Двойной шпагат. Орфей. Опиум

Озирис ел, курил, хохотал, потом ушел на биржу.

Жермена дулась, корила Жака за его хитрость.

– Значит, ты не хочешь, чтоб я была только твоей?

– Я не хочу быть виновником такого серьезного шага, которым ты когда-нибудь меня попрекнешь.

Ферма, парное молоко, свежие яйца остались где-то далеко-далеко.

Когда Лазарь приступил к брату с расспросами, Нестор похлопал его по плечу.

– Жермена оригиналка, – сказал он, – в этом ее прелесть. За ней не поспеть. Взяла и поехала к себе на ферму: стосковалась по коровам. Нашему брату, биржевым дельцам, этого не понять. Лут – та попроще, как бы это сказать… нет в ней того огонька, изюминки. Хотя, конечно, у нее есть свои достоинства. Нет, я с Жерменой не расстанусь.

Этот эпизод теперь виделся Озирису как очередное приобщение к тесному кругу посвященных. Пересуды, анонимные письма вызывали у него улыбку превосходства, словно он знал некую тайну, в силу которой Жермена могла давать сколько угодно поводов для сплетен, но это лишь украшало ее богатого покровителя.

Эта довольно туманная тайна состояла в нестандартности его любовницы – в ее любви к природе, в увлечении собаководством.

Его спрашивали: «А где Жермена?» Он отвечал: «Я предоставляю ей полную свободу. Ее увлечения – не мое дело».

Лут была потрясена. Не обладая столь гениальной легкостью, она вынуждена была признать, что сестра показала класс.

VII

В таком виде все и оставалось: грязное белье, сигаретные пачки, старые расчески в номере гостиницы. Жаку не было нужды страдать от этого беспорядка. Он его уже не замечал. Он смотрел глазами своей любовницы, которая только так и жила с самого детства.

Скоро беспорядок пополнился новым элементом.

Вот уже три недели Жермена получала дурные вести об отце. Она его не любила и оставляла письма без ответа.

– Видишь ли, – говорила Луиза, – выходить в свет вечерами – наша профессия.

Но Жермена, считая себя более «приличной», смотрела на Луизу немного свысока, и ей представлялось, что лучше скрывать болезнь старика Рато, чтобы не стеснять своей свободы. Она даже себя почти уверила, что мать преувеличивает серьезность положения и волнуется по пустякам.

Однажды вечером, когда она переодевалась, чтобы пойти на какой-то спектакль с Жаком и Озирисом, Жак обнаружил под телефоном плохо спрятанную телеграмму: «Отец умирает срочно приезжай целую». Жермена спрятала ее, чтоб не отменять похода в театр. Жак молча указал ей на телеграмму.

– Брось, – сказала она, подкрашивая губы. Потом подвигала ртом, растирая помаду. – Поеду завтра.

Рато скончался у себя на ферме в одиннадцать вечера, во время антракта.

Последние две недели госпожа Рато читала ему «Дом купальщика»[16 - «Дом купальщика» – роман Огюста Маке (1813–1888), опубликованный в 1856 году. В 1864 году по роману был поставлен одноименный спектакль. В основе книги – судьба одного из убийц Генриха IV, некоего Сьете-Иглезиаса, испанца, погибшего, как в одной из новелл Эдгара По, под огромным потолком-прессом.], где Иглезиаса расплющивает механический потолок. У Рато эта глава перепуталась с действительностью. Он вообразил себя Иглезиасом и, в самом деле задавленный потолком своей комнаты, распластавшись на полу, свернув голову набок, чтоб оказаться как можно ниже, умер на глазах у перепуганной жены.

Рато завещал жене все, что получил от дочери, и выражал желание быть похороненным в семейном склепе на Пер-Лашез. Озирис нанял в похоронном бюро фургон-катафалк.

Лут была в ссоре с матерью.

Поскольку Жермена отказывалась ехать на ферму за покойником одна, Жак выпросил на улице Эстрапад внеочередной отпуск. Нестор должен был дать им свой автомобиль, более приспособленный для трудных дорог, чем лимузин. Фургон выехал на полдня раньше.

Эта поездка на ферму не шла ни в какое сравнение с той. У шофера было зеркальце, заменявшее ему глаза на затылке. Приходилось следить за собой.

Жермена продумывала возвращение. Мать она любила. Она возьмет ее в Париж недели на две. Этажом ниже своей квартиры она снимала еще три комнаты, служившие мебельным складом. Она распорядилась вынести часть мебели в бельевую, а часть использовать для обустройства этих комнат. У госпожи Рато будет свой уголок.

Дочь рассчитывала, строила планы и была искренне растрогана.

Неспособная притворяться, кроме как перед Нестором, она не пролила ни единой слезы об отце-пьянице, побои которого были ей слишком памятны. Она радовалась освобождению матери.

Госпожа Рато вышла им навстречу. Она плакала; в одной руке у нее был носовой платок, в другой испанский веер.

С тех пор как ей не надо было больше работать, она отрастила ногти и, не зная, куда девать руки, не выпускала из них этого веера. Фигурой она напоминала мешочек для лото. У нее было красное, с правильными и заурядными чертами лицо, цвет которого, как у английского судьи, подчеркивался белым париком.

Дочь представила ей Жака. Вдова обратила к нему взгляд человека, страдающего морской болезнью.

Гроб стоял в зале, где молодая пара завтракала во время путешествия «Вокруг света».

Жермена вела свою роль с большим тактом. Она решила, что госпожа Рато должна ехать в автомобиле, а катафалк следом.

Всякий раз, как произносилось слово «катафалк», госпожа Рато горестно покачивала головой, повторяя:

– Катафалк… катафалк.

Обратный путь был сущим наказанием. Жермена то и дело постукивала в переднее стекло, призывая шофера ехать помедленнее, чтобы господин Рато не отстал.

Вдруг она оглянулась, посмотрела в заднее окно и вскрикнула:

– Где же он?

Сколько хватало глаз, тянулась пустая дорога. Катафалка не было.

Развернулись и поехали обратно разыскивать тело. Наконец нашли. Оно потерпело аварию на одном из проселков. Надо было менять колесо. Домкрат оказался неисправен. Жаку и шоферу пришлось взяться за работу.

Целый час они бились, ободряемые горестным покачиванием головы госпожи Рато, обессилевшей от икоты и слез, прежде чем смогли двинуться дальше.

Хорошо хоть Жермена, которую нервировало молчание Жака, избрала такой маршрут, чтоб поскорее высадить его на улице Эстрапад, благодаря чему водители из похоронного бюро могли некоторое время тешиться иллюзией, что везут какого-то высокопоставленного покойника в Пантеон.

Траур госпожи Рато задал работы модельерам и модисткам. Жермена, находя весьма респектабельным иметь мать-вдову, выводила ее на люди. Они вместе ходили по магазинам – роскошь, которой больше всего наслаждалась госпожа Рато. Всюду она первым делом приценивалась к крепу. Накупила креповых платьев, пеньюаров, накидок, токов, капоров и косынок. Впрочем, она берегла свои траурные наряды и никогда не выходила, если ожидался дождь. Потому что, – говорила она, – креп больно линючий.

Но подобно тому как на катафалк ничтоже сумняшеся водружают яркий букет, госпожа Рато не расставалась со своим веером.

Как-то в воскресенье, когда Жермена повезла ее в Версаль, принудив Жака разделить эту повинность, безмолвие, царившее в автомобиле до самого Булонского леса, позволило ему рассмотреть веер.

На нем была изображена смерть Галлито.

Нет ничего более похожего на закат, чем коррида. Бык, изящно склонив свою могучую шею, свой широкий кудрявый лоб Антиноя, смотрит на толпу и вонзает рог в живот упавшего навзничь матадора. На заднем плане пикадор на окровавленной лошади с ребрами, выступающими, как у испанского Христа, пытается поразить пикой несообразительное животное, на загривке которого колышется букет бандерилий. На правом краю какой-то человек перелезает через ограждение, а слева, как эгинский лучник[17 - Эгинский лучник – изображен на мраморном фронтоне Эгинского храма в Афинах, построенного в 490 году до н. э. и открытого археологами в 1811 году. По углам там два лучника, стреляющих с колена.], который, говорят, стреляет с колена для того, чтобы заполнить угол, горбатый служитель уравновешивает композицию своим горбом.

Жак маялся от скуки. Он робел перед траурным крепом. У него не хватало храбрости зажать в коленях ногу Жермены.

Галлито, – тупо отдавалось у него в голове. – Гал-гал-гал-галлито, гал-гал-гал.

И это «гал»[18 - Галл – знаменитая «олорифма», когда две строки полностью рифмуются. Сюжетом двустишия, сочиненного, предположительно, Виктором Гюго, послужил цветочный карнавал в городе Ним, где выбираются король и королева.] зацепило в памяти стишок Виктора Гюго: