Цена

Аида посмотрела на меня, и вдруг улыбнулась:

– Вполне может быть. Да, давайте вашу версию про девушку, все-таки эксперимент я доведу до конца, я должна сдать статью.

– С девушкой все просто и все очень сложно одновременно. Она не по своей воле стала своеобразной шкатулкой, хранилищем для сущности, которой непременно нужно в этом мире воплощаться и действовать… М-м-м, не знаю, как вам сказать, боюсь, что вы точно бросите в меня тарелкой. Ну, это что-то из серии ведьм, бабок с дурным глазом, понимаете, о чем я?

Смотрите, она себе не хозяйка, и помочь ей уже нельзя. Тем или иным способом, но она уйдет из этого мира совсем скоро, или умрет трагически, или сойдет с ума, или заболеет тяжелой неизлечимой болезнью. Дар, который в ней, он ее личность подавляет, будете с ней говорить, расспросите о настроении, про желания, про цели. В ответ услышите такие слова, как равнодушие, бесцельность, бессмысленность и пустота. И это будет говорить очень молодая девушка. Точно на сто процентов в ее семье есть большие проблемы, не поддающиеся объяснению болезни, расставания, разрушенные надежды. Прежде чем она умрет, та сущность, что командует ею, хорошенько напитается страданиями этой девушки и окружающих ее людей, поэтому не становитесь ее подругой, чтобы не попасть под раздачу. В момент смерти этой девушки, так как она неосознанно носит в себе этот дар и передать его по согласию она не сможет, сущность перейдет в того, кого уже присмотрела, с кем у девушки есть тесная связь. Наверняка, интуитивно девушка почти перестала общаться со своими родными, от подруг тоже отдалилась, но в ее жизни точно есть кто-то, кто ей дорог. Вот этот человек под угрозой.

Мы расстались вполне дружелюбно и договорились о следующей встрече, на которую Аида должна была принести статью на проверку.

Яна открыла дверь квартиры, тихо зашла в прихожую и прислушалась. Тишина, кажется, дома никого нет. Она собиралась прошмыгнуть в их с матерью комнату, но в дверях кухни появилась Марьям. Она пусто посмотрела на Яну, и это было в первый раз, когда она так отреагировала на ее возвращение. Янка насторожилась, пусть ее уже давно не интересовали семейные дела, ее любовь к родным атрофировалась так же, как и интерес к их жизни, но беспокойство матери о ней было ей важно. Это была единственная веревочка, которая привязывала Янку к этой реальности и не давала ей упорхнуть, улететь, раствориться, растаять во мраке. И вот мать стоит, словно снежная баба, на лице ноль эмоций, и она смотрит на Янку как на кошку, которая пришла, но с тем же успехом могла и не приходить, невелика потеря.

– Мам, ты в порядке? – Янка даже не успела сообразить, что первая начала диалог с матерью. Марьям посмотрела на Янку равнодушно и спросила:

– Есть хочешь?

Они зашли на кухню, мать поставила перед дочерью тарелку с пловом и села напротив.

– Мам, что случилось? Богданчику хуже стало? Или на работе что? – Яна сама себя не узнавала.

– Устала я очень, Яна, все думаю, зачем я живу, зачем я жила, и что будет дальше. Сорок тысяч надо найти Богдану на операцию, Тимур сам не свой ходит, он же в лепешку разобьется, чтобы деньги найти, а врачи пятьдесят процентов дают на успех операции. А потом тащить эти долги и кредиты сколько лет придется? Мне надо решение принять, выбор сделать, а я не могу, страшно. Откажусь от операции, а вдруг она помогла бы Богданчику? И ты вот, сердце о тебе болит, куда ты идешь, как ты живешь, я не знаю, но о тебе даже больше чем о Богдане беспокоюсь, – Марьям заплакала.

Янка положила вилку:

– Мам, ты обо мне не думай, ты обо мне вообще забудь, я уйду от вас. За все, что происходит, бабке надо спасибо сказать, да и тебе тоже. Ты прости, но не может человек всегда жертвой быть, иногда и подраться надо.

Янка вышла из кухни, даже не взглянув на мать. Все, пора, надо уходить навсегда: «А бабка, черт бы с ней, оптимисткой была, до седьмого колена прокляла. Какое тут седьмое, на первом все кончится». Она зашла в комнату Богданчика и Тимура, погладила подушку на кровати Богдана, Тимуру положила на стол брелок с ключами от дома. Брелок ей привезла из Лондона мать Алинки, когда-то лучшей подружки, и Тиме очень он нравился. Это был кельтский крест, довольно крупный, тяжелый и Янка подумала про то, что «каждому свой крест нести».

В свою комнату и заходить не стала, подхватила рюкзак и вышла.

Марьям услышала, как хлопнула дверь, загудел лифт, утерла слезы и набрала номер, который в визитке был подчеркнут синими чернилами.

Я смотрел на женщину напротив меня. Странное чувство. Она словно не живая, а ведь живая.

– Вы знаете, у меня последние пять лет просто черные. И главное, с детьми какой-то кошмар происходит, а я словно во сне живу, как будто у меня тело ватой набито и сверху еще ватой обернуто. Как-то все мне вяло, трудно, скучно, сонно. Я все время жаловаться хочу и плакать. А на то, чтобы действовать, сил нет. Сын младший больной совсем, нужны деньги на операцию, много денег, дочь – наркоманка, связалась с дурной компанией, вот, совсем из дома ушла. Старший мой, с ним-то все в порядке, но ему приходится все решать, обо всем думать. А я что-то совсем разваливаюсь. Думаю, может, я больна? Сорок шесть лет опять же, не шутка, может, климакс. Сил нет у меня, не могу ни за что отвечать. Но самое что плохое – дочь мне покоя не дает, как будто в ней все дело, понимаете? Я к вам пришла про нее спросить. Как мне ее вернуть, что мне сделать? Мне сны снятся про нее, все страшные…

Я смотрел на Марьям, слушал ее внимательно и так же внимательно разглядывал нечто похожее на серую паутину, которая окутала ее по рукам и ногам. Плотно и вязко. Я видел, что любой жест, даже самый незначительный, давался Марьям с трудом, ей приходилось преодолевать сопротивление паутины, и она тратила на это много сил. Понятно, куда ее энергия уходит. Еще удивительно, как она продержалась столько лет. Паутина-то явно не первый год на ней висит. Судя по тому, как плотно были закутаны ноги, процесс шел годами. Сколько она сказала? Пять лет? Да, точно не меньше. И примерно столько же ей осталось, если не остановить процесс. Интересно, как он начался, что это было? Кто ее так? Впрочем, судя по ее рассказу, это не ее одной касается, а всей семьи. Значит, по логике, родовое проклятье. Поэтому детей надо смотреть, тетку эту вытащить можно, вопрос только зачем, если с детьми проблемы большие, ей какой смысл жить…

Мои мысли уже скакали резво в разные стороны, я стремительно погружался в голос Марьям, в ее запах, в ее воспоминания… Дети… Так. Младший, да, дело плохо, но шанс есть, и деньги… С деньгами вопрос тоже больной… Старший сын – самый чистый и защищенный, однако ему придется хуже всех, именно потому, что самый защищенный. Он меньше всех подготовлен, и значит, открыт, доступен, и значит, может сломаться… Ему надо дополнительную защиту ставить… Дочь – ой, так она ж ведьма, чистопородная. Не, я в этой лиге не играю, это без меня. У нее свой путь, сама выбрала, нет – однозначно. Она без меня разберется…

– Слушайте, Марьям, вы дочь свою оставьте, все, поздно, там ничего не исправить, вы ее уже и не увидите никогда, младший сын, как и врачи, скажу – пятьдесят на пятьдесят. Много от него самого зависит, куда дольше глядит, в какую сторону его потянет. Деньги вы найдете, только придут они к вам очень непросто. И самое сложное время у вашего старшего сына. У него большие проблемы. Ему защиту ставить надо.

Марьям фыркнула:

– Какие у Тимы могут быть проблемы, от чего защищать, только от семьи нашей, от наших проблем. Так он нас не бросит. Что-то не знаю, не верится мне. А мне что делать, скажете?

– Вам сейчас и делать-то ничего не надо, сейчас у вас время такое, что вы не сможете ничего, у вас ни сил, ни возможностей. Вам надо о сыне своем позаботиться, о старшем. Защиту будем ставить?

У Марьям на лице отразилась вся гамма чувств, которые она испытала по отношению ко мне за последние три минуты: интерес, страх, недоверие, раздражение и, в конце концов, злость и разочарование.

– Послушайте, я пришла к вам с такой надеждой на помощь, а вы мне ни слова о том, что мне делать, и только про Тиму моего говорите. А он у меня самый нормальный и правильный из всех. Получается, мне, хоть гори все синим пламенем, надо сидеть сложа руки и не дергаться. Дочь пусть совсем пропадает. Младший пусть потихоньку умирает. Так получается?

– Марьям, уж простите за резкость, но дергаться раньше надо было, а сейчас время сидеть тихо и ждать. Вам такое время пришло. Вы упустили свой момент. В жизни каждого человека есть такое время, когда он – хозяин своей судьбы, это может миг такой, когда важно понимать, что от твоего «да» или «нет» зависит и твое будущее, и будущее детей твоих. Если человек неправильный ответ выберет, то станет игрушкой в руках судьбы, и сам уже даже пальцем не пошевелит, все за него будут делать. А он будет ватой закутанный сидеть и беспомощно наблюдать, как все рушится, понимаете? Так вот это все про вас. Вы дали неправильный ответ. И теперь, сидите, Марьям, и смотрите, вы теперь зритель. Еще раз спрашиваю, старшему сыну защиту будем ставить?

Марьям вспыхнула, вскочила и вышла, хлопнув дверью.

Тимур сидел в машине и ждал. Он ждал уже три часа, хотя Амир сказал, что выйдет через десять минут, и они поедут за город, в казино. Впрочем, такое случается не в первый раз. А значит, завис этот придурок здесь надолго. Тимур и не знал, что в нем живет столько ярости и ненависти. Всегда спокойный и уверенный в себе, всегда знающий, чего хочет от этой жизни, он сильно изменился в последнее время. После того как мать сказала ему о стоимости операции, они ни разу не говорили больше об этом. И Тимур решил, что мать хочет, чтобы он сам все продумал, решил и сделал. И вроде бы понятно, он главный в доме, он мужчина, но что-то сопротивлялось внутри. Все чаще он говорил себе: «Ты не обязан это решать, решение об операции – быть ей или не быть, должна принимать мать, ты не можешь, не имеешь права. Богдан – брат тебе, не сын». Но потом Тимур вспоминал мать, ее неуверенное выражение лица, ее вопросы по любому поводу. Ведь она без Тимура ничего сама решить не может, а уж тут она вообще растерялась, в кому впала, по-другому и не скажешь. И всем своим видом, всем своим поведением она словно говорит Тимуру: «Я знаю, ты все решишь». А Тимур очень хотел бы жить своей жизнью.

Ему уже двадцать пять, и ему очень нравится одна девушка. Он хотел бы жениться на Сабине. И если сейчас он начнет искать деньги на операцию, если влезет в долги, заложит машину, квартиру, то все, он в кабале лет на десять. Понятно, что Сабине ждать его десять лет – смысла нет никакого. Да, хоть они и не говорили пока о женитьбе, главное между ними было понятно: они любят друг друга, они хотели бы быть вместе. Но Тимур не имеет права впрягать в эту историю Сабину. Даже если они поженятся, пусть скромно, без всяких банкетов-лимузинов, семья – это дети, а какие дети, если глава семьи по рукам и ногам будет связан долговыми обязательствами и процентами по кредитам. Сколько Сабина выдержит? Ей-то с чего свою жизнь ломать? Как трудно, как сложно принимать решение. Хотя чего там принимать, уже с первой минуты было ясно, что решение принято, и он пойдет к Омару, и будет просить у него денег. И прощайте мечты о собственной, своей жизни, мечты о любимой женщине и детях, об учебе и собственном деле. «Все. Баста! Буду действовать, а там посмотрим», – Тимур опустил сиденье, заблокировал двери и решил подремать. В половине пятого его разбудил стук по стеклу. Пьяный в стельку Амир тарабанил что есть мочи в стекло и орал:

– Рота, подъем! Становись!..

Рядом с ним вилась не менее пьяная девица, ее длиннющие ногти ярко-лилового цвета царапали по стеклу, и Тимуру от вида этих ногтей стало немного не по себе. Он вышел из машины и открыл заднюю дверь.

– Нет, я сам поведу машину! – еще громче заорал Амир. – Мы едем к Софе, она пригласила меня на кофе, – тут Амир дико заржал и стал моститься на кресло водителя. Тимур спокойно, но достаточно крепко взял его за локоть:

– Амир Омарович, к сожалению, вы не можете вести машину. А я не могу допустить, чтобы у вас отобрали права, позвольте я довезу вас и вашу даму.

– Да пошел ты! Я поведу! – Амир нажал на газ, машина громко взвизгнула и сорвалась с места. Еще громче взвизгнула пьяная девица на заднем сиденье. Амир нажал на тормоз, крутанул руль, машину повело, и она с размаху въехала в бордюр. Лицо Тимура перекосила гримаса отвращения. Он подошел к машине, открыл переднюю дверь. Амир вывалился из салона и как ни в чем не бывало полез на заднее сиденье, к этой, с лиловыми ногтями. Тимур с перекошенным лицом сел за руль, сдал назад, вышел, присел посмотреть и увидел, что картер пробит и течет масло.

«Вот скотина! Пристрелил бы гада!» – Тимур раздраженно вызвал такси и эвакуатор. Потом отправил сообщение второму водителю Омара, в котором предупредил, что в ближайшие несколько дней он, Тимур, будет занят ремонтом и тому, скорее всего, придется справляться самому. И посмотрел на часы. Половина шестого. Омару звонить рано, хотя тот и говорил, что звонить ему можно в любой момент, но понятно, что это касалось каких-то экстраординарных случаев. Тимур решил позвонить позже, даже нет, лучше он сдаст машину, поедет к Омару и поговорит с ним. Расскажет о случившемся и попросит совета насчет денег на операцию. Не будет сразу просить в долг. «Посмотрю на его реакцию, а там решу, что дальше», – думал Тимур, загружая Амира и его подружку в такси. Хлопнул дверью, уточнил адрес, посмотрел вслед отъезжающему такси и обреченно повернулся к подъезжающему эвакуатору.

Омар Рахимович проснулся от сильной головной боли. Да, что-то они вчера перебрали на дне рождения у Исы Абдрашитовича. Веселый был банкет, и плясали, и пели, и еда хорошая была, и одна бабочка там была, ах, как хороша. Визитку дала, пиар-директор фармацевтической компании, не шутки. Омар рассмеялся довольно и закряхтел, поднимаясь с кровати. Живот отрастил, да, ничего не скажешь. Иса Абдрашитович на пять лет старше, а подтянут, живота нет, в хорошей форме. Надо тоже заняться собой, что там про тестостерон Малышева говорила? Если у мужчины талия больше девяноста сантиметров, тестостерон падает, а там и до импотенции недалеко. А у Омара Рахимовича талия толще гораздо, за сто перевалила точно. Жене надо сказать, чтобы поменьше жирного готовила, а то сама толстая, и его раскармливает. Омар прошел через гостиную в кухню, включил телевизор, потом чайник, и сел на диван. На кухне материализовалась домработница, Нина:

– Омар Рахимович, доброе утро, завтракать будете сейчас или позже? Сок апельсиновый? Что-то вы сегодня рано?

– Да, Ниночка, что-то не спится, видно, старею, – пококетничал Омар. Ему нравилась Нина, он не раз пытался затащить ее в постель, когда жена с дочерьми уезжала в отпуск, но Нина очень мягко, но так решительно и технично отшила его, что Омар не разозлился, а наоборот, стал еще больше симпатизировать Нине. Отношения их застряли в фазе милого легкого флирта, что вполне устраивало и Нину, и Омара, и жену Омара тоже.

– Боже мой, Омар Рахимович, вы такой гусар, одни усы чего стоят, о какой старости говорите? – улыбнулась ободряюще Нина.

– Нина, не вводите в искушение, смотрите, не удержусь. Мы, гусары, народ горячий, – Омар довольно покручивал-поглаживал свои действительно густые усы. Нина звонко рассмеялась и поставила перед Омаром высокий стакан с апельсиновым соком и чашку зеленого чая. Раздался сигнал домофона, и Нина взяла трубку:

– Да, Тима, доброе утро, да, проснулся, здесь уже.

Нина повернулась к Омару и сказала:

– Тимур хочет поговорить с вами, там какие-то проблемы с машиной Амира, и он спрашивает: поговорите ли вы с ним сейчас, или ему позже зайти?

Омар недовольно посмотрел на часы на стене:

– Ладно, пусть зайдет, что там еще с машиной?

Тимур зашел на кухню и встал около двери, ожидая приглашения, но Омар сам поднялся, стоя допил сок и поманил Тимура за собой, в кабинет. Зачем Омару Рахимовичу был нужен кабинет, никто не знал, все свои дела по работе он решал за пределами дома, с домашними и обслуживающим персоналом особо не церемонился, где получалось, там и давал нагоняй, книг он не читал, в уединении не размышлял о судьбах родины и человечества в целом. Но кабинет у него был. И там был стол, полки с книгами, которые подобрал дизайнер по интерьеру, был большой телевизор и компьютер. Кресло, в которое уселся Омар Рахимович, было обито кожей и специально доставлено из Италии, ну по крайней мере, так было заявлено в престижном салоне мебели, откуда это кресло привезли. Омар взмахом руки приказал Тимуру сесть и взглядом показал, что готов выслушать его. Тимур кашлянул, не зная с чего начать:

– Омар Рахимович, сегодня опять были проблемы с Амиром Омаровичем. Он хотел сесть, вернее сел, за руль, а сам был в очень… Э-э-э-э… Ну, понимаете, он был сильно пьян, это то, о чем мы говорили с вами, в общем, недопустимое состояние. Я пытался остановить его, но вы же понимаете, я не могу применять силу. Что потом будет, даже представить невозможно. Сегодня обошлось малой кровью, картер пробит, сдал машину в сервис, после обеда поеду туда. Ваш сын с девушкой на такси уехал, вот адрес. Что дальше будем делать? – Тимур положил бумажку с адресом на стол.

Омар даже не посмотрел на нее. Он и на Тимура не посмотрел. Он смотрел в окно, постукивал по столу, и только слегка поддергивающийся ус говорил о том, что он очень напряжен. Даже нет, не напряжен, Омар был испуган, он, и в самом деле не знал, что ему делать со своим сыном. Он, его отец, не мог применить силу, что говорить о Тимуре. А как запретить ему лезть за руль в пьяном состоянии? А как запретить ему пить? А как запретить ему шляться неизвестно где по ночам и спать днями? Интуитивно – ведь даже у самых плохих и неумелых родителей, когда дело касается их любимых детей, работает интуиция – интуитивно Омар чувствовал, что дело плохо. Рано или поздно его сын вляпается в такое дерьмо, что деньги и связи не помогут. И любовь его отцовская не поможет. И что сказать Тимуру сейчас, что ответить, и какие дать инструкции на будущее – он тоже не знал. И от этого разозлился, разозлился на Тимура. Какого черта он портит ему настроение с утра, не тупой же, сам видит, что не знает Омар, что делать ему с сыном, зачем еще уточняет и переспрашивает? Омар поглядел исподлобья на Тимура и холодно сказал:

– Я подумаю, что делать. В сервисе скажи, пусть не торопятся машину ремонтировать, пока на такси…