, с братьями своими давно связи оборвал. Теперь он чернский житель и первый мой помощник, а потому – увижу еще раз, паскудная твоя плешь, что ты на него с таким страхом смотришь…

– Владек… – начал было Игор, вступаясь за старика.

– Увижу еще раз, что ты по трусости друга моего и слугу позоришь, – продолжил Влад и внезапно замолчал, позволяя словнику самому придумать себе кару. – Теперь иди, отныне Игор между мной и тобой будет. И все, что хочешь ты мне сказать, ему сказывай. Все, что пожелаешь мне передать, только ему в руки доверяй. Понял… батюшка?

Осознание беды медленно приходит. Сперва постоит в дверях страшная мыслишка, вертя, как кошка, черным хвостом. Потом нырнет в голову, и уж не выживешь ее оттуда.

Никто не ведает, разве ветер один, что в голове у безумца делается. А в том, что безумен молодой князь, Иларий уж и не сомневался. Словно бы раскололась душа у Якуба – до полудня ходил он сам собой, дворне чубы драл, с главами городских родов в разговоры пускался – только глаза из-под белого платка блестели. А как переваливало солнце за полден, словно бы кто подменял молодого бяломястовского хозяина. Запирался Якуб в своем крыле, и ладно если плакал да молился, а то принимался кричать, об стены биться, да так, что весь платок в крови.

Того двору было не видно. Тому один свидетель был, верный Илажка.

Иларий устало потер глаза, прислушался, как за стеной бьется и надрывно плачет Якуб. Присел к столу, зажег еще одну свечу. При свете-то оно сподручней. А то из-за стенаний княжеских и у самого на сердце темно, все кажется, что тени из углов тянут к нему руки, что мертвый Казимеж стоит за окном в ночи и смотрит на него с укором и немой просьбой спасти наследника.

Спасти? Ценой собственной шкуры? Не много ли просишь, князь Казимеж?

Иларий поводил руками, разгоняя искры, резко отворил дверь и сбросил заклятье туда, где вжался в стену обезумевший Якуб. Тот осел, затих, свернулся возле сундука на выскобленных досках, уставился остановившимся взглядом в темноту.

Иларий поднял его на руки, баюкая как младенца, отнес на кровать. Укрыл одеялом.

Уж теперь проспит Якуб до самого рассвета. Встанет здоровым и до полудня о смерти отцовой и не вспомнит. А потом… Потом сила Илажкина восстановится, и на новое заклятье хватит.

Такую рану платком не скроешь. Не думал Иларий, что так выйдет. Думал лишь о том, как от себя беду отвести. И сейчас только тем и держался – страхом. Потому как если дознается кто, что от его руки князь бяломястовский погиб, – запытают, в темнице сгноят, сожгут живьем в срубе, живого в землю зароют по грудь, в лицо станут плевать да горящие тряпки бросать. Знал Иларий, как в Бялом суд вершат. Уж лучше как в Черне – голову на Страстную стену. Поэтому как подступала совесть, как начинала точить за безумие Якуба, вспоминал манус костровище с дымящимися костями. Вставали перед глазами тучные тюремные крысы, что станут глодать его прикованные ноги…

Что говорить, свое дороже. Тем более скоро уж и заклятий будет достаточно, чтобы перестал молодой князь по вечерам биться и плакать. Хоть и манус Иларий, а не словник, но дело свое знает. Может, кто посильнее справился бы не в пример скорей, но выбирать не приходится. Зато выздоровевший князь уж никуда от Илажки не денется.

Манус потер руки, силясь прогнать онемение и холод.

Отчего-то опять всплыла в мыслях лесная травница. Будь рядом Агнешка, знала бы, что делать. Нашла бы травки для измученного тела, нашла бы слова для раненого сердца. С ней будто бы и силы было больше. Казалось бы, мертвячка, песья кость – возьми да брось, а под сердцем как заноза засела. Увидеть бы ее сейчас, сорваться в лесной домик, забрать девчонку сюда, в Бялое. Чернец уж, верно, и забыл про нее, раз свое получил. Только Якуба надолго одного не оставишь. Выболтает молодой князь в бреду, что батюшку к Землице отправил, такое начнется – радуг не сосчитаешь.

Иларий подошел к окну, развязал тесьму на вороте, подставил обнаженную грудь холодному ночному ветру. Подумал, не кликнуть ли девку. Что-то давило в груди, жгло. Может, и полегчало бы от мягкого женского тела, от теплого чужого дыхания. И темнота не обступала бы так страшно.

Словно услышал кто его невысказанные мольбы: из темноты появились руки, обхватили понурую голову мануса, белые пальчики запутались в черных кудрях.

– Иларий, – прошептала Катаржина, приникая к нему всем телом, – истосковалась я.

Иларий резко обернулся, в синих глазах мелькнула тревога.

– Не серчай, – льнула Каська. – Меня Юлитка через кухню пустила. Кроме нее, и не видел никто. А мне в пустом доме так тошно, хоть в петлю. Ты и не заходишь, вся постель выстыла.

Иларий так и не ответил ей. Молча, без тени привета или прежней улыбки сгреб в охапку, поволок к кровати, не то уронил, не то бросил, сминая сарафан, разрывая неверными пальцами рубашку.

Дрожащий свет свечей щедро лился на лицо Катаржины и спину Илария, скрывая от чернобровой вдовы страшное лицо мануса, плотно сжатые губы. Каська улыбнулась, обвила ногами, шептала на ухо нежные слова.

Но перед глазами мануса метался рыжеватый локон, глядели из темноты полные слез серые глаза. Иларий отцепил от плеча ловкие женские пальцы, отвернулся от настойчивых ласк и со всей злости ударил холеной рукой в стойку кровати.

«Ветрова девка, лисичка-вертихвостка, радуга ей в печень! – Бессильный гнев, чем-то похожий на тоску, душил мануса. – Заговорила, заморочила, верно, пока бредил. Опоила. Чем дальше, тем хуже. А может, мертвый Юрек куражится, вдовушке погулять не дает. Не приняла его, душегуба, Землица, вот и ходит как тень, у изголовья стоит».

Иларий сел на край кровати, свесил голову, сцепил руки в замок – до того хотелось ударить блудливую Каську, вышвырнуть за порог да велеть не ворачиваться.

– Что ты, свет мой, сердце мое? – жарко зашептала Катаржина. – Устал, намаялся, а тут я со своими ласками. Не тревожься. Я ведь не за тем… Я увидеться только, с тобой побыть… Хоть ночку… Хоть часок. Уж больно тяжко дома, с приживалками да девками. Думаю, пойду, повидаюсь с моим соколиком, может, про убийцу Юркиного мне Илаженька весточку припас…

Иларий рывком поднялся с кровати, брезгливо скинул с плеч рубашку, которой мгновение назад касались Каськины руки. Гадко стало, тошно, душно.

– Или ты скрываешь от меня что? – забеспокоилась Катаржина. – Знаешь, кто Юрека убил?

– Может, и знаю, – прошептал Иларий, глядя в темноту за окном, где ветер трепал верхушки берез. Если не приглядываться, смотреть только вперед – так и не видно, что кругом дворы. Кажется, вот-вот выйдешь из перелеска в поле. А там смелому дорога во все стороны.

– Скажи, Илажи, – вскинулась Каська. – Землицей-матушкой и всеми ее сыновьями прошу, скажи!

Хотелось Иларию сказать. Покончить разом со всем тем, что мучило душу. С самой первой встречи с лесной травницей жил он как в дыму. Куда подевался веселый княжеский любимец? Боль, злость и вина, такая тяжелая, что шею гнет, всего и осталось в нем. И захотелось сбросить с шеи проклятущий камень, рассказать Каське про мужа ее, окаянного мучителя, про предателя Казимежа, про безумие молодого князя.

– А может… – Катаржина не желала ждать ответа. – Может, ты уберечь меня хочешь? Думаешь, он это?

– Кто? – устало переспросил манус.

– Князь Чернский, – прошипела Каська. – Владислав Радомирович, чтоб ему пусто было.

– Помолчала бы ты, Катаржина, пока не накликала, – огрызнулся Иларий. – Не зови князя на порог. Сам придет, поздно будет.

– Значит, и верно он, – прикрыла рот Каська, ужасаясь своим мыслям. – Или кто из его слуг. Говорят, они все покойники и князю служат за то, что он их у Землицы-матушки из рук отнял да от тления своей силой спас…

Рука Илария грубо сдернула Катаржину за косу на пол, другая закрыла женщине рот.

– Пошла вон! – не в силах сдерживать ярость, зашипел в испуганные черные глаза вдовушки манус. – И не смей трепать. Люди навозу набросают, а ты и рада языком перемешивать, небова тварь.

Так и не поняв, чем вызвала гнев, Каська попятилась к порогу, выскользнула за дверь и бросилась прочь, еще больше прежнего уверенная в своей догадке.

– Ведь он мог, – прошептал сам себе Иларий, – мог Влад Чернский такое сделать. По силам ему. А значит…

…сделал. Потому что силе высшего мага никто и ничто противиться не может. А если к этой силище волю и ум добавить, и сама мать-Земля отступится.

Владислав поднял на вытянутой руке склянку, над которой покачивалось, как дымка, маленькое, с грошик, радужное око. Жилы вздулись на руке князя – казалось, и такое крошечное, смертельное семицветное зеркальце по капле выбирает из него жизнь. Влад размахнулся, бросил склянку о стену, око развернулось – из монетки в блюдце. Выгнулось, словно наполняясь искристым соком, потянулось к Чернскому государю, который невольно сделал шаг вперед. Но зов радуги будто не испугал князя, он поднял со стола еще одну склянку и с размаху бросил в разбухающий глаз топи. Плеснуло по полу зеленоватое варево, запахло травой и гнилью. Око заколебалось, покрылось сетью белых трещинок. Осколки брызнули так, что Владислав невольно заслонил рукавом глаза.

– Видел, Игор?! – весело воскликнул он.

Великан застыл в дверях, словно не решался приблизиться. Могло показаться, что испугался мерцающего глазка топи. Но не таков был закраец Игор – его единственного нисколько не пугали хозяйские опыты. Другое что-то было на душе у верного Игора. Владислав, оглушенный удачей, не сразу заметил странного поведения слуги.

– Что случилось? С княгиней что? – спросил он, забыв о склянках. – Как знал, что лжет о чем-то змея Агата! Нет у меня на Эльку петли, а из-за заклятья, что я на ребенка набросил, и в мыслях ничего не разглядишь. Сам со своей же силой не справлюсь, – невесело усмехнулся Влад. – Но с наследником все в порядке. Почувствовал бы я, если б кто сумел ему повредить. С собой что-то княгиня пыталась сделать?

Игор покачал головой.

– Про княгиню не знаю. Бабьи дела – не моего ума дело. Может, и не лжет вам теща – не даются наследники легко. Видел только что вашу супружницу с той служанкой, что недавно из Бялого приехала, Ядвигой. Повела госпожу в цветник гулять. Княгиня бледна мне показалась, так она из Бялого мяста, там все хозяйское семейство словно молоком полито, кроме тещи вашей. А что бы ее мысли не прочесть – уж она про дочку все знает.

– Себе дороже, Игор. Склочная баба. Все жду, что устанет да домой отправится – мужу хребет грызть. Ладно. Будет время – гляну на Эльку повнимательнее. И правда, не учудила бы чего. Да только ты все о главном молчишь. Вижу, что весть принес недобрую.

– Казимежа Бяломястовского земля прибрала.

– Знаю, – отмахнулся Владислав. – Почувствовал. Что еще?

– Якуб Белый плат гостей зовет. На отцову тризну. Да в свидетели, что земля родная его примет. Ехать надо, Владек.

Владислав недобро усмехнулся. Представил, как обрадуется Конрад – хорошо готовят в доме бяломястовских господ, свадьба ли, тризна, без особенной разницы. Да только самому хозяину Черны в Бялом делать нечего. Навидался, наслушался – пока сватался к Эльжбете да уговаривался с ее батюшкой. Нет теперь в Бялом мясте ничего для Чернского Владислава – ни выгоды, ни памяти, ни мести. Умер Казик. А Якуб Бялый – пусть как хочет, так живет, пока не выйдет возраст наследнику Черны. Признают его и Черна, и Бялое, а пока пусть калека получит свой десяток лет – показать, на что способен. А не справится, не выдюжит бессильный ноши княжеской – Владислав всегда успеет подхватить.

– Мне-то к чему ехать? У меня здесь дел полно. Вон, тещеньке скажу – может, отвяжется, уберется восвояси. А я свое от Бялого мяста все получил. Покамест…

– А если не примет земля Якуба? Должен рядом быть наследник по крови, а коли наследника пока нет – его отец. Заявить свои права на удел, наместника поставить.

– Лихо ты кроишь, Игор. Тебе бы былины сказывать – вон какие страсти выдумываешь. С чего это земле Якуба не принять – сын он князя Казимежа. В том сомнений нет никаких. Земля кровь господ всегда разберет и признает.

Владислав погасил огненные сферы под потолком подвала, на стене еще виднелся едва приметный след лопнувшей радуги. Чернец улыбнулся, вспомнив, чего наконец достиг. Не хотелось омрачать радости открытия разговорами о Бялом и его хозяевах. Но Игор был прав – даже если признает земля Якуба, опасность есть, что захочет кто-то из соседей взять в свою руку изломанного топью бяломястовича. Станут вертеть таким господином, как младенчик кукурузной куколкой, отщипывать от Казикова удела – этак наследнику Владислава останется от Бялого клочок вокруг священного камня – не шире платка, если за услуги или от страха станет Якуб землю отцову раздаривать. Верно говорит Игор – надо напомнить, не Якубу, так его гостям-псам, под чью руку перейдет Бялое, когда приберет Якуба Землица.

Только как представил Владислав, что придется трое суток трястись в возке бок о бок с паучихой-тещей, скривился от досады и гнева, да так дверью хлопнул, что Игор глянул с удивлением. Редко кто умел его хозяина из себя вывести.

– Прикажи, Владек, скажу госпоже Змее, что муж ее преставился, – пробормотал закраец. Видно было – и самому неохота связываться с ведьмой Агатой, но защищать хозяина – хоть бы и от бабьего языка и норова – полагал он своим первейшим долгом.

Владислав расхохотался так, что испуганное эхо метнулось по переходам. Похлопал Игора по плечу.

– Спасибо тебе от всего сердца, верный друг. Только уж слишком жертва твоя велика – с этим чудовищем должен я сам сойтись. Знал, на что шел, когда Эльку сватал. Это, почитай, мне за руку бяломястовны отповедь.

Игор едва приметно улыбнулся, сверкнули зеленью глаза за завесой белых прядей.

– Пойди отыщи Конрада. Не прихватил ли его опять наш дед словничьей петелькой. А я к бабам моим – муку мученическую приму. Только никому о том, что помер старый Бяломястовский Лис, не говори. И про то, что Элька носит тяжело, тоже. Молва все равно донесет, но чем позже, тем нам больше на руку. Понял?

Как не понять, Цветноглазой в самую пасть голову класть, всякий день от страха обмирать. Вон она – господская воля.

Ядзя чуть сильнее потянула за золотистую прядь и тотчас получила ощутимый тычок от молодой чернской княгини:

– Ядзька, волосы выдерешь, и без тебя худо. – Эльжбета откинулась на подушки. – Не станем нынче плести. Мочи нет…

Ядвига тотчас приложила к голове хозяйки полотенце. И через тонкую влажную ткань почувствовала жар кожи. Вторые сутки палил красавицу княгиню неведомый жар. Стараясь не думать о страшном князе и головах на Страстной стене, Ядзя принялась обтирать холодными полотенцами тонкие бледные руки Эльжбеты, от длинных нежных пальчиков к круглым локоткам. Чтоб успокоить князя, по приказанию матушки Агаты вывела она Чернскую госпожу в цветник – так едва до скамеечки ближней дошли, как ослабели ножки у Эльжбеты. Едва удалось Ядзе с госпожой бедняжку обратно в покои увести. А потом снова жар накинулся.

Под дверью послышались шаги. Ядзя тотчас подскочила, отворила дверь – лишь чуть-чуть, на ладонь, не более. Чтобы чернская девушка не сумела увидеть лежащей на постели княгини.

– Что надобно, Анитка? – спросила она грозным шепотом, так ловко подражая в гневе своей госпоже, властной княгине Агате, что Анитка вжала голову в плечи и едва слышно пролепетала:

– Князь-батюшка Владислав Радомирович посылали спросить матушку-княгиню, станет ли нынче с ним ужинать?

– Передай батюшке-князю, что спит наша горлица. Дите ей трудно дается, всякий день дурнотой мучается, а потом спит без просыпу, сил набирается. Пусть уж и нынче без нее отужинают. Все?

– Нет, – пролепетала девушка. – Еще…

Она испуганно поджала губы, раздумывая, можно ли сказать княгининой служанке, пусть и такой грозной да строгой, то, что одной княгине велено было передать. К молодой госпоже уже и в доме все привязались, жалеют. А Ядзя эта едва третьи сутки на порог взошла. Доверяет ей старая княгиня Агата, только чернским и хозяйка, и служанка – чужие. Отнести бы весточку самой княгине Эльжбете, да эта Ядвига, словно пес цепной, ее стережет. Раньше нянька их страшная все у дверей стояла, а теперь няньки будто и не было. Зато появилась эта девка: коса длинная, глаза цепкие. Мимо нее и мышь не проскочит.

Словно прочитав мысли девушки, Ядвига выступила за дверь, прикрыв за собой створку. Анитка отступила на шаг.

– Что еще?

– Я нынче поутру на базаре была, – торопливо заговорила служанка, – и подходит ко мне молодой господин. Видно, что не наших краев. Герба ни одного не видала, да по всему – хозяин, а не слуга. Стал спрашивать, не в княжеском ли тереме служу. А потом дал мне грамотку до княгини-матушки Эльжбеты, мол, вести ей из дому, только не знает он, как передать. Боится гнев князя Владислава на голову княгини накликать.

– Каков из себя тот господин? Чернявый, русый? – спросила Ядзя, чувствуя, как обмирает сердце.

– Волос у него… как пшеница в поле. Росту высокого, стати чудной, и голос добрый. – Припоминая, Анитка чуть улыбнулась, знать, приглянулся заезжий господин, а Ядзя нахмурилась, догадалась, кто на порог пожаловал.

– Чай, и денежкой поблагодарил, – фыркнула Ядвига. Сама была такой девчонкой. За монетку, за ленточку готова была ножки господам целовать. Что Анитку винить: дал добрый господин денежку – она и рада по нему улыбаться…

– Давай грамотку, передам княгине, – потребовала Ядзя и, видя, как неохотно выпускает Анитка из рук письмецо, добавила: – Вечером придешь, ленту получишь новую. Только язык за зубами держи.

Девушка закивала, бросилась прочь, а Ядзя развернула письмецо и долго вглядывалась в него, ища знакомые значки. Учил ее Кубусь грамоте еще в те времена, когда о Черном князе и проклятом его сватовстве и слыхом в Бялом не слыхивали. А потом закрутилось, понеслось, так толком и не выучилась. Казалось бы – крючки знакомые, а не прочесть.

Ядвига нырнула в дверь, заглянула в лицо госпоже. Эльжбета тихо спала, щеки горели, но уже не так жарко. Видно, на пользу пошло обтирание.

Ядзя села в ногах, расправила на покрывале письмо, стала осторожно, по буковке разбирать послание, вполголоса проговаривая то, что получилось. И ужаснулась. В другое время умилилась бы, поплакала, ответила сердцем на горячие, страстные, полные любви и покаяния слова, потому как хорошо писал Тадеуш Дальнегатчинский. Песни бы ему петь. Да только если попадут эти песни в руки к Эльжбете, голова полетит Ядзина.

Ядвига прижала письмо к груди, молясь Землице: лишь бы не проснулась задремавшая госпожа. Потихоньку вышла за дверь и заперла за собой, чтобы ненароком не потревожили княгиню другие слуги, неторопливо прошла по коридорам и лестницам, то здесь, то там натыкаясь на мертвяков, собиравших на княжеский стол. А как сошла с крыльца, припустила что было сил в сторону рощи. Скоро два часа, как ушла туда княгиня Агата с преступницей-нянькой. Может, уж и отправила госпожа обратно в Бялое негодную старуху. Тогда и о Тадеке Дальнегатчинском потолковать будет можно.

Ядзя ловко спрыгнула с пригорка на зеленую блестящую траву. И тут нога поехала по мокру – знать, вылили воду после умывания, – и девушка со всего маху плюхнулась навзничь так, что клацнули зубы, закружилась голова. Перед глазами потемнело. Но время ли разлеживаться, если дальнегатчинец вот-вот на двор явится. С него станется. Страху никакого нет.

Ядзя стала слепо шарить рукой в поисках опоры. И тут рука коснулась чего-то теплого и шершавого, как дранка. И это теплое вдруг обхватило ее за плечи, подняло, поставило на слабые ноги.

– Что же ты, Ядвига, – пророкотал над самым ухом голос Владова великана, – словно коза, по двору скачешь? Торопишься куда?

– Да что вы, господин Игор, – вежливо отозвалась Ядзя, чувствуя, как отступает темнота. – То я в рощу, веточек березовых нарвать. Для хозяйского умывания.

– А что других не послала? – Игор внимательно заглянул в глаза, и Ядзя тотчас отвела взгляд.

Чем закрайцу в глаза солгать, уж лучше на первом суку удавиться: быстрая смерть благостью будет. Закрайцы и за меньшую вину людей муками страшными пытали.

– Ладно, не бойся, – рыкнул едва не в самое ухо Игор. – Я девок не ем. С малолетства закормлен, вот с души и воротит.

Он рассмеялся. И на сердце у Ядзи потеплело.

– Давай я тебя до рощи провожу, чтоб в другой раз ножка не подвернулась.

– Проводи, – ответила Ядзя, не успев ни подумать, ни испугаться. – Дорога мирская, не купленная, а вольному воля…

Словно кто под локоть толкнул – сделала шаг навстречу закрайцу.

Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот из груди выскочит.

И тут князев великан сделал такое, чего никто ожидать от него не мог, не только Ядвига, а и сам хозяин его, князь Влад. Игор подхватил Ядзю на руки, прижал к широкому, как пекарская лопата, плечу, припал губами к виску, на котором билась жилка, и прошептал:

– Пойди за меня, Ядвига. Все думают, что я зверь лесной. Неправы они. У тебя сердце доброе, ты увидишь, что не зверь я, а человек из плоти и крови. Прикипел я к тебе. Один раз увидел только в Бялом – и уж знал, что ты мне Землей на сердце начертана. А что есть во мне звериного, то тебе защитой и опорой будет. Потому как за тебя да за Влада Радомировича, как пес цепной грызть и рвать стану…

Зеленые глаза великана полыхали огнем, а от груди шел такой жар, что, казалось, вот-вот обожжет Ядзе лицо и руки.

– Пусти, – ни жива ни мертва, пискнула она, стараясь оттолкнуть нежданного ухажера. – Пусти, мне к хозяйке надо!

– Только скажи, пойдешь за меня? – Игор жадно втягивал носом запах ее волос.

– Не пойду, – вскрикнула Ядзя, выскальзывая из его рук. – Боюсь я тебя…

Белая прядь вновь упала великану на глаза, так и не позволив девушке увидеть лицо закрайца, но Ядвига почувствовала, как потемнел его взгляд, сошлись брови.

– Не зверь ты, – утешительно пробормотала она. Откуда смелость взялась: погладила по длинным белым пальцам сжавшуюся в кулак руку. – И не думала я о тебе никогда как о звере. Но уж я свое сердце другому обещала. Тебе мне предложить нечего. Ты и любви, и верности достоин, потому меньшим тебя не обижу.

– Хорошо у тебя язык подвешен, девка, – рыкнул Игор, – только жалости твоей я не просил. И был бы в родной земле, за жалость эту убил тотчас. Но я князю обещал закрайские привычки на родине оставить и забыть. Потому живи и впредь умнее будь – и к воину с жалостью не лезь.

Игор прошел мимо нее к дому. Лишь слегка, будто ненароком задел плечом. Но Ядвига покачнулась от этого касания, едва не упала. Только на этот раз никто не кинулся ее поддержать.

С тяжелым сердцем Ядзя побежала в рощу, молясь Землице-матушке и Бяле-заступнице, чтоб отвела от нее гнев страшного княжеского любимца да отворотила от чернского порога безумца Тадека.

Да только поздно отворачивать. Это раньше был чист, как вешний дождь, наивен, как мальчик, в храме на Землицын день ступени целующий. А теперь там, где была радость, вера в людей, – одна рана гнойная. Обида да неизбывная вина. И с этой раной не справилась бы даже травница Агнешка.

Поздно нести повинную голову на суд – далеко зашел, не воротишься. Спятил наследник Якуб, да получается, по твоей вине, верный княжий манус Иларий.

Молодой маг невольно вздрогнул, набросил на плечи плащ. «Это осень подступает, – решил он про себя, поежившись, – дышит холодом, спускается в стылом золотом одеянии с Росского хребта. Кончилось соловьиное лето, ходил нараспашку, горя не зная. Пора душу поглубже запахнуть, подальше спрятать от всех свои грехи и тайны – и когда только успел ими обрасти, да по самую маковку…»