Голоса Памано

– Знаете что? Мне очень понравилось, что у вас в доме столько книг.

– Но ведь это нормально, – проявил скромность Ориол. – Да и не так уж много у меня книг.

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Надо же, мы ровесники.

Вот тебе раз. Она только что призналась, что ей, как и мне, двадцать девять лет. А я думал – двадцать. Двадцать девять. Но где же ее муж?

– А как вы начали заниматься живописью?

Интересно, существует ли сеньор Сантьяго на самом деле, или это преграда, которую ты придумала для настырных кавалеров?

– У меня хорошо шло рисование, поэтому во время войны я окончил школу изящных искусств Ла-Льотжа.

– В Барселоне?

– Да. Я из района Побле-Сек. Вы бывали в Барселоне?

– Ну да, конечно. Я там училась.

– Где?

– В школе Святой Терезы в Бонанове.

Он украдкой бросил на нее взгляд. Школа Святой Терезы. Бонанова. Совсем другой мир в пределах одного и того же города. Его язык словно приклеился к пересохшему нёбу. Она между тем продолжала:

– Там я сформировалась духовно и интеллектуально, следуя указаниям дяди Аугуста, поскольку мой отец все время был в отъезде, он служил.

А мать?

– У меня очень плохие воспоминания о школе. Она располагалась в темном помещении на улице Маргарит.

– А у меня все наоборот. И когда я езжу в Барселону…

– У вас там дом?

– Да, конечно, потому что Сантьяго проводит там всю рабочую неделю.

А также месяц, год…

– Понятно.

– Обращайся ко мне на «ты». – Она сказала это неожиданно для себя, но очень уверенно, у нее возникло такое ощущение, будто она скользит вниз по нескончаемому каменистому спуску, отрадному, как сама отрада. И она падает, падает в восхитительную бездну…

– Что вы сказали?

– Когда ты захочешь отдохнуть, я попрошу принести чаю.

Бог мой, эта картина доведет меня до инфаркта. Мне не следует принимать это так близко к сердцу… Не знаю.

– Ты ведь не был на фронте?

– Нет, из-за проблем с желудком.

– Повезло. Тебе нравится учительствовать?

– Да, но не надо меня тянуть за язык. Рассказывайте сами.

– Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала, Ориол?

Бриллианты засверкали яркими переливами, хотя она даже не пошевелилась. Или это был блеск ее глаз?

6

Вместо того чтобы спросить, кто вы, что вы хотите, открывшая дверь женщина молча и отстраненно смотрела на нее, словно погруженная в какие-то беспорядочные, но назойливые мысли, отвлекавшие ее от реальности. Ее лицо было испещрено сетью извилистых морщин – отпечаток нелегкой, но не сломленной жизни, приближавшейся к семидесяти годам. Наконец ее глаза пробуравили робкий взгляд Тины, которая, испытывая неловкость, спросила вы Вентура?

– Да.

– Старшая Вентура?

– Что, опять журналистка?

– Да нет, я… – Тина попыталась спрятать фотокамеру, но было уже поздно.

Она отчетливо увидела, как раздраженно сжалась удерживающая дверь рука, хотя на лице Вентуры это раздражение никак не отразилось.

– Девяносто пять лет ей исполнилось уже три месяца назад. – По-прежнему не теряя терпения: – Нам сказали, что больше никаких памятных мероприятий не будет.

– Дело в том, что я пришла совсем по другой причине.

– По какой же?

– Война.

Тина Брос даже не успела прореагировать, как женщина захлопнула перед ней дверь, оставив ее стоять на улице с глупым лицом и разочарованным видом, подобно охотнику, который, споткнувшись о корень, спугнул добычу. Она посмотрела по сторонам: вокруг не было ни души, и лишь пар от дыхания нарушал ее одиночество. На землю из холодного безмолвия вновь падали белые хлопья, и она подумала все-таки хорошо бы ей научиться убеждать людей. Пока она размышляла над тем, куда теперь двинуться, направо или налево, а может быть, зайти в кафе, дверь дома Вентуры вновь отворилась, и вздорная женщина, которая минуту назад захлопнула дверь перед ее носом, лаконичным, но властным жестом, не допускающим никаких возражений, предложила ей войти.

Тина ожидала встретить прикованную к постели старушку, сломленную годами и, возможно, горем, готовую бесконечно сетовать на свои несчастья. Но когда она вошла в скромную кухню-столовую дома семейства Вентура, то увидела строгую, одетую в темные одежды даму с редкими белыми волосами, которая ожидала ее стоя, опершись на палку и глядя на нее таким же пронзительным взглядом, как и ее дочь. Похоже, в Торене у всех такой колючий взгляд, наверное от долгого молчания и бесконечно сдерживаемой ненависти.

– И что же вы собираетесь поведать мне о войне?

Помещение было небольшим. Здесь все еще сохранялись старый очаг и дровяная печка для отопления. У окна – чистая, аккуратная раковина для мытья посуды. В глубине на стене – непритязательная полка для посуды, заполненная потрескавшимися от горячего супа тарелками. В центре – обеденный стол, покрытый желтоватой клеенкой, а в углу – газовая плита. У противоположной стены невнятно бормотал что-то маленький телевизор, на экране которого скандинавские лыжники совершали головокружительные виражи, прыгая с какого-то немыслимого трамплина; на накинутой на него кружевной накидке Тина увидела открытки с видами, происхождение которых она не смогла идентифицировать.

– Да нет, не я. Я хотела, чтобы это вы мне рассказали… Я прочла ваше интервью в журнале «Очаг» и…

– И хотите знать, почему моя нога за тридцать восемь лет ни разу не ступила на Среднюю улицу.