Тегеран-82. Мир

Обе худенькие, подвижные, смешливые и совсем не похожие на московских девчонок. Наши тоже часто хихикали, но обязательно над кем-то. Когда не ссорились, шушукались между собой, старших стеснялись и хлопали глазами. Роя с Роминой были совсем другими. Может, мне так казалось, потому что я не понимала, о чем они говорят между собой на фарси. Но не ссорились между собой они точно и взрослых не стеснялись совершенно. Да и взрослые вели себя с ними на равных, я бы даже сказала – уважительно. Не дергали каждую секунду и не делали замечания при посторонних. Увидев маму подружек, я с тоской вспомнила свою, которая любила в гостях показать мне вытянутый средний палец. Это значило: «Выпрями спинку!»

Марьям-ханум, жена хаджи Рухи, была из тех женщин, по которым сразу видно, что они добрые. Я до сих пор не знаю, как именно я это определяла, но никогда не ошибалась. У добрых людей особый взгляд, от них исходит тепло и ощущение радостного спокойствия. Еще у добрых людей есть запах. Они пахнут уютом, плюшками с ванилью и корицей и свежее-отглаженным бельём. Так пахла моя московская няня тетя Мотя.

Марьям-ханум в длинном платье с восточным рисунком и с высокой прической показалась мне похожей на Софи Лорен в кино. Она обняла меня и прижала к себе как любимую родственницу, хотя видела впервые в жизни. По-английски она не говорила и подружки перевели ей, что я рада с ней познакомиться.

Подружки были постарше меня: Ромине было 12, Рое 13, а их старшему брату Хамиду, у которого я вымогала сладости при помощи волшебной фразы "пуль фарда" – 15.

У Рои была прическа «сессон», как у меня, а у Ромины стрижка «под мальчика». Она объяснила мне, что сейчас это очень модно, и все ее одноклассницы так подстриглись.

Семья Рухи по тегеранским меркам принадлежала к не бедной интеллигенции. Хаджи Рухи происходил из аристократического азербайджанского рода Дарьян из Тебриза – того же города, где корни шахбану Фарах Диба.

При шахе Ромина с Роей ходили в дорогую школу в Саад-Абаде, возле резиденции Пехлеви. Но в последний год их перевели поближе к дому – на английское отделение армянской гимназии для девочек. При шахе в ней имелось даже русское отделение, а обучение было совместным. Но после исламской революции школа стала только для девочек, что было, конечно, скучновато.

Я и сама ходила в эту школу, но только на уроки английского в свой 3-й класс, четыре раза в неделю. Об этом мой папа за небольшую мзду договорился лично с учителем английского, ведь официально посещать иностранную школу советским детям запрещалось.

В 3-й класс армянской гимназии по уровню английского меня определили только потому, что в ней было 12 классов, а не 10, и в детей не торопились впихнуть все и сразу. Но уже в 4-м классе школьники говорили на английском так же легко, как на родном.

Свободно общались на нем и Роя с Роминой. При мне вся семья перешла на английский, а своей маме переводила Роя. Мне иногда не хватало слов, но понимала я все. Поэтому в гостях у «Рухишек» мне было комфортно. И все они казались мне будто сошедшими с киноэкрана или обложек иранских дореволюционных журналов, которые в изобилии валялись на последнем этаже нашего жилого дома.

Хаджи Рухи напомнил мне шаха Мохаммеда Пехлеви, каким я увидела его на фото в журнале шахских времен, освещающего светскую жизнь Тегерана. А если на хаджи ещё надеть парадную военную форму с золочеными эполетами, то и вовсе не отличишь! Хозяин дома все время улыбался. И даже когда не улыбался, глаза его смеялись, как у моего папы.

Таких просторных квартир, как у Рухишек, в Москве я тоже никогда не видела. Они занимали весь первый этаж дома. Прихожая вела сразу в большой зал, где почти не было мебели кроме огромного телевизора на напольной тумбе, длинного низкого дивана из белой кожи и напольных светильников. На стенах висели старинные картины. Ромина объяснила, что её отец коллекционирует живопись, и если бы не революция, она бы поехала учиться на художницу в колледж искусств Сан-Мартин в Лондоне. Но теперь ничего не выйдет: ислам запрещает изображать людей. Сказала об этом она довольно беззаботно.

Зал соединялся с кухней, где суетилась Марьям-ханум и ещё какая-то женщина. Девочки познакомили меня с ней, сообщив, что её зовут Фереште и она помогает Марьям-ханум по дому.

– Ее имя значит «ангел» и теперь оно запрещено законом! – заявила Ромина.

– Как это? – не поняла я.

– Шариат запрещает давать людям божественные имена, как у нашей Ангел-ханум. Еще соседка наша по имени Эллаха – богиня – тоже теперь вне закона. Мы же теперь живем по шариату.

«Запрещенная» шариатом Ангел-ханум только рассмеялась и шутливо замахнулась на Ромину кухонным полотенцем.

Роя осталась помогать на кухне, а Ромина стала показывать мне дом.

Квартира оказалась поделена на две части: в одной были личные помещения – спальни, комнаты и кабинеты. В «общей» части располагался зал, библиотека, кухня и веранда с выходом во внутренний дворик с бассейном. Рухишки, как и все тегеранцы, называли его на итальянский манер – патио.

В комнате Ромины меня больше всего поразило, что при ней имелась отдельная ванная с туалетом. Я сказала, что ей повезло, а у нас вся семья ходит в общий туалет в коридоре. Ромина очень удивилась и уточнила, ничего ли я не путаю?

– Как в спальне может не быть ванной? А умываться где по утрам? Душ принимать?

– В общей, на всю семью, – пояснила я.

– Но там же будет занято, особенно утром, когда все собираются на учебу и работу! Папа, брат, сестра, мама… – стала загибать пальцы Ромина. – Не, так я в школу опоздаю!

На это возразить мне было нечего.

Еще в подружкиной комнате обнаружилась масса восхитительных вещей – огромные наборы фломастеров, настоящий мольберт, какие-то невероятные пеналы с нарисованными на них девочками в джинсах, огромный двухкассетный магнитофон с колонками и куча кассет в специальных крутящихся подставках.

Мне показалось, что во всем доме Рухи даже пахнет как-то по-особенному – то ли буббл-гумом, то ли разноцветными и ароматными японскими школьными ластиками, которые у Ромины валялись по всей комнате. А какие красивые у нее были тетрадки! Не зеленые из шершавой бумаги, как у нас, а глянцевые, приятные на ощупь, в ярких обложках с наклейками, источающие восхитительный запах свежей бумаги!

Во всем этом великолепии Ромина вела себя так, будто оно ее не удивляло и не радовало! Да если бы у какой-нибудь московской девчонки были такие несметные богатства, она бы тут же задрала нос!

Все в комнате подружки меня удивляло, все хотелось потрогать и даже понюхать.

Обомлев от восторга, я похвалила синее мохнатое чудище с глазами-пуговками, болтающееся у Ромины под потолком. Подвешенная на пружинке мягкая игрушка порхала по комнате как синее привидение.

Ромина тут же подставила стул, ловко отцепила пружинку от крючка на потолке, раскачала на ней синее волосатое привидение и с размаху ударила им о пол. В ответ раздался громкий раскатистый хохот, моя мама назвала бы такой «гомерическим» и «неприличным». Никогда не понимала, при чем там Гомер, но словечко запомнила.

Диковинная игрушка скакала на пружинке и зловеще хохотала мужским голосом, как самое настоящее привидение, дикое и ужасное!

Я замерла от изумления, а Ромина тут же ловко скрутила пружинку, засунула привидение в черный бархатный мешочек с его же изображением и вручила мне со словами: «It’s yours!» («Оно твое!» – англ). Я пыталась вернуть ей привидение, но она только качала головой и повторяла, что оно мое.

Этот гомерический хохот довел до белого каления не одного учителя первой английской школы в Сокольниках. Еще года два после возвращения в Союз я таскала синее привидение в портфеле и на особо скучных уроках тихонько его там встряхивала, отчего оно начинало громко заливаться мужским смехом. Учителя не могли определить источник звука и одного за другим выставляли из класса всех мальчиков.

На самом деле, игрушка называлась «мешок смеха» и в Тегеране была привычной, но в Москве даже не представляли, что так натуралистично гоготать может какое-то устройство. Года через два «мешок смеха» появился у мальчика из параллельного класса, и тогда свой я носить в школу перестала. Мне нравился эксклюзив, хоть тогда я и не знала этого слова.

Как выяснилось позже, папа забыл меня предупредить, что хвалить в персидском доме ничего нельзя – тебе тут же это подарят.

Когда на следующий день я пришла из гостей с мешком подарков, словно Дед Мороз, папа рассказал мне про иранский тааруф, попутно рассказав, как однажды был вынужден уйти из гостей с ковром. Находясь в персидском доме, он мимоходом из вежливости похвалил ковер. А когда собрался уходить, обнаружил этот огромный ковер свернутым в рулон и стоящим у двери. Когда папа стал прощаться, гостеприимные хозяева вручили ему рулон со словами: «Он ваш!» Папа рассказал, что пытался отбояриться от ковра под предлогом, что он большой и тяжело тащить, но хозяева тут же заявили, что до папиной машины ковер донесет их старший сын.

– Если иранец уже объявил, что дарит тебе вещь, отказаться, смертельно его не оскорбив, уже невозможно, – пояснил папа. – Но если иранский хозяин спрашивает, не подарить ли вам эту вещь, отказаться нужно не менее трёх раз, не то все равно подарит.

Мои отказы принять в дар «мешок смеха» прервала Роя, позвавшая нас с Роминой к столу.

В еще час назад полупустом зале откуда-то появился большой стол и стулья с высокими спинками, как в кино про аристократов прошлых веков.

Фереште очень уговаривали поужинать с нами, но она наотрез отказалась, и Марьям-ханум отпустила её домой, сказав, что со стола уберёт сама.

Стол был сервирован в полном соответствии с книгой «Как себя вести», читать которую заставляла меня мама. Это пособие, переведенное с чешского, содержало в себе инструкции по хорошему тону на все случаи жизни. Больше всего мне нравились картинки: они иллюстрировали дурные манеры и потому были смешными.

Например, толстый дядька с салфеткой за шиворотом, как у малыша, размахивающий вилкой, зажатой в правом кулаке, и разговаривающий с набитым ртом. Он даже не замечает, что от него во все стороны летят кусочки пищи, и соседи по столу прикрываются салфетками. Мама добавляла, что русская поговорка «Когда я ем, я глух и нём» с точки зрения этикета тоже неправильна. За столом следует вести легкую ненавязчивую беседу, но высказываться только когда прожевал. «Кто некрасиво ест, – говорила моя мама, – по тому сразу видно, что он невоспитанный человек!»

Все Рухишки оказались воспитанные: вилку держали в левой руке, нож в правой, не утыкались носом в свои тарелки с оголодавшим видом, торопливо поглощая свою порцию, не лезли к жующим с расспросами и не навязывали свои угощения, а только спрашивали, что передать с другого конца обширного стола.

Главным блюдом был иранский плов с курицей и сухофруктами. Не знаю, как это им удалось, но огромная гора плова оказалась завернутой в лаваш. Его так и подали – в виде огромного хлебного шара, а развернули уже на блюде и порезали на куски, как пирог. Ближе к лавашу шафрановый рис с курагой запекся в сладкую корочку, вкуснее которой я в жизни ничего не ела.

Пока мы кушали, видео показывало нам на большом телевизоре концерт турецкой певицы Ажды Пеккан. Через песню турчанка появлялась в новом обтягивающем платье – то в золотом, то в серебряном. В каждом наряде плечи и спина у нее оставались совершенно голыми, и я задавалась вопросом, как платье вообще на ней держится?!

Каждый ее выход хаджи Рухи качал головой и приговаривал:

– Какая красивая женщина! И поет, как соловей!

Скажи это мой папа, моя бы мама точно заметила, что петь и плясать – не мешки ворочать, и наверняка у этой Ажды заботливый муж, который взял на себя все хлопоты по хозяйству, не то, что некоторые…

Но Марьям-ханум только улыбалась и интересовалась главным образом мной. А вот Ромина прокомментировала:

– А вот вы бы, хаджи, вместо того, чтобы женщин разглядывать, лучше бы кушали, а то вам завтра рано вставать и весь день нас возить.