Приручение одиночества. Сепарационная тревога в психоанализе

Для меня стало очевидным, что через эти отыгрывания Оливия не просто смещала катексис с меня на другой субъект, но и осуществляла двойную проективную идентификацию, посредством которой она одновременно защищалась от тревоги сепарации от меня и не признавала эту тревогу. С одной стороны, Оливия проецировала свою беспомощность на того, за кем она ухаживала на протяжении выходных: ухаживая за другим, она фактически бессознательно заботилась о себе и своей боли через проективную идентификацию с болью другого человека (Оливия нарциссически смешивала это). С другой стороны, отыгрывания Оливии так же репрезентировали идентификацию со мной как с идеальной сиделкой: в своей идеализации она представляла, что, невнимательный к собственной беспомощности, я заботился исключительно о беспомощности других. Таким образом, через проективную идентификацию она идентифицировалась с всемогущим внутренним объектом – идеализированным аналитиком, недостаточно чувствительным и не признающим свою беспомощность. Оливия больше не чувствовала боли сепарации в отношениях со мной. Чтобы избежать беспомощности, она ощущала себя вдвойне сильной и всемогущей – бессознательно идентифицируясь с субъектом, на который она проецировала свою боль, или с идеализированным объектом, который, благодаря своему всемогуществу, был нечувствительным к психической боли.

Таким образом, проективная идентификация на внешний объект сочеталась с проективной идентификацией на внутренний объект с целью избежать любых страданий, связанных с сепарацией в регистре переноса. Однако это обошлось Оливии потерей части своего Эго и хороших внутренних объектов.

Было необходимо безотлагательно интерпретировать различные грани этих двух форм защиты. В начале я должен был дать Оливии интерпретацию по поводу того, почему она использовала аспект контейнер-контейнирования проективной идентификации, оставляя для следующего этапа интерпретацию собственно содержания фантазии. В этом случае требовалась двухэтапная интерпретация. Во-первых, Оливия не могла обрести способность контейнировать тревогу. Только позднее, когда эта способность была заново открыта, появилась возможность обращать внимание на содержание фантазий, представляемых в материале ее ассоциаций и снов, и интерпретировать их на символическом уровне. Описанный выше случай отыгрывания позволил нам лучше понять чувства Оливии. В частности, острая боль заброшенности в одиночестве воскрешала те моменты, когда мать оставляла ее одну с маленьким братом. Кроме того, она смогла осознать, что ее уход за другими имеет много различных значений, включая обращенный ко мне скрытый упрек в том, что я не знаю, как позаботиться о ней.

Можно было бы продолжить исследование, поскольку практически каждый аналитик ставит перед собой подобные вопросы, сталкиваясь с такого рода клиническим материалом, когда перед ним встает выбор – интерпретировать или воздерживаться от интерпретации. Важно, чтобы время интерпретации определялось моментом безотлагательности, диктуемым уровнем тревоги, – так, чтобы интерпретация была действительно согласована с происходящим и связана с содержанием сессии и актуальной ситуацией психоаналитического процесса.

Повторение инфантильной психической травмы

Перерывы в аналитических встречах часто пробуждают воспоминания о более или менее ранних расставаниях или утратах объектов, которые оживают в переносных отношениях и затем могут быть проработаны. Для иллюстрации этого аспекта сепарационной тревоги я воспользуюсь одним из характерных симптомов Оливии – засыпанием, часто случавшимся в связи с окончанием сессии или перерывами на выходные, особенно в тех исключительных случаях, когда это не было запланировано. С самого начала анализа я заметил, что Оливия часто засыпала во время сессий по пятницам, предшествовавшим расставанию на выходные. В некоторых случаях ею овладевала непреодолимая потребность заснуть не только во время сессии перед выходными, но и во время выходных, однако эта дополнительная потребность во сне улетучивалась, когда она вспоминала о том, что должна идти на сессию, как будто только мысль обо мне способствовала исчезновению симптома.

На ранних стадиях анализа Оливия не осознавала своих засыпаний во время сессий, или того, как долго она спала, или того, что была склонна засыпать во время последней на неделе сессии – то есть накануне нашего расставания, в контексте ее отношений со мной. Только постепенно, через материал ее ассоциаций, воспоминаний и снов мы смогли распознать, что расставания на выходные реактивировали в ней до сих пор бессознательные воспоминания об очень ранней сепарации от матери, даже более ранней, чем та, о которой я уже упоминал и которую Оливия воспроизводила со мной. Оказалось, что еще до того, как Оливии исполнилось шесть месяцев, ее матери пришлось поручить ее кому-то другому на несколько дней. Когда мать вернулась, Оливия уже была другой, она не узнала ее и впоследствии, оставаясь одна, часто засыпала.

По-видимому, в переносе я представлял мать Оливии, и она повторяла со мной ситуацию брошенности, которую пережила в раннем младенчестве. Тем не менее, вместо того, чтобы выражать свои чувства словами, она воспроизводила этот опыт невербально, отыгрывая его через тело. Оливия «повторяла» со мной защитный сон своего младенчества, вместо «вспоминания» (Freud, 1914g).

Этот симптом засыпания может быть рассмотрен в общих понятиях воспроизведения ситуации, представляющей инфантильную «психическую травму», которая не была в достаточной мере проработана. На индивидуальном уровне мы могли наблюдать, как изменялось и трансформировалось содержание фантазий в каждом случае засыпания по мере того, как Оливия развивалась. Сначала она думала, что эти реакции не имеют ничего общего с отношением ко мне, но постепенно она осознала связь засыпаний с приближением наших расставаний, инфантильное содержание этих переживаний и связанных с ним фантазий и аффектов.

Засыпания Оливии могли быть интерпретированы по-разному, например, как временная регрессия, при которой я решался позволять ей оставаться в этом состоянии в моем присутствии до тех пор, пока было необходимо, чтобы она смогла очнуться. Как бы то ни было, я предпочитал различные типы интерпретаций, показывающих, что ее засыпания являются результатом бессознательных, активных и агрессивных защит, в равной мере направленных против осознания расставания со мной и против осознания моего присутствия. Кроме всего прочего, часто именно неизбежность расставания или потери дает основание осознавать и ценить присутствие любимого человека. Из этого следует, что, засыпая накануне расставания со мной, Оливия преуспевала в отрицании важности эмоциональной связи, не признавая неминуемого расставания и не осознавая моего присутствия. Значение засыпаний Оливии не исчерпывалось только исключением восприятия объекта, но включало и дезактивацию органов чувств, посредством которых она могла воспринимать, видеть, слышать и контактировать с объектом, как показано у Сигал (Segal, 1988).

С разных точек зрения, засыпания Оливии представляют достаточно известную форму защиты: интроекцию идеализированного и преследующего объекта в отщепленную часть ее Эго, с которой она частично идентифицировалась. Эта интроекция давала Оливии возможность чувствовать всемогущество в обладании мною и осуществлении нарциссического контроля надо мной внутри себя и, таким образом, она совершенно не признавала расставания. В то же время эта защита усиливала расщепление между идеализированным и преследующим объектом, так же как и расщепление аффектов, что также препятствовало осознанию ей как либидинальных, так и агрессивных инстинктов в отношении меня. Оливия не могла ни выразить словами, ни спроецировать их на меня в переносе. Со временем, когда Оливия смогла прямо вербализовать свою агрессию в отношении меня и связать ее с привязанностью ко мне, ее склонность к засыпаниям уменьшилась. Вместо засыпаний Оливия настолько прониклась доверием ко мне, что обрела способность прямо атаковать и критиковать меня за то, что я оставлял ее без внимания в перерывах между сессиями и на выходные. Идентичные чувства хорошо выразил один мой анализанд в таких выражениях: «Вы – ничто, кроме серии отсутствий, вы – как сыр, который состоит из одних дыр…».

К вопросу проработки эдипальной ситуации

При детальном рассмотрении симптома засыпания в случае Оливии мы пришли к пониманию того, что, по мере развития в анализе, значение сепарационных фантазий изменилось, постепенно продвигаясь от прегенитального к генитальному уровню организации и приближаясь к проработке эдипальной ситуации.

В начале анализа симптом засыпания преимущественно служил защитой от боли восприятия меня как другого и автономного от нее. Позднее, под влиянием регулярного ритма перерывов сессий, содержание фантазий раскрыло ситуации инфантильной брошенности, эти ситуации сначала повторялись, так сказать, в несколько сыром виде. На более поздних стадиях анализа фантазийные и аффективные содержания симптома засыпаний стали более определенными и всесторонними, и Оливия начала выражать их словами в отношениях со мной, возвращая симптом к его истокам и выдвигая на первый план проработку эмоциональных аспектов переноса. Оливия демонстрировала большую толерантность к фрустрации, тревоге, персекуторным и депрессивным переживаниям. Постепенно изменялось и значение моего отсутствия, приобретая все более сексуализированную окраску, близкую к генитальности, по мере того, как я представал в качестве более дифференцированного субъекта определенного пола. Расставания в начале анализа преимущественно переживались как оставление в контексте отношений мать-дитя, но постепенно перешли в эдипальный регистр, в котором сначала зависть, потом ревность выражались в отношении пары, состоящей из отца и матери. На этом этапе я мог по-другому интерпретировать симптом засыпания, преимущественно в соответствии с выражением Оливией чувства исключенности из интимного союза родителей или проявлением ее желания спать со мной, как с отцом, в контексте постэдипальной интроективной идентификации с матерью.

Безусловно, это развитие не было линейным, а состояло из успешных достижений и провалов, из прогрессивных продвижений и отступлений. Тем не менее мы смогли распознать всеобъемлющую тенденцию к снижению интенсивности проявлений сепарационной тревоги и защит от нее, сопровождавшуюся поступательным приближением к проработке эдипова комплекса. В это время, в отсутствие аналитика, Оливия не столько страдала от отсутствия объекта, исполняющего желания, сколько от отсутствия объекта, создающего иллюзию желания.

Связующее звено между любовью и ненавистью при амбивалентности

Неотъемлемой частью сепарационной тревоги является стадия, на которой любовь и ненависть сцеплены друг с другом, но в то же время разъединены, и, на мой взгляд, важно идентифицировать и рекомбинировать их через интерпретации. По мере укрепления аналитических отношений Оливия все реже прибегала к примитивным защитам, таким, как расщепление Эго и объектов, проективная идентификация и идеализация, позволяя существовать амбивалентным чувствам любви-ненависти, с растущим осознанием реальности и тревоги, связанной с расставаниями. Оливия лучше справлялась с аффектами ярости и враждебности в отношении меня и своим чувством вины. В ней стало пробуждаться чувство искренней признательности и благодарности, несмотря на печаль и боль из-за перерывов в наших встречах. Незадолго до моего отпуска на протяжении серии бурных сессий Оливия буквально вопила от ненависти ко мне и от своего отчаяния, но однажды интенсивность ее гнева уменьшилась, и она выразила острое ощущение моего присутствия и его важности для нее в следующих словах:

«Хотя у меня был очень сильный соблазн не приходить, я все же пришла сегодня. Обычно я думаю, что в моих приходах нет никакого смысла, поскольку я не могу удержать вас или сделать что-либо, чтобы вы не уходили. Сначала я думала, что вы уходите, потому что совсем не заботитесь обо мне, и тогда мне казалось, что я не в силах вынести ваших уходов… Я не могла этого выдерживать: если я не могу этого терпеть, мне не следует приходить. Позже, когда я пришла сегодня и взглянула на ваше лицо, по вашему взгляду я поняла, что я действительно важна для вас, по-настоящему важна. Мне так хочется удержать вас, когда мы расстаемся, потому что когда вас нет, не только мир становится пустым, но и себя я чувствую опустошенной. Но иногда, как сегодня, я смотрю на вас и говорю себе, что жить стоит».

Оливия выразила чувства, присущие депрессивной позиции, в которой любовь и ненависть сцеплены с генитальностью.

Возвращение сепарационной тревоги при приближении к окончанию анализа

С приближением окончания анализа Оливия временами снова впадала в состояние тревоги, прибегая к массивной проективной идентификации как защите от сепарационной тревоги, на этот раз, главным образом, связанной с окончанием анализа. Привожу пример, сопровождаемый моей интерпретацией.

В то время, когда был очевиден быстрый прогресс Оливии, я заметил в ней резкое изменение отношения ко мне: она начала обвинять меня не только в пренебрежении, но, хуже того, в том, что я использую интерпретации, чтобы обвинять, осуждать и порицать ее. Кроме этого, она говорила о том, что я утрирую мой метод, что я больше не способен как следует выполнять свою работу и повинен в профессиональных ошибках. Несколько мгновений я пребывал в сомнениях, пытаясь понять, в каких же профессиональных ошибках я мог быть виноват. Однако вскоре мне удалось высвободиться из атмосферы преследования (или персекуторной атмосферы – эта формулировка точнее передает атмосферу данного этапа анализа) и подумать о том, что реальной причиной разжигания тревоги, возможно, явился недавний прогресс Оливии, поскольку я уже имел возможность заметить, что каждый новый шаг вперед вызывал в ней тревогу, связанную с приближением окончания анализа. Думаю, что Оливия, обвиняя меня в профессиональной несостоятельности, осуждала меня в том, что я веду ее к более высокому уровню дифференциации, предвещающему окончательную сепарацию от меня.

Напрасно я пытался объяснить различные аспекты ситуации с помощью интерпретаций, обращаясь к Оливии, как к человеку, способному понять меня. Ее поведение становилось все более агрессивным и презрительным, она буквально забрасывала меня оскорблениями во время сессий. Ситуация становилась невыносимой, и мне больше не удавалось добраться до здорового Эго Оливии, поскольку она сходила с ума от тревоги. Осознав, что Оливия не слушает меня, я изменил тактику. Я решил озвучить исходящие от нее чувства, которые она спроецировала на меня через проективную идентификацию: «Я боюсь, что мой аналитик совершил профессиональную ошибку, так как я сильно изменилась и совсем по-другому вижу его…».

Едва я успел закончить это предложение, как Оливия пришла в себя. Она была в минутном замешательстве, неуверенная в том, она ли говорила со мной или я говорил с ней. Затем Оливия взяла себя в руки и сказала, что не знает, почему обвиняла меня, что она очень боялась, что не сможет продолжать свой анализ: она совершила профессиональную ошибку, которая может стоить ей работы, и тогда она не сможет платить за анализ. Таким образом, Оливия подтверждала, что ее прогресс послужил причиной возникновения интенсивной тревоги, связанной с мыслью об окончании анализа. Сепарационная тревога выразилась в обращении к чрезмерной проективной идентификации, которая была повернута вспять посредством «интерпретации в проекции», подробно описанной Даниэль Кинодо (1989).

Что означает оставаться собой и выносить одиночество

На более продвинутых стадиях анализа Оливия постепенно приходила к осознанию всей сложности чувств, которые она испытывала в отношениях со мной. Однажды, как раз в тот момент, когда ей удалось избавиться от трудных переживаний, она очень тонко объяснила, какими были ее чувства, пока она боролась с сепарационной тревогой и прибегала к чрезмерной проективной идентификации:

«Я поняла, что если я утрачиваю части себя, то я теряю не только себя, но и вас… поскольку, если я забираю обратно часть себя, вложенную в вас, я буду чувствовать себя отделенной от вас, так как мы больше не будем связаны друг с другом, но тогда я боюсь потерять вас».

Трудно себе представить лучшее обобщение перехода от нарциссической позиции к объектным отношениям.

Приобретя ощущение целостности и новое чувство ответственности, Оливия начала осознавать свою уникальность и свое одиночество, и свое отличие от других, особенно от меня. Как говорил Марсель Спира: «Чем больше становишься собой, тем более одиноким себя чувствуешь». Однако боль «одиночества» значительно отличается от страданий «брошенности».

Последствия этих новых чувств стали понятными для Оливии, и она следующим образом выразила их мне:

«Теперь я сама принимаю решение приходить на сессии; в прошлом у меня не было чувства ответственности, потому что мне не нужно было принимать решение – приходить или не приходить: я обычно возвращалась на сессии потому, что мне нужно было вновь открывать собственные части, оставленные с вами. Сейчас, когда я чувствую себя целостной, я прихожу снова, потому что оставила вас и нахожу вас здесь таким, каким вы есть: тем человеком, который ждет меня и к которому я очень привязана».

Оливия приручала свое одиночество. Оставаясь одна, она уже не чувствовала себя брошенной во враждебном мире, как это было в начале анализа: она стала ощущать себя ответственной за управление своей жизнью, за создание связей с важными для нее людьми, несмотря на то, что они не всегда соответствовали ее требованиям, как, в частности, я. Отсутствие аналитика больше не воспринималось Оливией как присутствие враждебного объекта – оно воспринималось как отсутствие важного объекта, драгоценные воспоминания о котором изменили ее восприятие окружающего мира, а идентификация с ним открыла в ней способность выдерживать ожидание.

Я представил эти разные фрагменты не в качестве резюме анализа Оливии, а для того, чтобы выделить определенные аспекты возможных интерпретаций проявлений сепарационной тревоги в клинической практике. Это указывает, что прерывистость аналитических встреч вызывает многообразные феномены переноса, с главенствующими проявлениями сепарационной тревоги, что предоставляет ценную возможность интерпретировать ключевые аспекты отношений анализанда и аналитика.

3. Подходы к интерпретации сепарационной тревоги

«Ты как мой маленький лис. Он был просто лисом, как сотни других. Но я сделал его своим другом, и теперь он стал единственным на свете».

    Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький Принц»

Сепарация и дифференциация

Прежде, чем двигаться дальше, я бы хотел прояснить значение термина «сепарация» в психоанализе, в контексте сепарационной тревоги. В настоящее время в психоанализе слово «сепарация» используется в двух разных значениях, которые важно различать как в теоретическом, так и в клиническом планах.

В первом значении слово «сепарация» означает расставание с человеком, с которым установлены отношения доверия. Можно сказать, что в этом случае индивидуум, испытывающий соответствующие чувства, знает, в кого он катектировал часть себя, о ком он скучает, кто он сам и кто тот человек, чье временное отсутствие является причиной его взаимоисключающих переживаний: одиночества, печали, злости или боли, но иногда также облегчения и свободы. Сепарация создает такой контекст в отношениях, в котором другой может чувствовать себя свободным приходить и уходить, выбирать продолжение отношений или их прекращение. В подобных отношениях расставание во времени и пространстве не означает прерывания эмоциональных связей с объектом или потерю любви объекта, поскольку объект, воспринимаемый как надежный, не воспользуется расставанием, чтобы покинуть субъект.

При таких условиях межличностные отношения не требуют постоянного присутствия объекта, даже если это присутствие дает удовлетворение в отношениях, а его отсутствие приводит к неудовлетворенности. Временная сепарация (разлука) предполагает надежду на возвращение, даже если каждое расставание вызывает страх всегда вероятной окончательной реальной утраты самого объекта или его любви. Другими словами, отсутствие значимого (катектированного) лица вызывает соответствующие аффекты, но не угрожает психической структуре самого Эго. В таком случае утрата, то есть постоянная сепарация, вызывает психическую боль, связанную с проработкой грусти, но утрата объекта не сопровождается утратой Эго.

Напротив, если индивидуум проявляет признаки тревоги, выраженной, в частности, в ощущении угрозы Эго перед лицом надвигающегося расставания (сепарации) со значимым лицом, тогда «отделение» принимает совершенно другое значение. Отсутствие значимого лица оживляет тревогу, переживаемую Эго индивидуума, когда он вынужден почувствовать, что не является объектом, что объект существует отдельно от его Эго и что он не доверяет намерениям объекта. Отсутствие другого вызывает болезненное восприятие присутствия другого, как не-Я. Фрейд в связи с этим приводит в пример ребенка, который «еще не отделяет свое Эго от внешнего мира… Он постепенно учится этому» (Freud, 1930а). Когда индивидуум чувствует, что «отделение» от значимого лица представляет угрозу целостности его собственного Эго, это свидетельствует о том, что между Эго и объектом существует особая связь, одной из характеристик которой, по-моему, является неизменность частей Эго, недостаточно дифференцированных от частей объекта. Тревога возникает, поскольку отделение переживается не только как потеря объекта, но и как потеря части самого Эго, которая, в сущности, следует за объектом, чтобы оставаться в единстве с ним.

Следовательно, «расставание» (сепарация, отделение) имеет в психоанализе два разных значения, в зависимости от уровня переживания индивидуума: расставание может переживаться в контексте отношений, в которых один покидает другого, с соответствующими реакциями, или может представлять потерю части Эго в результате переживаний потери объекта.

Чтобы обозначить процесс развития Эго в детстве, следует поговорить о «дифференцированности» или «дифференциации». Фэйерберн (Fairbairn, 1941) первым среди аналитиков предложил обратить внимание на формы зависимости субъекта от объекта. В частности, он утверждал, что инфантильная зависимость базируется на неспособности устанавливать различия между субъектом и объектом, тогда как зрелая зависимость включает признание другого в качестве отдельного существа определенного пола, катектированного в контексте характерных триангулярных объектных отношений в эдипальной ситуации. На мой взгляд, термин «сепарация», или «сепарированность», следует относить к расставаниям в контексте отношений, в которых один из участников признает присутствие другого, катектированного как объект, в то время как термин «дифференциация», или «дифференцированность», следует применять при указании на ранний процесс установления различий между Эго и объектом.

Концепция «сепарации-индивидуации», представленная в работах М. Малер (Mahler et al., 1975), существенно дополнила наши знания об этих ранних процессах, внеся несомненно ценный вклад в аналитическую теорию, однако введение термина «сепарация» в связи с фазой дифференциации Эго и объекта привело к постоянным ошибкам в понимании, не до конца устраненным разъяснениями М. Малер. По мнению автора, «сепарация» относится исключительно к интрапсихическим процессам, а не к реальной сепарации, которую исследовали Спитц и Боулби (Pine, 1979). Ханна Сигал обращала мое внимание на разное значение слов «сепарация» и «сепарированность» в английском языке: «сепарация» означает отделение одного человека от другого, в то время как «сепарированность» относится к процессу дифференциации Эго и объекта. Я использую оба термина «сепарирование» и «дифференциация», чтобы указать на два различных процесса. (Разделение «сепарации» и «сепарированности» невозможно во французском языке, хотя М. Валькар и Л. Гринберг говорили мне, что английское слово «сепарированность» является неологизмом, который был переведен на испанский язык как separatividad.)

Проведение различий в целях унификации

Процессы сепарации и дифференциации взаимосвязаны, и их проработка в психоаналитическом лечении происходит одновременно. Несмотря на то, что эти процессы можно теоретически разграничить и из дидактических соображений противопоставить друг другу, а также считать последовательными, в психоаналитическом процессе они прорабатываются в одно и то же время и их трудно разделить на отдельные составляющие в клинической практике.

Эго пребывает в состоянии постоянного изменения, непрерывно создавая себя заново. Это постоянный поиск идентичности, и я согласен со Спира (Spira, 1985), рассматривающего Эго как нечто новое, безостановочно воссоздающееся из разрозненных элементов в процессе, аналогичном художественному творчеству. Полагаю, что внутри этих непрестанных процессов проекции и интроекции, продвижений вперед и отступлений можно различить линию развития в рамках отношений Эго и его объектов – хотя это не подразумевает непрерывно восходящий путь прогресса: важно иметь определенный жизненный опыт, чтобы к нему можно было вернуться.

На мой взгляд, линия развития прослеживается, к примеру, в том, что необходимым условием процесса сепарации является упрочение процесса дифференциации: постепенно анализанд начинает осознавать присутствие аналитика, мало-помалу дифференцируя то, что относится к аналитику, и то, что принадлежит ему самому, открывая свою, отличную от аналитика, идентичность.

Повторение разлук и встреч дает возможность детально проработать дифференциацию на уровне нарциссизма и встречу с аналитиком на объектном уровне. Одним из критериев прогресса в анализе служит способность анализанда видеть в аналитике личность (особу), которая постепенно катектируется как объект, от которого можно отказаться в конце анализа, сохраняя целостность Эго при полном, в буквальном смысле слова, отделении от него. В этом отношении мы никогда не завершаем процесс поиска себя, так же как никогда не познаем другого до конца. Эта загадка является частью постоянного изменения, составляющего богатство жизни.

Сепарационная тревога и проработка скорби