Мальпертюи

Внезапно он прекратил посмеиваться и проворно скрылся – Грибуан возвращалась.

Я отступил в тень и через минуту вновь услышал «Чиик! Чиик!» этой странной, недовоплощенной креатуры.

После полудня я последовал совету Лампернисса.

Сарай находился у высокой стены, ограждавшей просторный парк Мальпертюи; дверь, снабженная замком и щеколдой, была приоткрыта.

В углу, рядом со сломанной тачкой и кое–какими садовыми инструментами, лежали рыболовные снасти папаши Грибуана. В другом углу высилась кипа старых потемневших сетей крупного плетения.

Я приподнял их, и рука моя дрогнула, коснувшись высокой шапки из грубого войлока.

Чиик лежал скрючившись, словно хотел занять поменьше места, холодный и недвижный.

– Я же говорил вам: ничто.

За спиной у меня стоял Лампернисс и потрясал чем–то вроде заржавленного гарпуна.

– Ничто… ничто… смотрите–ка!

Прежде чем я успел перехватить его руку, гарпун угодил прямо в застывшее лицо.

Я испуганно вскрикнул, заслышав змеиное шипение: Чиик оседал, съеживался, исчезал прямо на глазах.

– Вот видите! – ликовал Лампернисс.

Среди сетей, плетенных из толстой темной веревки, валялось нечто вроде сморщенной кожи и перепачканный чем–то липким грубый шерстяной балахон.

– Лампернисс, – взмолился я, – мне просто необходимо знать, что здесь произошло?

– Я всего–навсего показал, что он был… ничем, – расхохотался Лампернисс.

И тут же снова сделался угрюмым и настороженным.

– Достойная раба участь… Ба! Филарет, этот бесчестный лакей Кассава, займется им, если овчинка еще стоит выделки, – пробормотал он, устремляясь прочь.

Я вернулся в дом; уже поднявшись на крыльцо, я почувствовал на щеке ледяную ласку: в сумерках кружились первые снежные хлопья.

Глава шестая. Рождественский кошмар

Кто смеет самонадеянными словами подвергать сомнению божественный промысел?

    Захария

Разве боги остались бы собой, не повергай они в трепет?

    Подражание Писанию

Канун Рождества наступил без радостного волнения в преддверии великого праздника. Утром я застал кухню темной и холодной – очаги были мертвы. Элоди не откликнулась на зов – она тоже ушла, не прощаясь, не оглядываясь даже на то, что было ей здесь дорого.

В полдень Грибуаны подали омерзительно приготовленную пищу, к которой никто не притронулся. В воздухе витало что–то смутное: страх, мучительное ожидание, предощущение несчастья – кто знает?

Самбюк скрючился на своем стуле и походил на тощую озлобленную ласку, изготовившуюся к последнему укусу. Кузен Филарет уставился на меня тяжелым взглядом блеклых зеленоватых глаз, но меня наверняка не видел.

Дамы Кормелон превратились в недвижные тени – они сидели против света, и я не различал их лиц.

Тетя Сильвия тяжело привалилась к спинке стула и спала с открытым ртом, блистая золотыми зубами.

Эуриалия…

Ее стул был пуст – а ведь я мог поклясться, что еще минуту назад она сидела на своем обычном месте в мрачном одеянии кающейся грешницы и глядела в пустоту, а может быть, упорно изучала рисунок скатерти или своей тарелки.

Я обернулся: Грибуаны стояли наготове у столиков с десертом; возможно, отсвет от выпавшего за окном снега придал их лицам столь отвратительный белесый оттенок.

Снегопад уже несколько дней укутывал весь мир пеленой безразлично–терпеливого ожидания, но сегодня лишь редкие хлопья кружились в воздухе.

Мне вдруг страстно захотелось сбросить оцепенение, сковавшее всех нас, и я с неимоверным трудом ухитрился выдавить несколько слов:

– Завтра Рождество!

– Бам–м!

Оглушительно пробили стенные часы.

Внушительно водруженный супругой Грибуан, покоился на столе пудинг с изюмом, который никто не спешил отведать.

Я заметил, что взоры всех присутствующих прикованы к этому тяжелому и несъедобному кондитерскому произведению.

– Бам–м! – повторили часы.

Пудинг покоился на большом блюде тусклого олова, украшенном литыми фигурками; мое внимание привлекла одна из них.

Это оловянное блюдо часто выставлялось на стол во время десерта, однако никогда не вызывало у меня – да и ни у кого другого – особого любопытства; сейчас же, казалось, оно сделалось средоточием тоскливого ожидания, коему я тщетно пытался найти объяснение.

– Бам–м!…

Отзвенел последний удар – три часа – и словно послужил сигналом для темных сил, затаившихся в Мальпертюи.

– Агх!…

Был ли то вздох или хрип – в любом случае этот звук единодушно издали все сидевшие за столом, – будто лопнули невидимые оковы, мучительной тревогой сдавившие грудь?

Вздох облегчения при виде угрозы, наконец–то воплотившейся в нечто материальное?

Хрип ужаса перед первым проявлением инфернального гнева? – Фигурка отделилась от оловянного блюда.

Я увидел маленького человечка, толстенького и, казалось, увесистого, будто в нем сохранилась оловянная или свинцовая тяжесть; лицо его, хоть и величиной с наперсток, своим уродством обжигало взгляд. Воздев руки в жесте лютой ненависти, он бежал по скатерти прямо к Филарету – и тут я заметил, что у человечка не хватает кисти одной руки.

Таксидермист сидел не шелохнувшись, с выпученными глазами, разинув рот в отчаянном беззвучном призыве на помощь.