Прежде чем ты узнаешь мое имя

– Франклин!

Во вспышках лап и шоколадного меха появляется дергающий собаку за ошейник Ной. Мы втроем, спотыкаясь, вваливаемся в дверь, и у меня вырывается такой смешок, о существовании которого я никогда и не подозревала. Этот смех, как прохладная вода в жаркий день, оказывает мгновенное действие: любое напряжение, которое я чувствовала, ослабевает, как ремень моей сумки, которой я позволяю упасть на пол. На секунду Ной и собака исчезают, а я остаюсь одна, в самой красивой комнате, которую когда-либо видела. Под моими ногами поблескивает полированное дерево, а высокие широкие окна над сиденьями с толстыми подушками уступают место увешанным книжными полками стенам и кушеткам, достаточно большим, чтобы на них можно было лечь. Я вижу разбросанные по полу маленькие яркие игрушки – кости, резиновые цыплята и теннисные мячи, а потом у меня отвисает челюсть, потому что на другом конце комнаты я замечаю блестящее черное пианино. Над пианино – огромная сверкающая люстра, подобной которой я никогда-никогда не видела в реальной жизни. Каждый кусочек свисающего хрусталя, такой нежный, такой совершенной формы, что я сразу же думаю о каплях дождя. Или слезах.

Странная мысль приходит мне в голову, опускается на плечо, как перышко. Сколько горя видела эта комната?

Только теперь я осознаю, что Ной все еще держит собаку за ошейник, и они оба наблюдают за мной. Я знаю, что выдала себя, широко открыв глаза и рот, как рыба, выброшенная на берег. С таким же успехом я могла бы просто вытащить шестьсот долларов из своей сумочки, и признаться, что это все, что у меня есть. Конечно, я ничего из этого не сделала – это просто невозможно для человека, привыкшего к хорошей жизни. Даже Франклин, кажется, это понимал. Вместо этого я обернулась, чтобы посмотреть, по-настоящему посмотреть на человека, который здесь живет, владельца пианино, люстры, книг и собаки. Он пристально смотрит на меня в ответ, левый уголок его рта приподнимается в полуулыбке. Теперь я вижу, что он стар. Он уже дедушка, лет шестидесяти пяти или семидесяти, а еще он ниже меня ростом. На нем один из тех модных свитеров-поло, из-под которых виден аккуратный воротничок рубашки. Похоже, под кепкой «Янкис»[7 - «Нью-Йорк Янкис» – профессиональный бейсбольный клуб, базирующийся в Бронксе, одном из пяти районов города Нью-Йорка.] у Ноя совсем не осталось волос. Растущие пучками брови, бледно-голубые глаза, уже упомянутая полуулыбка и сухая ладонь с длинными, тонкими пальцами, которую он протягивает мне.

– Добрый вечер, – говорит он, – Алиса Ли. Очень приятно с вами познакомиться. Франклин, – Ной указывает на большую коричневую собаку, которая тянется ко мне, – очевидно, того же мнения.

Позже, оглядываясь назад и вспоминая все то, что дюйм за дюймом направляло меня к реке, я пойму, что это было незаметным началом конца: пожатие мягкой, теплой руки старика, экскурсия по его квартире с большой коричневой собакой, бегущей впереди. Свежие полотенца на комоде в спальне и шкаф с пустыми вешалками.

– Если вы захотите развесить свои вещи.

Предложение выпить чашку кофе, на которое я отвечаю «Да, пожалуйста».

Покачивание головы со словами «Нет, не беспокойтесь об этом сейчас», когда я предлагаю заплатить за мое недельное пребывание.

– Для этого у нас еще будет время, Алиса, – бросает Ной через плечо и уходит готовить мне кофе. Я тяжело опускаюсь на край своей новой кровати, Франклин у моих ног. Семь ночей и минус половина денег, что у меня имеются. И все же тот же самый смех, который ощущается как прохладная вода в жаркий день, снова рвется из моей груди.

– С тобой все будет в порядке, Алиса Ли, – говорю я вслух полотенцам, вешалкам и собаке шоколадного цвета. В тот момент мне было так приятно в это верить.

У Руби Джонс все было не так гладко.

Для начала, ее тело никак не может совладать со временем. Она пробыла в Нью-Йорке несколько часов, но чувствует себя настолько дезориентированной, что ей кажется, будто она провела тут дни – или, наоборот, считаные минуты. Когда она открыла дверь в свою квартиру-студию, ей ничего так не хотелось, как забраться прямо под одеяло широкой низкой кровати, стоявшей всего в шаге от дверного косяка. Но было еще слишком рано, так что она надела теплое пальто и отважилась пройти один квартал до Бродвея, в надежде размять ноющие ноги. Измученная столь длительным путешествием, Руби изо всех сил пытается смотреть на бесконечные строительные леса, магазины и трещины на тротуарах, а также на идущих слишком быстро и говорящих слишком громко людей как на что-то захватывающее, а не как на реквизит или массовку на съемочной площадке. Оказавшись где-то между реальностью и бредом, она, потерянная и замерзшая, бродит взад и вперед по улице, пока не покупает кусок пиццы с сыром за 1,27 доллара и бутылку «Серого Гуся»[8 - Серый Гусь (Grey Goose) – бренд французской водки премиум класса. Изначально создана Сиднеем Френком, затем в 2004 году бренд купила компания Bacardi. Мэтром брожения для водки «Серый Гусь» стал Франсуа Тибо, который, работая во французском городе Коньяк, разработал оригинальный рецепт производства этой водки.] за 59 долларов, чтобы отметить приезд. Забрав первый нью-йоркский ужин в свою комнату, Руби сидит, скрестив ноги, посреди низкой кровати, слизывая жир с пальцев и попивая водку прямо из бутылки.

Увидев себя в зеркале, стоящем напротив кровати, Руби не может удержаться от смешка и прижимает руку ко рту, чтобы заглушить звук.

У женщины в зеркале волосы почти такие же жирные, как кусок пиццы, покрасневшие щеки и губы, которые начинают трескаться. Какое неблагородное начало ее приключения, признает она, ущипнув себя за дряблую, синеватую кожу, собравшуюся под глазами. Руби прикидывает, насколько она все-таки устала, прежде чем снова приложиться к бутылке.

Это так волнующе, Руби! Какой потрясающий план! Боже, ты такая храбрая!

После того как она объявила о своем намерении переехать в Нью-Йорк на шесть месяцев, все, казалось, говорили с ней только восклицаниями. Было что-то особенное в том, что она делала – бросала свою работу, раздавала большую часть мебели и одежды, укладывала всю свою жизнь в два чемодана цвета «синий металлик». Похоже, это вдохновляло людей, заставляло их устремлять взгляды за горизонт и вырывало тихие признания, куда бы она ни пошла. Я всегда хотел… Хотел бы я… Может быть, однажды я…

Какое-то время Руби была посвящена в целый мир тайных желаний, которыми с ней без приглашения делились как друзья, так и незнакомцы. Теперь, с водкой на губах и слегка покачивающейся комнатой вокруг, Руби кажется странным думать обо всех этих людях, живущих где-то там, в Мельбурне, в котором уже наступило завтра. Из-за своего нового часового пояса она теперь будет постоянно жить позади них, гоняясь за часами, уже отсчитываемыми в Австралии, хотя люди, что остались там, предполагают, будто это она их опережает. Ведь она сама решила взять творческий отпуск, чтобы жить в Нью-Йорке, просто потому, что может себе это позволить. С таким же успехом она могла бы сказать людям, что летит на Луну.

– Так я храбрая или все же сумасшедшая? – спрашивает она бутылку водки, комнату и свое туманное отражение в зеркале. Так и не получив достойного ответа, Руби проваливается в сон.

На часах два часа ночи, это ее первое утро в Нью-Йорке, и Руби совершенно и окончательно проснулась. Простыни насквозь промокли от пота. Когда Руби встает, чтобы отправиться в ванную, ее тянет вперед, словно ее тело хочет находиться не здесь, а где-то еще. Где-то еще. Если говорить откровенно, то ее настоящее местоположение настолько «где-то-ещеистее», что дальше просто не бывает. Здесь, в этом городе, проживает… сколько? Восемь миллионов? Девять? Неважно, учитывая, что из этого числа она знает только двух человек: бывших коллег, которые пожелали с ней увидеться. В ближайшее время, Руби. Как только ты устроишься.

«Что ж, – думает она. – Вот и я!» Она уже устроилась, но совсем не чувствует себя храброй.

Что бы подумали об этом признании те друзья и незнакомцы, оставшиеся в Мельбурне?

Все еще пошатываясь, Руби возвращается из ванной и садится на край кровати как раз в тот момент, когда за окном начинает завывать сирена. Знакомый звук, раздающийся в темноте, но все же он чем-то отличается от сирен «скорой помощи», которые она привыкла слышать дома. Возможно, более меланхоличный. Почему-то – теперь Руби подходит к окну, смотрит вниз на пустую улицу – эта нью-йоркская сирена кажется ей уже свыкшейся с безысходностью, уставшей от чрезмерного использования, словно все худшее, что могло случиться, уже произошло. Еще одно бредовое размышление, придание чего-то поэтичного совершенно обычной вещи, но под этим скрывается что-то еще. Новый вид одиночества – скоро Руби поймает себя на том, что разговаривает с предметами, как с людьми, ведет беседы со своей расческой, бутылками из-под водки и подушками на кровати, просто чтобы сказать хоть что-нибудь. В эти первые, ранние часы Руби будто бы предчувствует надвигающуюся изоляцию, грядущие дни, когда ей не с кем будет поговорить, если только не потребуется повторить свой заказ на завтрак или поблагодарить незнакомцев за то, что придержали для нее дверь.

В это первое одинокое утро, когда Руби отвернется от окна, прикрывая жалюзи груды черных мешков для мусора, похожие на джунгли строительные леса и припаркованные внизу машины, Руби признает, что больше не сможет уснуть. Вместо этого она аккуратно распаковывает свои чемоданы, развешивает платья и жакеты, раскладывает обувь. Когда с этим покончено, пустые чемоданы остаются у двери, а она составляет список вещей, которые могли бы сделать эту комнату с чистым бельем и отдельной ванной комнатой более похожей на дом. Стакан для водки. Свеча. Посуда для микроволновой печи, что стоит в углу, и ваза для свежих цветов. Маленькие, но дорогие сердцу вещи, безделушки, способные напомнить ей, что теперь она живет здесь. Здесь. В десяти тысячах миль[9 - Около 16 000 километров.] от Мельбурна.

В десяти тысячах миль от него.

Нам обеим пришлось уехать. И, возможно, Руби, сражающаяся с похмельем от водки, разницей в часовых поясах и серым светом раннего утра, права.

Может быть, люди, которые кажутся храбрыми, просто делают то, что должны. Тогда собрать вещи и в корне поменять свою жизнь – не храбрость, а отсутствие другого выхода и внезапное осознание того, что вам, вероятно, больше нечего терять.

Возможно, я крепко сплю этим утром, пока она составляет свои списки и удивляется своим же безумным мыслям. Но не заблуждайтесь. Пусть мы и приехали из разных мест, но, когда речь заходит о том, как мы оказались здесь, в Нью-Йорке, у нас с Руби Джонс находится много общего.

Три

Что ж, расскажу вам о моей первой неделе в Нью-Йорке.

Я будто бы живу внутри одного из старых воскресных киномюзиклов, которые настолько яркие и жизнерадостные, что ты не можешь оторваться, даже если совсем не хочешь их смотреть. Даже когда идет дождь, а здесь он идет часто, серость не давит сверху, по крайней мере, на меня. Иногда, прогуливаясь по Мидтауну, я останавливаюсь посреди улицы, всего на секунду, чтобы взглянуть на сверкающий Крайслер-билдинг[10 - Крайслер-билдинг – небоскреб корпорации Chrysler, построенный в 1930 году, один из символов Нью-Йорка. Здание высотой 320 м расположено в восточной части Манхэттена на пересечении 42-й улицы и Лексингтон-авеню. В течение 11 месяцев в 1930–1931 годах здание являлось высочайшим в мире.], готовый вспорхнуть в небо со своего насеста на Лексингтон-авеню. Мне это здание кажется таким же прекрасным, словно королева красоты из шестидесятых, вся в серебряных блестках, с лентой и короной. Я всегда машу ей рукой, незаметно, хотя не думаю, что на меня хоть кто-то обратит внимание, а потом перехожу улицу, чтобы не оказаться под колесами сигналящего желтого такси или автобуса, чей маршрут проходит через весь город.

Теперь я знаю об этом, а еще о верхней и нижней частях города, а также о том, что Бродвей течет по Нью-Йорку, словно река. Я познакомилась с районами и кварталами, поняла, какой стороны тротуара держаться. Я даже больше не боюсь тех странных дверей, что ведут в подвалы, наполненные цветами, фруктами и другими всевозможными вещами. Так много того, чего никогда не встречалось в тех маленьких городках, где я провела детство, теперь обрело смысл, будто приехавшая сюда неделю назад девушка прожила в этом городе год.

Есть так много мест, которые мне еще предстоит увидеть, я составляю совершенно новые маршруты, но пока достаточно помахать Крайслер-билдинг и пройти квартал за кварталом, фотографируя каждую новую вещь, с которой я сталкиваюсь. Я люблю смотреть на город через объектив камеры; все меняется, когда ты сам становишься наблюдателем. Должно быть, это понимали и мой отец, и мистер Джексон. Спокойный контроль, который вы чувствуете, когда приближаете, фокусируете, щелкаете. Возможно, у моей матери все сложилось бы по-другому – возможно, у меня все сложилось бы по-другому, – если бы она тоже находилась по другую сторону камеры. В моменты, когда я позволяю себе думать о ней, я хочу показать ей, что запечатлела в этом городе, который она так любила, но слишком быстро покинула.

Я не знаю, хороши ли мои снимки. Старая Leica не похожа ни на одну камеру, которой я пользовалась раньше. Я все еще учусь одновременно держать ее и двигать рычаг фокусировки большим пальцем, а также неподвижно удерживать маленький корпус другой рукой. Объектив крошечный; сначала через такое маленькое окошко я ничего не могла разглядеть, но через неделю, кажется, освоилась. Это все равно что начать видеть вещи не так, как делал всю жизнь. Когда вы регулируете диафрагму[11 - Диафрагма – это отверстие с изменяемым диаметром внутри объектива, через которое свет попадает непосредственно на фоточувствительный сенсор матрицы или пленку. Принцип работы диафрагмы схож с принципом работы человеческого зрачка: чем шире он открыт, тем больше света попадает на сетчатку глаза.], сужаете отверстие объектива, в фокус попадают фоновые объекты. Как будто ты приближаешь, притягиваешь к себе весь мир. Ничто больше не кажется таким далеким.

По большей части я должна благодарить Ноя. Я действительно благодарю его. Каждую ночь, перед тем, как заснуть. Потому что теперь, когда мои первые семь дней истекли, он позволяет мне бесплатно жить в его квартире – «браунстоуне»[12 - Досл. «красный кирпич». Дом с фасадом из красновато-коричневого камня, особенно распространенный в Нью-Йорке.], этот термин я тоже теперь знаю, – пока я не найду работу и не смогу платить сама. Так он выразился, когда предложил это за кофе и свежими рогаликами в середине первой недели. Я прямо тогда и сказала ему, что не хочу быть благотворительным проектом. Но я уже влюбилась в свою спальню, пианино и эркеры[13 - Эркер – выходящая из плоскости фасада часть помещения, частично или полностью остекленная, улучшающая его освещенность и инсоляцию.].

– Как вы вообще называете эти окна? – спросила я его, выглядывая вниз, на улицу. Я знала, что буду скучать по мокрому носу Франклина, которым он постоянно утыкается мне в руку. Кроме того, с самого начала было понятно, что с Ноем будет легко ужиться. Ему нравилось, когда я спрашивала, куда пойти и на что посмотреть в городе, хотя сам он не задавал вопросов. Тем не менее, за тем завтраком я немного рассказала ему о своей жизни.

– Я не хочу полагаться на вас, – сказала я. – Не после того, через что я прошла. Но я бы очень, очень хотела остаться здесь.

Решение нашлось: на дверце холодильника мы ведем бухгалтерскую книгу, подсчитываем, сколько дней я провела здесь. Каждое утро быстрым движением черных чернил на белом листе бумаги Ной делает новую пометку, так что у нас есть запись о том, как много я ему задолжала. По мере того как дни превращаются в недели, эти черные метки распространяются вдоль и поперек страницы, но я никогда не удосуживаюсь их сосчитать. Я ведь только в начале своего пути, и я смотрю на них как на плату за выживание.

Если добьюсь успеха здесь…

Вы знаете, сколько в мире песен о Нью-Йорке? Когда ты живешь здесь, улицы будто поют тебе серенаду. Помните, как я сказала, что не буду растрачивать свою независимость впустую? Если бы вы знали, через что я прошла. Даже не то, что я рассказала Ною, а то, что было до этого. И еще раньше. Что ж, вы бы поняли, почему на этот раз я отдала свое сердце месту, а не человеку.

Можете ли вы себе представить, чтобы место было похожим на человека? Что оно способно утешить вас, спеть вам или удивить вас. Место, где простой выход из метро может вызвать у вас те же мурашки, которые бегут у вас по шее прямо перед тем, как поцеловать кого-то? Когда я рассказала об этом Ною, когда сказала, что чувствую себя почти так, как если бы влюбилась в Нью-Йорк, он забавно улыбнулся и назвал меня Малышкой Джоан[14 - Малышка Джоан (Baby Joan) – знаменитое преступление, произошедшее в Нью-Йорке, в 1973 году. 7-летняя девочка Джоан была убита и изнасилована учителем химии. Найдена в парке.]. До сих пор не знаю, что это значит.

(По правде говоря, он говорит много вещей, которых я не понимаю.)

Но сейчас важнее другое: я счастлива. Всякий раз, когда моя тревога возвращается, я просто выхожу на улицу, неважно, который сейчас час, и брожу по улицам, проспектам и набережным, пока не успокоюсь. А еще Ной купил мне пару кроссовок. На пятый день я вернулась домой после долгой прогулки, а они лежали в коробке на кровати. Наклейка с ценой была соскоблена, так что осталась только часть – 97 центов. Фиолетовые, на толстой подошве, пахнущие резиной и краской, и такие новомодные. Все равно, что надеть на ноги будущее и все возможности, которые ждут меня впереди. По крайней мере, так я себя чувствовала. Я даже прослезилась, но не стала рассказывать об этом Ною. Я также не стала открыто благодарить его, потому что уже успела понять, – подобные церемонии ему не нравились. Я только создала долговую расписку, наклеив слово «Кроссовки» на дверцу холодильника, рядом с учетом неоплаченных дней.

Странно думать, что всего неделю назад у меня почти ничего не было: стремительно заканчивающаяся наличка, единственный рулон черно-белой пленки для моей камеры и туфли на тонкой подошве. Я все время вычитала потраченное и цеплялась за то, что еще осталось. Теперь же расчет изменился, жизнь захватила, наполнила меня. От счастья у меня кружится голова. Я живу в чужой квартире, в чужом городе, но и то, и другое дает мне надежду, что однажды я почувствую себя здесь как дома. Ной со своими долговыми записками и новыми кроссовками, – он даже без моих жалоб или намеков понял, что эти долгие прогулки причиняют боль моим ногам. И сам Нью-Йорк, с весенним дождем, словно благословением, сулящим очищение. Мой новый, но в то же время старый город, и его облик меняется, стоит только посмотреть налево, направо или вверх. Из всех узоров я предпочитаю идеальные линии проспектов. Сужение расстояния до чего-то, что вы можете увидеть, понять. Вчера, когда я отважилась отправиться дальше на юг, одна улица переходила в другую прямо у меня под ногами, без всякого предупреждения, так что, лишь немного уйдя влево, я впервые заблудилась. Мне не доставало уверенности проспектов верхней части города, открытости Колумбуса и Амстердама, поэтому я села на первый же поезд, идущий домой.

Дом.

Когда я выхожу на разведку, мимо меня проносится так много работников в белых кроссовках и костюмах-двойках. Они очень быстро ходят, но руки у них остаются почти неподвижными – так выглядят все люди, которые очень спешат. Мне не нравится, что они никогда не останавливаются и не оглядываются по сторонам. Им и в голову не приходит посмотреть налево, направо или вверх, чтобы увидеть город под другим углом.

Наблюдая за этими людьми каждый день, я клянусь, что, дожив до их возраста, не стану надевать сковывающую движения юбку-карандаш с кроссовками. Я не буду шагать быстрее, чем люди вокруг меня. Я научусь медленно и грациозно ходить на высоких каблуках или, кто знает, буду чувствовать себя комфортно, бродя по улицам в своих кроссовках. Тогда юбки-карандаши вообще будут ни к чему.

В первые семь дней я все еще думаю, что выбор будет за мной.

Всего в нескольких улицах от квартиры Ноя Руби едва может встать с постели. Словно в тот момент, когда отпала необходимость куда-то спешить – на работу, поздний завтрак с друзьями или сеансы физиотерапии два раза в неделю, – печаль навалилась на нее, напитав собой конечности и веки. Пока я слоняюсь по Манхэттену, вглядываясь в мир через свой объектив, она остается в своей комнате, час за часом разглядывая серый потолок. Она лежит, и у нее достаточно времени, чтобы обдумать свою жизнь. Неужели кризис среднего возраста настиг ее так рано? Или она просто слишком переутомилась? У нее легкая депрессия? Или же именно так чувствует себя лишенный надежды, полностью опустошенный человек?

Рано или поздно, тебя все равно настигает самое худшее.