Будни Снежной бабы

Все это осталось там, дома. То есть, не «дома», поправила себя Любава. Не дома, а в квартире Степана. Дом – здесь, где жила ее бабушка и мама и где теперь будет жить сама Любава. Место, откуда ее никто никогда не выгонит!

Не в хлебопечках же счастье…

Обойдя коробки по скрипучим ступенькам, Любава достала из кармана куртки большой и длинный ключ, похожий на рыбку, и открыла старый замок.

Дверь скрипнула. Запах полыни, воска и еще чего-то, с детства знакомого, снова удушил Любаву волной боли. Она кинулась через сени в комнату, упала ничком в ледяную перину на кровати, застеленной покрывалом с оленями, и снова разрыдалась.

Слезы текли долго, на душе становилось серенько, как в сумрачный осенний день. Перина согрелась. Стало уютнее.

Ходики, которые Любава завела сразу же, как только переехала сюда, тикали монотонно и успокаивающе. Любава слушала их и думала: ну и пусть. Ну и пусть Степа и Лана будут счастливы. Пусть Лана приходит туда, где Любавиными руками наклеены обои, развешаны выбранные ею шторы и где в шкафу до сих пор стоят горшки и миски, сделанные на курсах гончарного мастерства и раскрашенные вручную…

Пусть Степан и Лана валяются и хохочут на подаренном Розкой постельном белье, пусть утопают в «Звездном небе» Ван Гога… Пусть Лана переставляет и выкидывает Любавины орхидеи, пусть морщит нос и говорит «фу» Любавиным безделушкам из коллекции игрушек.

Зато в мире стало на двоих счастливых людей больше. Вот так. Раньше было три горемыки: больная раком Любава, мученик Степа и одинокая лебедица Лана. А теперь осталась только одна – Любава.

Любава всхлипнула и укуталась в покрывало с оленями. Бархатистая оленья морда приткнулась к ее щеке, утешая.

2

Громом сотрясло весь дом. Раскаты прокатились по лестнице, а потом – по сеням, и дальше – через большую комнату в маленькую спаленку. Так топать и греметь мог только один человек.

В дверном проеме, занавешенном шторкой, гром прекратился. Розкино лицо, широкое и скуластое, словно у древнего азиатского божества, грозно смотрело на Любаву из темноты.

– Спишь, что ли? – спросила она.

Голос у Розки был низким и гудящим, иногда – просто рокочущим, но чаще – сладковато-вибрирующим. Представлялся слушателю толстый шмель, с головой уткнувшийся в сочный клевер.

– Не сплю.

– Я тебе мячик привезла, – сказала Роза и распахнула сумку, широкую, как крокодиловая пасть.

Из недр пасти она извлекла небольшой тугой мячик и вручила Любаве.

– Жми-ка.

Любава три раза вяло сжала мячик. Роза наблюдала за ней, как орлица за орленком, собравшимся взлететь.

– Сильнее!

Любава попыталась.

– И еще три раза!

– Не могу я, – сказала Любава, откладывая мячик. – Спасибо тебе, Роз, я буду заниматься. Обязательно. Но не сейчас.

– А что тебя так подкосило, что ты не можешь мячик пожмякать? – сурово спросила Роза. – И вообще, вставай, помоги стол собрать.

Любава нехотя поднялась и поплелась разбирать сумки. Подруга притащила припасов словно на ядерную зиму: банки с огурцами и помидорами, кабачковую икру, килограммовый кусок сала, пакет с хлебом, несколько палок салями, сыр с плесенью, яблочный и клубничный джем, упаковки муки, гречки и макарон. Венчала картину бутылка водки, украшенная изображениями березовых веточек, и громадный окорок, которому досталась отдельная комфортная авоська времен еще Розкиной бабки.

В сенях забулькал и зазвенел крышкой чайник. Любава достала из шкафчика конфеты. Все делалось молча и слаженно: Роза наливала чай в чашки из красно-золотого дулевского сервиза, обе надколотые. Любава на подносик выкладывала печенье, конфеты, открывала джемы.

Присев за круглый столик, накрытый вязаной скатертью и газетками, подруги молча чокнулись чайными чашками.

– Когда Весеня прибудет? – спросила Роза, глядя на циферблат ходиков.

– Часов в семь, – сказала Любава, тоже поглядев на часы, – работы много, говорит. Шьет костюмы для праздника урожая. Три девицы в лентах и кокошниках и дети-кукурузы.

– Что? – переспросила Роза. – Дети кукурузы? Это же ужас!

– Я тоже так думаю, – согласилась Любава, намазывая печенье джемом. – Вроде бы, Хрущева среди публики не ожидается. Могли бы нарядить детей яблочками, например.

– Я говорю – это ужас! – повторила Роза. – Ужастик такой. «Дети кукурузы» называется.

– Тогда – впервые на сцене Дома Культуры города Черепкова.

– Ты все в хандре, Люб?

Любава опустила нос, шмыгнула. Ее рука, державшая ложечку, предательски задрожала.

– Ну чего ты? – пророкотала Розка, прихватила Любаву за шею могучей рукой и прижала к груди. – Все плохое уже кончилось.

– Я сегодня поперлась на почту, за посылкой. И решила после прогуляться, – хлюпая носом, начала Любава, – как дура. Ходить полезно, жизнь прекрасна, мне на все плевать. Такая и пошла. А там – у пруда Степа с Ланой кормят уток. Хлебом.

– Они идиоты, что ли? – незамедлительно отреагировала Розка. – Уток нельзя кормить хлебом! Это знает любой ребенок!

– Судьба уток меня волновала меньше всего, – уныло призналась Любава. – Но спасибо за информацию. От моей руки больше ни одна утка не пострадает. Да и противно мне будет… не хочу делать то, что делают они…

– Ты еще спать и жрать перестань, – фыркнула Розка и тут же спохватилась: – Шутка. Увидела ты их – и чего?

– И говорю Степе: ах ты… ах, ты! И Лане говорю: ах ты!.. А потом бегу оттуда и плачу, бегу и плачу.

– Продуктивно, – оценила Розка и шумно вздохнула. – Люб…

– Что?

– Дуришь.

– Мне обидно, Розанька.

– А ты не обижайся, ты злись, – посоветовала Роза, прихлебывая чай. – Увидела их? Ну и что? Иди мимо вот так!

Она поднялась и с грохотом проследовала от одного конца комнаты в другой. На стенах звякнули бабушкины зеркала.

– И вот так делай!

Розка еще раз протопала туда-сюда, бросая на Любаву взгляды, полные презрения и огня. Ей вполне удавалось – монголоидная богиня метала молнии.

– А потом поднимай руку – вот эту, правую, тебе полезно, – и взмахивай вот так: а х-х-хрен с ним! Ты потренируйся: городок у нас с пятачок, тебе или съезжать отсюда, или ты на них еще не раз наткнешься.