Демон пустоты

– Плачущему Ридли, – я вспомнила удар под дых.

– Что? – не понял Лин Дзу.

– Подчиняться не Ридли, а Плачущему Ридли. Его зовут Плачущий Ридли.

– Э-э… Ты уверена, что это идет тебе на пользу? – усмехнулся Лин. – Но знаешь, я тебе даже завидую. Давно не видел хорошей драки.

Человеку свойственно приспосабливаться к тяжелым условиям. Именно эта гибкость и сделала наш вид таким живучим. Видели бы вы общежития в китайском квартале – человеческое существо может обойтись без многого, быстро привыкнуть к тому, что со стороны кажется ужасающим, растерять все амбиции перед лицом нужды. Мне осталось сделать всего один шаг, чтобы привыкнуть к учителю и с удовольствием подвергаться муштре, – ломка была не за горами.

Лин Дзу сменился кем-то еще. Недоверие, подозрительные взгляды. Следом подошел Элрик, рассказывая про нейроны и синапсы, но у него изо рта пахло слишком неприятно, чтобы я могла внимательно слушать. Я допила мартини, вышла на улицу и подняла взгляд вверх, пытаясь между рекламными щитами найти небо.

После нескольких недель на обезболивающих жизнь стала выглядеть более красочной, чем обычно. Хотя мне даже нравился кодеин: после него тело и мысли сглаживаются, маленькие досадные нюансы перестают волновать, ты чувствуешь себя полностью обтекаемой – крупной, неторопливой рыбой. Во время моего отсутствия плачущий Ридли не должен был меня искать – я не стала делать из него охотника, слепо полагаясь на собственную покладистость. Ридли был живым воплощением личного террора.

– Ты здесь, Плачущий Ридли?

Я достала ключ и вставила его в прорезь. Послышался сочный лязг, щелчок, шорох доски об пол.

– Я вернулась. Не могу сказать, что поездка была простой, но теперь мы снова вместе. – Закрыв за собой дверь, я очутилась в знакомой полутьме.

Было трудно с собой совладать. В напряженной и слегка душной тишине комнаты мой нервный смешок звучал ненормально.

– Твой план – душ, тренировка, чтение, тренировка, душ, сон.

– О-о, да это же прекрасный план.

– Он поможет тебе стать лучше.

Робот выступил из-за угла, металл холодно отражал слабый свет, льющийся из окна. Ридли не плакал, роботам не свойственна пантомима, но сейчас я ощущала его зловещую лживость. Цифровое табло часов медленно мигало, отмеряя растянувшиеся секунды. Я сняла верхнюю одежду и замерла.

– Надеюсь, перерыв не слишком тебе повредил.

– Ну что ты. – Я хрустнула позвонками и приготовилась. – Мне кажется, я вполне готова продолжить, Ридли.

Модернизированный скелет и искусственные мышцы легко отвечали на команды. Думаю, это стоило того, чтобы потерять несколько месяцев. Я сжала кулаки и ринулась на блестящую громаду, активируя импланты. Сейчас посмотрим, кто тут круче, дружище.

Июль 2008 года

ТРИСТАН И КОРОЛЬ

Король ничего не чувствовал уже много лет.

Жонглеры напрасно тратили время, пытаясь его развеселить, но он давно забыл, что значит веселиться. Тяжело сидел на своем троне и вглядывался в лица музыкантов, думая, что они молоды, а он стар. Думая, что развлечения – для молодых, а он уже забывает, как нужно их вкушать. Он не хотел пить, не мог танцевать, почти ничего не слышал и больше всего жаждал смерти.

Мимо его сощуренных глаз чередой проходили цветущие танцовщицы и искусные музыканты, колдуны заклинали свирепых зверей и вызывали грохочущую бурю. Иностранцы из самых разных городов рассказывали о своих секретах, певцы исторгали из глубин души хрустальные слезы баллад, наездники драконов виртуозно резали небеса. Все это было красиво, но за долгие годы душа правителя огрубела. Он все изведал, и все ему давно наскучило. Ничто не могло коснуться сердца старого короля.

Мало кто из придворных мог понять, какое это бремя – жить так долго. Иногда король жаждал врага, который прислал бы к трону наемного убийцу, чтобы закончить бесконечные, заполненные усталостью дни. Именно о таком визите и мечтал старый правитель, наблюдая за докучливыми попытками придворных вернуть на его уста радостную улыбку. Не веселья хотел король, а только покоя.

Вот и в этот день он медленно шагал по залу через коридор расступавшихся в почтении придворных, тяжело волоча расшитую золотом и подбитую мехами мантию. Нелегко дается каждый шаг, когда жизнь потеряла вкус. Тяжелая корона своим богатством гнула голову к земле. Все было так, как всегда, – и все же не так.

– Тристан… Ах, Тристан… – шептались придворные.

Чужое имя бежало по тронному залу шелестящей волной. Так же почтительно расступались перед королем придворные, и все же по-другому. В настоящем достоинстве нет торопливости, а в их движения проникла не свойственная двору суета. Им хотелось вернуться к зрелищу.

– Тристан… – дышали этим именем они.

Идя к трону, его величество ощутил слабое клокотание ярости в груди. Пусть все склонялись так же, как прежде, но их умы больше не принадлежали королю. Из последних сил поднявшись по лестнице и обвиснув на высоком троне, он поднял взгляд и посмотрел туда, куда смотрели все остальные. Очередной менестрель ожидал знака, чтобы начать музыку, но ни тени почтения не было в нем. Не наглецом предстал новый трубадур, была его голова склонена, как и полагалось, и все же принадлежал он лишь сам себе.

Он отбросил со лба волосы, горящие, будто алое вино, и коснулся струн старой лютни, которую давно считали подходящей лишь для детских забав. Непокорный, вольный, каким не дано было уже стать королю, запел Тристан. Король смотрел на трубадура и впервые за долгое время возжелал шелковистого вина и сладкого винограда; он забыл о мертвящей скуке и вспомнил о тоске, о яркой, словно кровь на снегу, жажде того, что нельзя получить. Жар опалил его лицо, ревность к беспечности Тристана уколола душу.

Много музыкантов видел король, но не приводили к нему таких, как Тристан. Он был порочным трубадуром, либертином, полным жизни и желаний, и его вольность каждым жестом оскорбляла обычаи двора. Певец двигался, словно молодой Дионис, никогда не ждал рукоплесканий, не кланялся и не ловил восхищенных вздохов. Глубокий, низкий голос трепетал под звуки давно забытого инструмента, выпускал из темниц жажду неистово испить жизнь. Слушатели сжимали пальцы, но их надежды были обнажены. Проникновенный голос Тристана чуть дрожал, заставляя тело расцветать комками горячих роз. Маски придворных трескались, из их глазниц вылетали стрелы раскаленных взглядов.

Музыка лилась безбрежно и бесстыдно, лаская кожу, а Тристан откидывался назад, пот блестел на груди, кое-как прикрытой шелком рубашки.

Это было непристойное зрелище, ведь непристойна пышущая энергией молодость в душе старика. Это была грубая, смущающая красота, невыносимая своей простотой. Тристан был притягателен многообразием своих лиц, одно из которых казалось великолепным, другое же – изломанным и исполненным тоски. Лютня в его руках заговорила, ожила, будто иссохшая долина, которая расцвела после дождя. Многих могучих волшебников видел король, сотни заклинателей облаков прошли через этот зал, но лишь Тристан показал ему подлинное волшебство.

– Кто позвал тебя?! – Король швырнул об пол бокал с вином. – Что он делает здесь?!

Музыка оборвалась. На середине сломался аккорд. Затихли в страхе и изумлении придворные, следя за тем, как растекается пугающими кляксами на ступенях вино.

– Кто позволил тебе играть?! Кто разрешил тебе показаться в моем дворце?! – вскричал король. – Пусть он больше никогда не появляется здесь!

Страшен был гнев старого правителя. Будто демон раздирал ему грудь, пламенели глазницы, тяжело билось сердце, обуреваемое жадностью. Как же хотел король этой юности, этих алых волос, этой свободы, этого голоса! Как же хотелось вышвырнуть трубадура вон, сбросить его со скалы, не видеть его больше никогда!

– Никто, – произнес в скованном тишиной зале Тристан, и эхо обернуло короля бархатом. – Никто не звал меня, король. Я сам пришел в твой замок.

– Вон! – крикнул король. – Убирайся вон, чертов менестрель!

– Я уйду, – трубадур чуть склонил голову. – Но ты уже голоден, король. Ты позовешь меня снова.

Лютню трубадура сломали пополам, а его самого унизительно вышвырнули прочь, но улыбка Тристана, опутанная алыми кудрями, разбила в тот вечер немало людских сердец. Многие придворные вспоминали непокорные темные глаза. Никто не пел, как он, и никто не мог его приручить.

Что ж, бродяге легко сохранить достоинство – если он упал, то поднимется, отряхнется и пойдет дальше. Так и поступил Тристан, унося с собой сломанную лютню. А что делать королю, если он потерял лицо?

Никогда еще старый правитель не выходил из себя, никогда еще его не мучила такая ярость. Королю отказала выдержка, с трудом давалось молчание, он снова стал гневлив и вспыльчив. Эти чувства застилали взор, и старик не видел, что впервые за долгие годы походка стала тверда, рука снова взялась за меч, разогналась в жилах кровь. В зале рыцарей снова раздается звон стали – король вспомнил вкус войны. Придворные шепчутся за спиной, но что ему их бессильный шелест?

Каждый вечер на дворцовую площадь приходит Тристан. Плавным движением он снимает с плеча, едва укрытого рубахой, старую лютню, пробует струны, выпуская на волю ласковый перезвон. Любой другой выбросил бы инструмент, познавший неудовольствие короля, но Тристан непостоянен во всем, кроме музыки. Безнадежно разбитая лютня терпеливо склеена настоящим мастером, будто ничего и не случилось. Трубадур садится на оставшийся от дневных торговцев чурбак, отбрасывает волосы с лица, встряхивает пиратскими серьгами.

У лютни теперь сварливый нрав, она резко вскрикивает от движений пальцев музыканта. Струны плаксивы, но все нипочем Тристану. Улыбаясь, он прикрывает веки, первые звуки срываются с губ – и время перестает течь. Все, кто проходил мимо, забывают о делах, замедляют шаг. Доводилось им слыхать достаточно песен от музыкантов, желающих монетку. Были среди тех певцов и хорошие, и похуже, но не было никого, подобного трубадуру, который поет лишь для себя.

Невыносимая скорбь стискивает сердце, пока голос парит, оторвавшись от земли. До чего же больно слышать что-то столь нескованное, столь крылатое, – но и сладко тоже. Песни Тристана будят тоску по полной, неистовой жизни, развеивают обманные занавеси, оставляют наедине со скрытыми мечтами, теперь обнаженными. Увлеченно поет Тристан, создавая невесомые арки мелодий вольно и непринужденно, и слова всегда – лишь о свободе.

Слезы текут по морщинистому лицу старого короля. Он стоит у окна, прислонившись спиной к стене, чтобы никто его не заметил, и алчет юности, которую снова вспомнил. Ветер, забываясь, играет рыжими волосами Тристана, солнце золотит его кожу. Как же беспечно молод он, как непринужденно босая нога отбивает ритм на теплых камнях! Многие бы заплатили золотом, чтобы позвать его к себе, но нет справедливой цены за восторг, который дарят пальцы трубадура.

Каждый день приходил Тристан на дворцовую площадь, будто заключив со старым королем вечный договор, хотя прежде его не замечали ни в постоянстве, ни в преданности. Ни разу старик не покинул замок, но и ни разу не пропустил вольные песни молодого певца.

Вечером последнего дня недели, когда все улеглись спать, Тристан пришел под окна дворца, а король покинул свое убежище и вышел на площадь. Никто не нарушал их уединение, площадь опустела, город будто вымер. Гнев в душе короля улегся, осталась лишь печаль. В тишине струны лютни играли опасный напев, вызывающий воспоминания о былых страстях и ошибках, а голос рыжего трубадура окутывал мягким покрывалом.

– Целую неделю ты играл для меня, Тристан, хотя мне недостало смелости попросить, – печально произнес его величество. – И никогда прежде я не слышал ничего прекраснее. Скажи, что привело тебя в мой дворец?