Радужная топь. Избранники Смерти
«Словница-то наша, верно, в шелку станет ходить».
«Уж из прислуги – сама прислугою командует. Не иначе хорошая ведьма, раз самого князя приворожила».
«И не страшно ей. Сегодня дружинника прислал, а завтра этот дружинник ей голову с плеч срежет, а князь самолично голову эту на Страстную стену прибьет…»
Не поняла Агнешка, кто это сказал. Бабы прыснули прочь, словно тараканы, а шепот, завистливый, злой, все звучал в ушах, пока не перекрыл его шум колотящегося сердца.
В сердцах и сказала она князю, что не надо ей такой милости.
А Владислав только снова расхохотался и прочь пошел. Ответом не удостоил. Оставил стоять столбом с горящими от гнева, стыда и смущения щеками посреди светелки, увешанной пучками трав. И не успела Агнешка оправиться, явился князев великан и положил ей на постель ворох высушенного крестоцвета. С умом высушенного, без спешки. Самого сильного, в июльском цвету.
– Князь велел тебе передать. Для княгини и прочего, – буркнул закраец из-под завесы лунных волос и вышел.
От такого дара Агнешка, не будь дура, не отказалась. Сильнее июльского крестоцвета ничего среди трав нет. Дар этот хранила она в сундуке под постелью, в холщовом мешочке, во тьме. И тратила с умом. Кто знает, сколько понадобится по весне, чтобы наследнику без беды на свет появиться.
Эльжбета Чернская не любила ее, но терпела. Словно от мухи отмахивалась, но смотреть себя позволяла. Завсегда над Агнешкой при осмотре стояла старая княгиня, не спускала глаз с лекарки. Да Агнешке то было не в новинку. Скоро поняла княгиня, что дело свое словница Ханна знает, в лекарстве разумеет, и коршуном кружить перестала. Только спрашивала, все ли хорошо с ее доченькой и дитятей.
Тяжелее всего поначалу приходилось Агнешке держать каждый раз ответ перед князем о том, как чувствует себя его супружница. Под прямым насмешливым взглядом серых глаз Чернца трудно было удержать подбородок высоко. С тяжелым сердцем думала Агнешка, что вот-вот скроются под снегом дороги и запечатает ее снег в одном доме с Чернским волком.
«Да мало ли волков тебя гнали, – подсказал внутри хитрый голосок. – Вилами тыкали, собаками травили, а жива лисичка. Двум смертям, сама знаешь, не бывать, а ты уж умирала да воскресла. Забилась лисичка в тепло, в самый курятник, так ешь впрок и береги бок».
Она так и делала. Все, чем кормили, подбирала дочиста, не жеманясь перед дворовыми. Радовалась всякому дню, теплу на дворе в хороший день, теплу в тереме – при студеной погоде. От работы никогда не отказывалась, какой бы низкой и гадкой та ни была. Врачевала слуг вровень с господами и скоро стала в тереме вовсе своей.
Казалось, черный ком прошлого, что давил и мучил ее с самого бегства Илария, стал медленно распускаться, позволив снова дышать. Печать смерти словно бы начала блекнуть, разгладилась, стала исчезать с чела темная тень пережитой боли. Образ Илария, черные его кудри и израненные ладони, все меньше приходил во сне, напоминая о манусе и о том, как едва не поменял тот свою силу на жизнь лесной травницы.
Пожалуй, спроси кто Агнешку, каково ей в Черне, она сказала бы, что довольна всем. Даже счастлива. Впервые было ей так покойно и хорошо после смерти матушки.
А стоило кому-то недобро посмотреть на нее, тотчас вырастали словно из-под земли рослый Петр, мрачный великан Игор или толстяк Конрад: «Матушка словница, князь Владислав Радомирович отчета желает, как здоровье княгини».
Будучи не в духе, князь слушал, не проронив ни слова. Порой и не глядел в ее сторону. Только кивал да, махнув рукой, отсылал прочь. Бывало, днями не было его видно, все в тереме знали, что господин не покидал покоев.
А после возвращался он весел. Смеялся и насмешничал, задирал по-мальчишечьи тещу, на слуг смотрел с довольным прищуром. А особо сметливых и расторопных хвалил, мог потребовать, чтоб старый Гжесь, бывший у него в советниках, но не в друзьях, выдал тому, кого он похвалил, отрез ткани на новую рубаху.
И придумать теперь не могла Агнешка, как это казался он ей стариком. Словно день ото дня, веселея, молодел Чернец – ожидание ли наследника так его омолодило или какое-колдовство потаенное, зимнее, холодному серому Небу, а не Землице сродное, Агнешке гадать было недосуг. Да только нет-нет да закрадывалась мыслишка: что, если придумал князь, как извести топь дочиста, на корню, как дурную сорную траву?
Да только помалкивал князь и все больше времени проводил не в своих тайных покоях, а со слугами.
А под первый снег и вовсе пришла Владиславу охота слушать сказки.
На беду сказками Чернская земля богата не была. Зазывали певцов. Но когда очередной болтун вновь и вновь перепевал старые россказни, что знал и сам князь, тот гневался и отсылал, хорошо наградив, певца прочь. Чтоб успел найти себе на зиму другой приют.
А как лег снег, дошел черед и до домашних.
– А что, словница Ханна, – подозвал князь и ее. – Ты ведь у нас из дальних краев. Почитай поморка. Сказок вашего Водного Бжега много ли знаешь?
Сперва Агнешка думала ответить, что ничего не помнит, но мальчишка-слуга, что должен был отправиться ко князю после нее, так трясся, ожидая своей очереди, так стучал зубами, что она пожалела парня.
Сказок Агнешка знала превеликое множество. Матушка была из зажиточной золотничьей семьи, где на зиму всегда оставляли несколько сказителей не только из Срединных княжеств, но и из мест вовсе диких. Разве что из самого Закрая никого не было. Боялись звать, девчонка в доме молоденькая.
Памятью о тех золотых годах матушка и жила, много сказок припоминала и сказывала.
– Знаю сказки. Про что тебе сказать, княже?
– Про Землицу скажи. – Взгляд Владислава стал острым. Агнешка невольно отшатнулась. Не от скуки спрашивал князь. А вдруг приведут ее сказки на Страстную стену…
Но обратной дороги уж нет.
– Про Землицу-то которую?
– А ты много, что ль, знаешь? – усмехнулся князь. – Другая бы на твоем месте сказала, что ни единой не запомнила, да бросилась за порог, а ты мне, Ханна, еще и выбор сулишь.
– Может, и ты, князь, как на Страстную стену меня поведешь, оставишь выбор. – Скрутило все в животе страхом, словно змей внутренности обвил, но не стала слушать Агнешка проклятого змея. Задрала подбородок.
– Значит, есть за что – на Страстную-то? – приблизился князь.
И жарко стало оттого, что стоял он близко. Замерла Агнешка. Заметалась в голове одна только мысль: «Только не касайся. Беда будет!»
Не мог князь услышать ее мысли, не позволил бы ему дар Агнешкин разглядеть хоть что-то у нее в разуме, но – словно почувствовал – отошел. Опустился на лавку. Похлопал рядом с собой – садись, мол, если и правда не боишься.
Не села.
– Не за что меня на Страстную стену, нет за мной никакого греха, кроме гордыни. Да только и гордыня моя не так велика, чтобы позволить себе подле князя Чернского, высшего мага, как равной сесть.
Князь поманил мальчишку, жавшегося в дверях, и Агнешке принесли скамеечку.
– Давай о сотворении Земли. Знаешь?
– Как не знать… Был мир черен как беззвездная ночь, и носились в той темени, гонимые извечным ветром, цветные огоньки нерожденных душ. И не было того, кто примет их в тело свое, даст им плоть от плоти своей и кровь от вод своих. Не родилась еще Землица, и только сестра ее, бесплодная Смерть, шествовала во тьме, собирая на радужный волос мечущиеся души и украшала ими шею, и пясти, и перси, и черные свои одежды.
Князь смерил взглядом черный бесформенный балахон Агнешки. Она смутилась. Провела руками по ткани, так долго защищавшей ее от любопытных взглядов. Но продолжила, отдаваясь плавному напеву знакомой сказки:
– И взмолились души страшной Цветноглазой своей госпоже о том, что желали быть хоть единый раз жить и чувствовать, и праведной жизнью искупить грех рождения во тьме. И сжалилась над ними Смерть – срезала черную плоть с пястей своих, с персей, со щек и бедер своих и отсекла лицо себе до голой кости. И с тех пор стала она зваться Безносою. Собрала Безносая плоть свою в ком, обмотала радужной нитью, унизанной нерожденными душами. И тотчас впитались души в черную мякоть, и задышала она, застонала, принялась расти и шириться. И стала она Землицею, матерью всего, чему суждено рождение. Укрыла Смерть сестру свою черными своими одеждами, и под покровом, непроницаемым для тьмы кромешной, для ветра извечного, родили блуждающие огоньки ожерелья горные и пояса речные… Устремились к Землице со всех сторон из тьмы огоньки малые, Смертью не пойманные, выпросить-вымолить у Безносой хоть единую жизнь. Сбили-сорвали черный покров, и отразилась Землица во тьме, словно в черном озере, и из отражения ее вышел праотец Небо – открыл единственное свое око. Ослепил взором Землицу, и подпустила она к себе огоньки блудные, бродячие, Смертью нетронутые. И родили они деревья, и травы, и птиц, и зверей всяческих. Оттого и не ведают они Смерти, а живут все как единая душа из века в век.
Агнешка умолкла, переводя дух. Музыка древней легенды еще бродила в ней, зажигая в теле то тут, то там странные огоньки.
– А хорошо бы, верно, словница? – спросил князь, склонив голову.
– Что?
– Жить, не ведая Смерти. Жить и жить, сменяя только обличье и не теряя огня, что создал тебя из тьмы?
– Без Смерти-то? – Агнешка вздрогнула невольно. Вспомнилось, как мучилась матушка и как молила лекарка Безносую прийти, избавить от мук невинную жертву радуги. Как сама принесла успокоение той, которую больше всех на свете любила. Как звала Смерть после бегства Илария, не в силах вытерпеть живую муку… – Чего уж хорошего? Иногда и Смерть – первая благодетельница, и дар ее ценнее всех подарков жизни.
Князь смотрел внимательно. Молчал.
– Знать, случалось тебе перевидеться с моим учителем, высшим магом Мечиславом, – наконец проговорил он задумчиво.
– Не видала я никого с тем же даром, как у тебя, князь.
– Да я не о том… Впрочем, ладно. Иди. Нет. Постой. Скажи еще сказку…
Глава 27
Хочешь не хочешь, назад не поворотишь. Пути нет. Вот оно, грядущее, перед тобой – темная чаща. И путь – не скатерть ровная, а грязная, вымешенная копытами дорога. Не ехать нельзя, а ехать – завсегда измажешься.
Иларий сплел пальцы, заставив белые искорки магии перескакивать с руки на руку, танцевать на суставах, а потом сбросил плясуний брезгливо на пропитанный травяными настоями кокон. Весна вступала в свои права, заметно потеплело – и несмотря на старания травников при дворе Бялого мяста, спеленутый мертвец на возу смердел невозможно. Хоть и держали на леднике, хоть и ворожили, а все разъехался так, что уж и не понять, человек ли был.
«И в том польза – и захочет Войцех сына узнать, так не узнает», – подумал Иларий, отворачиваясь. Связанные одной виной, едва пережили они с новым Бяломястовским князем зиму под одной крышей. А Вражко, последняя родная Иларию душа в Бялом, не пережил, под самые морозы затосковал, и сколько ни ухаживал за ним Иларий, сколько ни чаровал, лег однажды черный красавец-жеребец и уж не встал. Один остался Иларий в занесенном снегом Бялом, в холодном тереме против нового князя.
Может, и к лучшему случилось, что поднялся со дна упокойник Якуб. Хоть бы и так. Зато теперь по холодку можно отвезти его в Дальнюю Гать вместо Тадеуша. Пусть Войцех с Лешеком его Землице посвятят и похоронят, а то, не ровен час, изведясь за зиму, пошлют искать след Тадеуша или сами поедут.
Вспомнились Иларию страшные, полубезумные глаза Тада – тяжело далась им обоим эта зима, но дальнегатчинцу словно бы тяжелее. Глаза его и щеки запали, он исхудал и, вынужденный сидеть подолгу без выхода в покоях мертвеца, место которого занял, растерял остатки веселого и доброго нрава, потемнел, стал мрачен и скор на расправу. Слуг бил нещадно, словно вселился ему в карающую руку молодой Казимеж. И словно упавшая в бочку мышь, вертелся по кругу, возвращаясь, что ни день, к тому, как заставить Войцеха и ближних князей встать против Чернского волка.
Всего-то раз и упомянул Иларий о том, что стоит отдать мертвого Войцеху – выгонит месть из берлоги дальнегатчинского медведя…
– Отец Чернца боится, – сказал Тадеуш и не глянул на пришедшего проститься перед дорогой Илария. – Когда я сам просил его о помощи, все осторожничал. А если узнает, что я теперь… Якуб Бяломястовский?
Нехорошо усмехнулся. Глаза блеснули под белым платком.
«Узнает – и вовсе решит затаиться, чтоб только под гнев Чернца не подставиться. Шутка ли, старшему сыну Гать, младшему – пусть и в обход Землицына закона – Бялое. Вроде бы одна кровь, а у отца в жилах словно бы временем как водой разбавлена. Трусоват стал Войцех. Верно, молодым-то не таков был. Узнает, что занял я место Якуба, засядет в своей норе, и соседи по норам попрячутся, друг за друга хоронясь. А вот если мы тело мое мертвое, рыбами обглоданное ему привезем, и он, и Лешек на месте не усидят. Прав ты, Иларий. Захотят за меня Владу Чернскому отомстить. А тут ты и напомнишь им о том, что я летом предлагал. А я пока позову в гости в Бялое Милоша, намекну, что одну из дочек его не прочь взять. Да только чтоб ребенок Милошевны Бялое унаследовал, нужно, чтобы Чернец отвернулся от нашей земли. Пусть за свой удел потрясется…»
«Как же, – мысленно выговорил Иларий то, о чем в покоях княжеских решил смолчать, – станет Чернец дрожать от какой-то кучки шавок. То-то заговорил ты, Тадек, о «нашей земле». Не передалось ли тебе с белым платком мертвого княжича и его безумие? Здоров ли я сам, что при тебе остаюсь?»
Сам не заметил Иларий, как из светлого прямого пути превратилась его жизнь в разъезженную, разбитую проселочную дорогу, по которой тащил его кто-то за шкирку, словно котенка: то давал обсохнуть и отряхнуться, то снова ронял в грязь. Как случилось так, что будущее его, полное надежд и горделивых планов, превратилось в долгий путь по чужой земле на тряской телеге бок о бок с мертвецом?
Трупный запах, по счастью, послушался магического приказа и развеялся. Иларий, устав мерить шагами бурый подтаявший снег, присел на край воза. Руки словно почувствовали, какая буря неистовствует в душе мануса – шрамы принялись нещадно зудеть и чесаться. Всего и остались у него на ладонях они, эти шрамы, вместо линий судьбы – белые веревки пережитых страданий. Паутина боли, обмана, предательства. Его предали, он предал. Запутался. Завяз. И кажется, чем больше бьешься, тем сильнее стягивают путы, и ползет большим косматым пауком Смерть, смотрит разноцветными глазами.
– Да сбежал он, что ли? – гневно расчесывая зудящие ладони, проговорил манус, глядя на опустевшую лесную дорогу. Ночевать в лесу одному с трупом не хотелось. Магией многое можно сделать, да только крепко увязшую телегу с мертвецом из грязи не вытолкнешь. На мертвое тело бяломястовские маги наговаривали на сохранность, потом они с Тадеушем вдвоем – на отвод глаз. В мертвеце гнилого мяса и колдовской силы поровну. Он силу пьет, словно рубаха воду впитывает, – на каждое заклинаньице втрое больше нужно. Можно, конечно, скинуть тело на дорогу, вынуть заклятьем телегу, а потом обратно взворотить, да пачкаться неохота. И Войцех, верно, не будет сильно рад, что тело его сына приедет все в грязи вывалянное.
Но если не вернется возница до тех пор, как княжич снова развоняется – придется так и сделать. А Войцеху сказать, что потеряли в лесу колесо, вот и перепачкали мертвеца.
Иларий снова бросил гневный взгляд на дорогу. Грязную ленту в густой растрепанной копне зеленых сосновых косм. Давно не прибирала голову матушка-Землица, ходит как сельская юродка.
Манус плюнул от досады себе под ноги. Размял гудящие пальцы, думая о том, как бы половчее скинуть мертвеца на снег, не расколов гроба.
– Господин манус! – раздалось издали.
Возница едва переводил дух от бега, где-то потерял шапку. Поначалу показалось Иларию, что воротился он, никого не отыскав, но следом за ним появились двое. Один вел за собою пару крепких лошадок, с виду чернских тяжеловозов. Второй, плешивый сухой старик с угодливым широким лицом, показался Иларию смутно знакомым, но как ни силился манус распознать его, не припомнил.
Помощники подошли ближе. Маги коротко поклонились друг другу, рассматривая нашитые на плечи хозяйские гербы. У старика – по всему судя, мануса или словника – чернские волки были пристеганы прямо на рукава полушубка. Иларий оставил только один зеленый платок с вышитой на нем лисой Бялого поверх правого рукава, да такая же лиса видна была на теплом плаще, который манус сбросил на телегу.
– Неуж такой молодой манус не сумел повозки вытянуть? Тут пальцем тебе, мил человек, шевельнуть, – подозрительно поглядывая на деревянный гроб и лежащее в нем тело, завернутое, словно в кокон, в пропитанные травами тряпки, спросил словник.
– Мог бы, батюшка, да решил не упускать возможности с тобой перевидеться. Лицо твое знакомо мне кажется, – ответил манус, глядя, как краска сошла с широкого словничьего лба, жидкая бороденка старика задрожала.
– Да ты, верно, меня с кем спутал, добрый человек. Я ведь Чернского князя слуга и из-под его крыла ни разу дальше сторожевых башен не вылетал, – затараторил словник, и манус почувствовал, будто кто коснулся его лба теплыми пальцами. А потом, все сильнее минута от минуты, стал старик ему нравиться. Буквально отец родной, много лет назад потерянный, а что молью бит, так жизнь и не такое с людьми делает.
– Давай-ка, птица гордая, пособи нам, – буркнул его спутник, здоровый бородатый мужик. Они с возницей уже приладились с двух сторон к телеге, налегли плечами.
– Ну-тка, раз, два, вз-зяли! – Возница и бородач попытались столкнуть с места крепко увязший воз.
Словник, видно, похвастать захотел перед манусом – пробормотал себе что-то под нос, и телега словно подпрыгнула. Возчики охнули, отскакивая. Чужие лошадки, пристегнутые с двух сторон к бяломястовской, словно ждали этого, покатили воз на сухое место. Гроб стукнул о борт телеги, запрыгал, встав неудачно на какую-то слегу, крышка поехала в сторону.
Словник заторопился подхватить крышку да заодно полюбопытствовать, кого везут, но Иларий опередил его, заступил дорогу. Старику удалось лишь чуть коснуться пальцами сочащейся травяными настоями ткани. Да, знать, и того было лишку. Глаза у старого плута сделались странными, а может, только показалось это Иларию.
– Прыток ты, батюшка. И силы большой. – Манус глянул на старика сурово. Тот попятился, отвел взгляд. И уже через мгновение Иларий совершенно забыл о том, что видел удивленное и даже испуганное выражение на лице старого мага.
За поворотом дороги послышался вскрик. Ветер донес его до путников и, бросив под ноги, полетел дальше, переменив направление. Не было в том ничего особенного: мало ли звуков в весеннем лесу? Старое дерево скрипнет, валясь, – и кажется, будто стонет, умирая с первыми теплыми лучами, плутовница-сугробница. Птица вскрикнет – и будто душа у нее человеческая, столько в том крике боли и тоски. Да только в этот раз не птичий был крик – детский.
– Слышь, – насторожился возчик. – Господа маги, не сходим ли глянуть? Может, помощь кому нужна? Нас с почтенным словником недавно едва волки не заели.
Иларий, встревоженный не меньше возчика, вглядывался в лесную чащу, откуда донесся крик, но разобрать ничего было нельзя, а ветер, что принес его, переменился и теперь гнал звуки прочь, обрушивая на путников мешанину поскрипываний и шелестов из лесу, что остался у магов за спиной.
– Да птица, верно, – поджал губы словник. – А нам с тобой, господин мой хороший, ко княжескому двору поспешать надо.
– Идем. – Манус быстро пошел к лесу, выбирая снег покрепче, обходя черные озерца расплывшейся грязи. Возчик двинулся за ним, проверяя на ходу свои «железяки».
– Кто дитя в такую погоду, по ранней весне потащил в лес, тот сам виновный. – Бормоча, словник сделал вид, что собирается последовать за ними, но вместо этого шмыгнул ко гробу и, невзирая на мольбы бяломястовского возницы не тревожить упокойника, сдвинул крышку и, отодвинув с лица утопленника ткани, коснулся пальцами мертвой плоти.
Его словно молнией ударило. Потемнело в глазах, подогнулись ноги…
Глава 28
…рот наполнился соленой слюной. Переворотилось все, полетело в синюю бездну. И стало ясно до судороги, что жизнь его сейчас кончится. Мысль эта, чистая, сверкающая, словно река, осталась во всем его существе одна-единственная, заполнила собою все. И страх схлынул, пришло чудесное, нездешнее облегчение. Все, кончено, отмучился. Прости, матушка-Землица, прегрешения…
Жуткое, пахнущее падалью дыхание смерти обожгло шею.
– Да и чего я в жизни-то видел, – подумал Багумил, укрывая собою тщедушное тельце Дорофейки. – Ни достатка, ни сытости. Одни побои да обиды. Век прожил, а добра не видал. А Дорофейка и того меньше: мальчонка еще, а уже судьбой обиженный, калека, слепец. Вот, верно, и сжалилась над нами Землица, позволяет переселиться в свои хоромы, чтоб Дорофейка ей песни пел, а я сказки сказывал.
Где-то рядом, отчаянно рыча, сцепился с одним из волков приблудный их помощник-пес. Но, видно, не сумел совладать с противником, завизжал, забился и скоро смолк. Багумил перестал отчаянно пинаться, решив принять милость прародительницы смиренно, как подобает благочестивому страннику. Волки с новой силой накинулись на неподвижное тело, и старик, бормоча молитву, приготовился помирать. Да только зря внутренне радовался он, что вот-вот прекратится боль и навалится благословенное небытие, за которым будут светлые хоромы Землицы, где обретут они с Дорофейкой вечную благодать. Что-то отшвырнуло смерть прочь. Рык, визг, за ворот Багумилу потекло горячее, липкое, рядом с лицом упало на разрытый лапами и пропитавшийся стариковской кровью снег что-то косматое.
– Однако ловок ты управляться с проклятыми лезвиями, – сказал кто-то не то с восхищением, не то с опаской. – А не боишься, что скажу о тебе кому из князей? Да хоть бы твоему хозяину, Чернцу Владиславу? Говорят, тех, кто с железками так обращается, князь Черны самолично карает, а потом голову на Страстной стене вороны клюют…
– Владислав Радомирович если и карает, так за дело. Не за железки, а за кровь, ими пущенную. Да только не так ножи и мечи сильны, как колдунам перетрухнувшим кажется. Манусова сила покрепче будет, но когда все потерял, начинаешь и в малом опору искать, – ответил другой голос.
Нежданные спасители ходили тяжелыми сапогами. Хлюпала перемешанная со снегом грязь.
Первый охнул.
– То-то же. И я был, батюшка, манус-красавец, а теперь вот шкура как сосновая кора, девкам не нравится. Не понять тебе, как оно, когда рук не чуешь. Была сила – и нет.
– Зря ты так, добрый человек. Знаю. Только смилостивилась ко мне судьба, помогла силу вернуть.
– Как?
– Сам не знаю. Девчонка одна, травница в заброшенной деревне под Бялым, вылечила. Травами какими-то шрамы мазала, мазала. Я не верил, а оно вот как: взяла сила и вернулась, да еще и с прибытком.
– Имя скажи. – Багумил зажмурился еще крепче, когда тяжелые сапожищи переступили через него, послышался шум. Один из спасителей, видно, от волнения, схватил другого за одежду, да тот вырвался.
– Агнешка. Да только ушла она. Сам ищу, не успел толком отблагодарить.
– Землицей прошу, манус, как встретишь, дай мне знать. Пришли в Черну гонца на базар, скажи отыскать возчика Славко. И гонца, и тебя, и лекарку твою золотом осыплю…
– Откуда у тебя золото, братец? – усмехнулся второй голос. – Не железками проклятыми добыл? А ну как ты разбойник, а я тебе лекаря пришлю, который тебе силы воротит. Меня потом не то что Владислав Чернский, любой из окрестных князей на стену приколотит, заживо.
– Вот уж деньги в чужом сундуке считать – неблагородное дело. Скажу только, есть у меня, скоплено, и если знаешь, каково бессильным жить, пришли ко мне свою лекарку. Не обижу. Говорила мне одна баба, что, мол, бывает такое, можно вылечить бессильного. А я, дурак, что твое дело, не поверил тогда. А теперь гляжу на твои шрамы – и уж тут как не поверить. Пришли ко мне девчонку. Шрамы твои о ее лекарстве довольно сказывают, чтобы в любые сказки поверить.
– Самому бы отыскать, – в голосе говорившего прозвучала горечь.
Багумил боялся пошевелиться. Тихо, стараясь не выдать себя, открыл глаза и тотчас зажмурил крепко-накрепко, потому как на него остановившимся желтым взглядом пялился здоровенный волк.
– Не знаешь, где она, или сказывать не хочешь?
– Не знаю. С лета ищу.
Отрубленная волчья голова откатилась в сторону, один из спасителей пнул ее ногой.
– Ну, с мертвецом-то что делать будем? – Крепкая ручища перевернула старика на спину. – Эх, вот и мальчонка с ним. Жаль, не успели. Что бы ему раньше крикнуть.
– Да живые они, – спокойно ответил другой голос. – На мальчишке и следа нет. Без чувств лежит. А старый-то хрыч, хоть и в крови, а вот как рожу морщит. Вставай, батюшка, если нога не сильно переедена.