Уроки любви

У него не получалось сказать, чего он хочет. Мама попыталась догадаться:

– Да, Бернард? Чего ты хочешь? Попить воды? Чаю? Может быть, тебе нужно в туалет, дорогой?

Отец мычал и в раздражении колотил по матрасу здоровой левой рукой. Среди немногих слов, которые ему удавалось выговорить, было очень грубое ругательство. Он повторял его, брызгая слюной, словно понося свой отвратительный инсульт.

– Ах вы безобразник, мистер Кинг, – сказала сестра Луч, проходившая мимо.

Отец повторил ругательство еще громче, а мама вся залилась краской, так что даже шея и грудь у нее покраснели.

– Он не понимает, что говорит, бедняжка, – торопливо сказала она.

Отец явно прекрасно понимал, что говорит, И повторил это еще громче.

Это было так грустно, что мы чуть не расплакались, и в то же время до неприличия смешно. Мы с Грейс вдруг разразились хохотом. Как мы ни сжимали руками рот и щеки, нам не удавалось унять смех. Мама очень рассердилась.

– Как вам не стыдно смеяться над отцом, когда он так болен! – прошипела она.

Мы смущенно оправдывались, но стоило нам поглядеть друг на друга, как нас снова начинало трясти от смеха. Мама смерила нас хмурым взглядом и достала из сумки клубничный пирог, приговаривая «ням-ням» и чмокая губами. Она сунула его отцу в левую руку, но он равнодушно выронил его на простыню.

– Ты не можешь так есть, дорогой? Может быть, я его лучше покрошу, чтоб тебе было удобнее? Ну что ты, Бернард, ты же всегда любил мой клубничный пирог.

– Мама, можно мне кусочек? – спросила Грейс.

– Нет, конечно! Это для твоего папы!

– Но он же не хочет есть. – Грейс кивнула на тележку с ужином. Отец к нему так и не притронулся, хотя ветчина на бутербродах уже начала сворачиваться в трубочку, а кусочки банана покрылись коричневым налетом. – А можно мне доесть его бутерброды?

– Нет! Это безобразие – сестра должна была присмотреть. Он, видимо, не может есть без посторонней помощи.

Мама страшно возмущалась за спиной у сестер, но не решалась высказать им свои претензии в лицо. Когда сестра Луч просунула голову в дверь, я набралась храбрости и пробормотала, что отцу пока, видимо, нужна помощь во время еды. Она расхохоталась:

– Мы тут уже этим поразвлекались. Ваш папа заплевал мне весь халат пюре с подливкой. Он поест, если захочет. Левая рука у него в порядке, да и правая могла бы со временем заработать, если бы он согласился сотрудничать с нашим физиотерапевтом.

При слове «физиотерапевт» папа снова повторил свое ругательство. Сестра Луч покачала головой и рассмеялась.

– Да, вы с ней немного повздорили, мистер Кинг! – Она обернулась к нам. – Он не позволил нам надеть на него шорты, хотя физиотерапевту нужно видеть его ноги, чтобы следить, те ли мышцы работают.

– Мой муж никогда не любил шорты, – сказала мама извиняющимся тоном.

– Может быть, вы сумеете заставить его делать лечебную гимнастику? Понемногу и часто! Первые три месяца – самые главные. Ему нужны также интенсивные речевые упражнения. Пока что словарь у него довольно ограниченный.

Отец снова повторил свое ругательство.

– Мистер Кинг! Как вы можете говорить такое при жене и дочерях? – воскликнула сестра Луч с наигранным ужасом.

– Ты могла бы помочь папе, Пру, – сказала мама. – Научить его выговаривать несколько слов.

– Приличных слов! – хихикнула сестра Луч.

– Я… я не умею, – ответила я, запинаясь.

– Ты просто болтай с ним, как обычно, дорогая, и старайся, чтобы он тебе что-нибудь ответил, – сказала она.

Я в жизни не болтала с отцом. Он всегда перебивал нас. «Ну и к чему эта история? – спрашивал он. – Или тебе просто нравится слушать собственный голос?»

Разговором у нас всегда заправлял папа. Во рту у меня пересохло от тщетных усилий найти подходящую тему.

– А у меня две новые подружки, папа, – неожиданно заявила Грейс. – Ижка и Фижка.

– Замолчи, Грейс! – прикрикнула мама.

– А что такого? Я не собираюсь говорить про то самое. Я просто хочу рассказать папе про моих подружек. Папа, а ты можешь сказать «Ижка»? А «Фижка»?

Папа не откликнулся.

– Может быть, тебе лучше попробовать самые трудные слова, – вдруг сказала я. – Например, античеловеконенавистнический?

Папа говорил нам, что это самое длинное слово в английском языке. Он уставился на меня. Лицо у него задрожало, и из перекошенного рта вырвался странный воющий звук. Он смеялся!

– Ан-ти, – проговорил он. – Ан-ти.

– Вот-вот, ант – и т. д., ант – и т. д., – подхватила я. – А может быть, ты предпочитаешь иностранные слова? Назови, например, какого-нибудь итальянского художника эпохи Возрождения.

Отец весь напрягся.

– Бот, – сказал он. – Бот… бот… бот…

– Ботичелли! Папа, ты не просто говоришь, ты говоришь по-итальянски!

Отец задумался, а потом приподнял бровь.

– Спаг, – выговорил он.

– Спагетти! – догадалась я.

Отец кивнул, но это было не все. По подбородку у него текла слюна.

– Спаг бол, – сказал он наконец.

– Спагетти болоньезе, еще бы! Ты бы, наверное, с удовольствием слопал тарелочку спагетти болоньезе, если бы тут их готовили!

Отец нахмурился.

– Не… лоп… – выговорил он, махая на меня здоровой рукой.

Он всегда нетерпимо относился к разговорным словечкам. В кои-то веки меня не раздражало его ворчание. Какое облегчение – убедиться, что папа совершенно такой же, как всегда, хотя я всю жизнь мечтала, чтобы он изменился.

На прощание я поцеловала его в щеку. Он недовольно оттолкнул меня, но не обругал плохим словом.