Сводные

– Кай! – орет Лука на всю округу.

Через плечо вижу, как балеринка снова каменеет. Наверняка и уши навострила, так что мое имя теперь для нее больше не тайна.

Перехватываю Луку раньше, чем он подлетает к тачке. Зная его, он обязательно залезет внутрь, посидит на всех сиденьях и даже может растянуться на заднем, подложив под голову мою куртку.

– Эй! – возмущается друг. – Даже не дашь прикоснуться к этой прелести? Это что, ревность?!

Стискиваю зубы.

– Тачку уже ищут. Надо убираться.

– Ты что, не отрубил геолокацию? – пугается Лука. – Ну садись в мою, помчали тогда.

– Не, не могу. Хочу башку проветрить. Пешком пойду.

– Чего? – Лука замирает возле своей разбитой колымаги. – Заметут же тебя, Кай! Думаешь, Дмитриев тебя тоже с победой поздравит, когда найдет?

– Все будет норм, Лука. Езжай быстрей. Тебе еще на трассу выбраться надо.

Друг колеблется. Чешет спутанные курчавые волосы.

– А ты это… Вечером придешь? На пирожки?

Вспоминаю ароматы подтопленного сала, поджаренного лука и горячие клуба дыма от вареной картошки и полусырое, еще горячее тесто.

В любой другой день я бы с радостью. Но…

– Не сегодня.

Лука уезжает после небольшой заминки. Подталкиваю его машину, которая буксует, но все-таки выбирается из грязи.

Возвращаюсь к машине Дмитриева. Геолокацию я, конечно, отрубил. Первым делом. Но найти машину все равно не составит труда. Это не так сложно, когда она такая единственная в городе.

Сажусь за руль и сразу завожу мотор.

Вижу, как в зеркале поднимается темная гора. Из-под моей куртки сверкают синие глаза балеринки. Раньше она была причесанная, каждая прядка к прядке на голове, сейчас растрепанная, взлохмаченная. Щеки горят. Губы искусанные. Ох.

Резко отвожу глаза в сторону, выкручиваю руль и с разгона влетаю на насыпь пустого шоссе. Глаза балеринки становятся квадратными.

Да, я настолько сумасшедший.

– Где там твое прослушивание? – спрашиваю через плечо.

– Сцена Александринского театра.

Хмурюсь, пытаясь сообразить, где это. Театрал из меня не очень.

– Возле Академии балета, на улице Росси… Подожди, ты сейчас реально везешь меня прямо туда?

– Да.

– А потом что?

– А потом я оставлю тебя, тачку и уйду.

– И ты не боишься, что тебя найдут?

– А ты меня сдашь?

Перехватываю в зеркале ее смутившийся взгляд.

– Опусти маску, – просит она.

– Зачем? Чтобы тебе было легче меня опознать?

Она отворачивается, пытаясь скрыть улыбку. Заправляет за ухо выбившуюся прядь. Ловлю себя на мысли, что хотел бы коснуться ее волос и повторить это движение.

– Ты этим постоянно занимаешься?

– Постоянно ли я похищаю девушек? Нет, это в первый раз.

– Я про машины. Никогда не слышала, чтобы на угнанных машинах устраивали гонки. Это такая фишка?

– А я никогда не видел, чтобы люди по доброй воле садились на поперечный шпагат, – не остаюсь в долгу. – Просто мы из разных миров, балеринка. И ничего с этим не попишешь.

Паркуюсь неподалеку от театра и тут же покидаю машину. Для меня каждая секунда на счету, это балеринка сколько угодно может оставаться в тачке своего отца.

Забегаю в туннель между домами и поднимаюсь по черной лестнице на чердак. Питер с высоты выглядит даже привычнее. Но вместо того чтобы изо всех сил уносить ноги, зачем-то подхожу к высокому круглому окну с мутным стеклом. Просто интересно, как там балерина.

За несколько минут, пока я поднимался на пятый этаж, улица теперь вся запружена полицейскими машинами. Синие и красные всполохи играют в догонялки по желтым стенам, а менты уже подкрадываются к тачке.

Там есть даже саперы. Ищут подвох во всем.

Ну ничего. Скоро начнется новый сезон гонок. И странные угоны перестанут быть сенсацией.

Балеринка смело выходит из машины, доводя саперов до паники. Они бросаются на землю, но через толпу к ней тут же подлетает мужчина.

В костюме нараспашку, без формы и бронежилета.

Дмитриев. И отец балеринки не боится выражать эмоции на людях. Еще плевать хотел на орущих ментов, которые наверняка сейчас втирают ему об уликах, отпечатках, безопасности и прочем.

Дмитриев просто рад видеть дочку живой. Он целует и обнимает ее при всех, а она даже не пытается вырваться. Сама обнимает его также крепко, как будто они месяц не виделись.

Мне странно видеть это. В целом мире нет человека, которого я мог бы обнимать вот так, не выпуская из рук, до боли в ребрах. Как и нет того, кто желал бы обниматься со мной.

Мать не в счет.

Еще в десять она ограничивалась тем, что трепала меня по волосам. А после я сам стал избегать обнимашек, а она не настаивала.